Речевой портрет советского чиновника в художественной литературе первой половины ХХ века

Подробнее остановимся на образе советского чиновника в художественной литературе первой половины ХХ в., точнее 20-30-х гг. Как отмечалось в Главе I, именно бюрократический жаргон советских чиновников можно рассматривать как праязык (пражаргон) по отношению к языку государственных служащих постсоветской эпохи.

Среди экстралингвистических параметров анализа художественного текста время его написания, особенности социально-исторического пространства, отраженного в нем, играют важную роль. Два первых десятилетия советской власти характеризуются созданием карикатурных образов бюрократов, многие художественные произведения написаны в жанре социальной сатиры, шаржа, пародии. В центре этих произведений - яркие, «выпуклые» речевые портреты чиновников. Отражая типичные особенности речи советских бюрократов, писатели подчеркивают, что язык новой власти – нечто чуждое, инородное для русского языка и культуры, речевое поведение персонажей резко контрастирует не только с речью дореволюционных российских чиновников, но и с разговорной речью современников. Причем цензура не препятствовала подобному изображению госслужащих в литературе, разоблачающей бюрократов как мешающий социалистическому строительству балласт.

Одним из возможных подходов к изучению языковой личности в рамках той или иной лингвокультуры В.И.Карасик считает выделение на основе релевантных признаков «модельной личности, т.е. типичного представителя определенной этносоциальной группы, узнаваемого по специфическим характеристикам вербального и невербального поведения и выводимой ценностной ориентации»[1]. В качестве примеров таких модельных личностей В.И.Карасик предлагает следующие: русский интеллигент, английский аристократ, немецкий офицер. Они в какой-то степени служат своеобразным символом данной культуры для представителей других этнокультур. В России ХIХ в., по мнению В.И.Карасика, одним из таких узнаваемых социальных типов был «Гусар» - офицер, способный на подвиг, влюбчивый прожигатель жизни, картежник и т.д. В современной России автор выделяет и характеризует следующие социальные типы: «Братан», «Новый русский», «Телевизионный ведущий», подчеркивая, что этот список социальных типов открыт. В постреволюционной России 20-30-х гг. одной из таких модельных личностей был, по нашему мнению, тип «Советский бюрократ» – необразованный и амбиционный выдвиженец 20-х-30-х годов.

Анализ произведений тех лет обнаруживает многочисленные интересные примеры использования партийно-бюрократического жаргона как средства создания речевого портрета и в целом художественного образа советского чиновника - героя рассказов, фельетонов и стихотворений.

Так, М.А. Булгаков подметил и отразил в произведениях страсть новой власти к сокращениям названий органов управления: сложносокращенным словам и аббревиатурам. «В то время как все люди скакали с одной службы на другую, товарищ Коротков прочно служил в Главцентрбазспимате (Главная Центральная База Спичечных Материалов) на штатной должности делопроизводителя…». Соседка товарища Короткова была служащей в Губвинскладе. Разыскивая начальника в здании Центроснаба, Коротков останавливается у двери с надписью «Начканцуправделснаб»[2].

В «Собачьем сердце» тоже упоминаются Центрохоз, Моссельпром, Главрыба, Москвошвея. «Мозг Шарика в собачьем периоде его жизни накопил бездну понятий»[3]. Тем не менее первое слово приходящего в сознание после операции Шарикова – бывшего пса Шарика – Абырвалг - палиндром Главрыбы. Впоследствии Шариков стал «заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных в отделе МКХ» – так официально называлась его должность.

В книге А.Аверченко «Двенадцать портретов», изданной в эмиграции, изображены преимущественно деятели революции, в том числе Н.Крупская, Ф. Дзержинский. На фоне сатирических описаний несимпатичных автору героев скромный портрет советского учителя «из бывших» занимает особое место. Писатель отмечает, что старой интеллигенции, не принявшей в глубине души революцию, было чуждо подобное словообразование, она отторгала новую власть и ее язык. Сторонники новой власти, напротив, оперировали сложносокращенными словами с легкостью и видимым удовольствием.

А. Аверченко описывает обычный рабочий день героя рассказа - преподавателя Московской советской школы «Нормальсовмествобуч» Василия Капитоновича Усова, который перед уходом на занятия сидел у себя в кабинете и горько плакал. Дочери он объяснил, что школьники в классе постоянно стыдят его и ругают за то, что он, учитель, не знает многие важные слова. «И слова все самыя непонятныя: «Уездземельком», «Деркомбед», «Реввоенсов», «Соввоенспец».

В школе ученики приказывают Усову рассказать об отношении «Деркомбедов» к «Уездземелькому». Далее, под хохот школьников, следует диалог дежурного по классу и учителя:

«- Гм…кхе, кхе…Эти самые «Деркомбеды» относятся къ «Уездзкмклькому» какъ низшiй подвластный органъ, но в случаь недоразумьнiй всякiй вопросъ вносится въ «Губсовнархозъ», который совмьстно съ «Осотопомъ» и «Всеобучемъ».

-Съ кьмъ? Съ кьмъ?

- Я хотьлъ сказать с «Реввоенсовомъ».

- Да вы знаете, что такое «Реввоенсовъ»?

- Это такой… военный, который.

- Ну, что такое «Реввоенсовъ»? Можетъ быть, вы думаете, что это въ переводь: реветъ военный, какъ сова? Не гогочите вы, жеребцы… Ахъ Усовъ, Усовъ. Что намъ съ вами дьлать?...Ну, скажите намъ, каковы функцiи «Ососовпатопа». Подчинен ли онъ «Выссовпатопу» или ньт?

- Ньтъ, то есть да..»[4]

Использование дореволюционной графики в тексте, насыщенном советскими аббревиатурами, передает трагическое восприятие автором эпохи, судьбы родины. Для него эти сокращения ассоциировались с новой властью и означали конец эпохи, крах старой, дореволюционной жизни. В данном случае можно говорить о роли графических средств в реализации категории интертекстуальности.

Аббревиатуры и сложносокращенные слова были особенно популярны в первые десятилетия советской власти. Возможно, их непонятность для большинства простых людей, по мнению создателей таких сокращений, автоматически придавала солидности государственным учреждениям, которые назывались подобно упомянутым выше. В своем исследовании А.М.Селищев подробно описывает разные виды лексических «новообразований» в языке революционной эпохи, подчеркивая, что значение многих из них «для широких слоев населения совсем недоступно», что в прессе «раздаются голоса резкого осуждения крайности в употреблении сокращенных терминов», приводит цитаты из статей, осуждающих злоупотребление аббревиатурами, создающими «неудобопроизносимые» слова, делающими «нечленораздельной» речь. Селищев отмечает, что в России распространение сложносокращенных слов и аббревиатур происходило в первую очередь в сфере политической терминологии революционного подполья, особенно на территории Польши. Помимо причин, связанных с конспиративной деятельностью революционеров, исследователь называет и другие, в частности стремление к краткости наименований известных членам организации и часто употребляемых в речи[5].

Эту черту языка авторитарного государства английский писатель Дж. Оруэлл значительно позже (роман был опубликован в 1949 г.) описывает в романе-антиутопии «1984». Цель романа – развеять миф о сталинской системе как образце воплощения социалистических идей. Сам автор считал, что роман выразил его отношение не к социализму, а к извращениям тоталитаризма. Действие книги развивается в Англии, тем самым писатель хотел подчеркнуть, что тоталитаризм, если с ним не бороться, может победить повсюду. В романе доводится до абсурда тоталитарная идея о том, что человек должен полностью принадлежать режиму, даже во внеслужебном, внегосударственном своем существовании, должен быть полностью лишен индивидуальности. Режим имеет мощный аппарат подавления, полицию мысли и полицию нравов и, что особенно важно, свой собственный язык – «новояз», разрушающий язык и мышление. В Приложении к роману «О новоязе» Дж. Оруэлл описывает этот официальный язык Океании, его назначение, вокабуляр. Декларируется, что новояз «был разработан, чтобы обслуживать идеологию ангсоца, или английского социализма… Новояз должен был не только обеспечить знаковыми средствами мировоззрение и мыслительную деятельность приверженцев ангсоца, но и сделать невозможными любые иные течения мысли…Новояз был призван не расширить, а сузить горизонты мысли, и косвенно этой цели служило то, что выбор слов сводили к минимуму»[6]. По приказу Старшего Брата в словаре новояза закрепилось много сложносокращенных слов, например отдел документации в министерстве правды назывался доко, отдел литературы – лито и т.д. «Делалось это, - пишет автор, - не только для экономии времени. Слова–цепи стали одной из характеристик особенностей политического языка еще в первой четверти ХХ в.; особенная тяга к таким сокращениям была отмечена в тоталитарных странах и тоталитарных организациях…». Примеры таких слов, приведенные Оруэллом, говорят сами за себя: наци, Коминтерн, агитпроп.

«Сначала к этому методу прибегали, так сказать, инстинктивно, в новоязе же он практиковался с осознанной целью. Стало ясно, что, сократив таким образом имя, ты сузил и незаметно изменил его смысл, ибо о т р е з а л б о л ь ш и н с т во в ы з ы в а е м ы х и м а с с о ц и а ц и й (разрядка наша – М.П.). Слова «Коммунистический Интернационал» приводят на ум сложную картину: всемирное человеческое братство, красные флаги, баррикады, Карл Маркс, Парижская Коммуна. Слово же «Коминтерн» напоминает всего лишь о крепко спаянной организации и жесткой системе доктрин. Оно относится к предмету столь же ограниченному в свое назначении, как стол или стул. «Коминтерн» - это слово, которое можно произнести, почти не размышляя, в то время как «Коммунистический Интернационал» заставляет пусть на миг, но задуматься. Подобным же образом «миниправ» вызывает гораздо меньше ассоциаций (и их легче предусмотреть), чем «министерство правды»[7]. Для политических целей, по мнению Д.Оруэлла, «требовались четкие стриженые слова, которые имели ясный смысл, произносились быстро и рождали минимальное количество отзвуков в сознании слушателя». Слова радлаг (лагерь радости), нарпит, старомысл, мыслепол (полиция мыслей) и другие «побуждали человека тараторить, его течь становилась отрывистой и монотонной. Это как раз и требовалось. Задача состояла в том, чтобы сделать речь – в особенности такую, которая касалась идеологических проблем, - по возможности н е з а в и с и м о й о т с о з н а н и я (разрядка наша – М.П.)... В повседневной жизни, разумеется, необходимо – по крайней мере, иногда необходимо – подумать, перед тем как заговорить; партиец же, которому предстояло высказаться по политическому или этическому вопросу, должен был выпускать правильные суждения автоматически, как выпускает очередь пулемет. Обучением он подготовлен к этому, новояз – его орудие –предохранит его от ошибок, фактура слов с их жестким звучанием и преднамеренным уродством, отвечающим духу ангсоца, еще больше облегчит ему дело»[8].

Трудно сказать, сознательным ли было подобное словотворчество в Советской России 20-х-30-х гг., или интуитивная догадка привела к изобретению такого количества сложносокращенных слов или аббревиатур, однако совершенно очевидно: они оказывали влияние на языковое сознание людей, «отсекали» ненужные ассоциации, способствовали распространению бюрократической моды в языке.

В.В. Маяковский, который воспевал в своих произведениях советскую власть, но «волком бы выгрыз бюрократизм», пишет о своем отношении к чиновникам во многих своих стихотворениях: «Тонет борьба, в бумажки канув» («Тревога»), «Достань бюрократа под кипой бумаг» («Ленинцы»). В стихотворении «Взяточники» поэт пишет о чиновнике, который «понял буквально «братство народов» как счастье братьев, тёть и сестёр». Короткие эллиптические предложения Маяковский использует для актуализации основной идеи этого стихотворения - разоблачения взяточничества, кумовства:

«Каждый на месте:

невеста – в тресте,

кум - в ГУМ,

брат – в наркомат»[9].

В стихотворении «Протекция» с этой же целью поэт использует метафору:

«Кто бы ни были

сему виновниками

- сошка маленькая

или крупный кит, -

разорвем

сплетенную чиновниками

паутину кумовства,

протекций,

волокит» (с. 51)

В стихотворении «Фабрика бюрократов» описывается ситуация: в учреждение приходит новый, способный, энергичный начальник, у которого «в мыслях – планы, в сердце – решимость», о чем он и сообщает сотрудникам.

«Но бьются

слова,

как об стенку горохом,

об

канцелярские лбы…» (с.63)

Работа в учреждении, по мнению поэта, заключается в бесконечном бумаготворчестве.

«Перепишут всё

и, канителью исходящей нитясь,

На доклады

с папками идут:

- Подпишитесь тут!

Да тут вот подмахнитесь!..

И вот тут, пожалуйста!..

И тут!..

И тут!.. –

Пыл

в чернила уплыл

без следа.

Пред

в бумагу

всосался, как клещ…

Среда –

это

паршивая вещь!!

Глядел,

лицом

белее мела,

сквозь канцелярский мрак.

Катился пот,

перо скрипело,

рука свелась

и вновь корпела, -

но без конца

громадой белой

росла

гора бумаг…» (с.64-65).

В результате канцелярская среда победила: «раскусил чиновник пафос переписки, облизнулся, въелся и – вошел во вкус…». В.В. Маяковский считает подобное положение пережитком прошлого и видит в засилье бюрократизма в советских учреждениях опасность реванша старой власти:

«Рой чиновников

с недели на день

аннулирует

октябрьский гром и лом,

и у многих

даже

проступают сзади

пуговицы

дофевральские

с орлом» (с.67).

Раздражение у поэта вызывают бюрократический жаргон и «канцелярит». В статье «Агитация и реклама» В.В.Маяковский пишет о необходимости использовать рекламу «для популяризации государственных, пролетарских организаций…». Пока, считает он, «власть делает это неумело: «Московское коммунальное хозяйство извещает…», «Правление треста «Обновленное волокно» объявляет…», «Уполномоченный доводит до сведения…»… и т.д. и т.д. до бесконечности. Какая канцелярщина – извещает, доводит до сведения, объявляет! Кто ж на эти призывы пойдет?»[10]

Представляет особый интерес известное стихотворение В.В.Маяковского «Искусственные люди», в котором поэт хочет объективно описать «человека – системы «бюрократ», у которого «внутри вместо голоса – аппарат для рожений некоторых выражений…»[11].

«…Разлад в предприятии –

грохочет адом,

буза и крик.

А этот, как сова,

Два словца изрыгает:

- Н а д о

с о г л а с о в а т ь! –

Учрежденья объяты ленью.

Заменили дело канителью длинною.

А этот

отвечает

любому заявлению:

- Н и ч е г о,

в ы р а в н и в а е м л и н и ю. –

Надо геройство,

Надо умение,

Чтоб выплыть

Из канцелярщины вязкой,

А этот

Жмет плечьми в недоумении:

- Н е у в я з к а! –

Из зава трестом

Прямо в воры

лезет

пройдоха и выжига,

а этот

изрекает со спокойствием рыб:

- П р о д в и ж к а! –

Разлазится все,

аппарат – вразброд,

а этот, куря и позевывая,

с достоинством

мямлит

во весь свой рот:

-И с п о л ь з о в ы в а е м. –

Тут надо

Видеть вражьи войска,

надо руководить прицелом, -

а этот

про все твердит свысока:

- В о б щ е м и ц е л о м. …»

Доказательством того, что все выделенные поэтом в тексте слова не являются вымышленными, придуманными им, является их анализ в цитируемой работе А.М.Селищева. Исследователь квалифицирует бюрократизмы как «модные слова» описываемой им эпохи, например: согласовывать (с. 62, 115, 208), линия (с. 85, 88, 111, 115, 134, 135); в общем и целом (с.38, 40-41, 116, 201, 213) и т.д. Так, Селищев пишет, что «по многочисленным линиям проходит общественная и партийная деятельность. В общественной жизни термин линия заменяет собою «образ действия», «направление», «курс». (с.134). Или еще пример, подтверждающий тезис исследователя о том, что в языке описываемого периода в полном объеме отражена организационно-идеологическая деятельность партии: «Партийные деятели и представители советской власти стремятся к деятельности целостной, прочно связанной во всех своих частях. Поэтому в советской среде постоянно идет речь об увязке, неувязке, невязке; указывается на необходимость увязать, связать что-н.» (с. 114).

Обращает на себя внимание подмеченное Маяковским слово продвижка, которое, вероятно, постепенно к к. ХХ в. превратилась в подвижку. Глагол «использовывать» Маяковский тоже причисляет к лексикону «искусственных людей». В одной из своих работ С.П.Обнорский описывает употребление этого глагола в послереволюционный период: «Элемент лексики специфически литературного языка, глагол использовать, использоваться, будучи впитываем в революционную пору рядами новых слоев говорящих, был воспринят отдельными их пластами не как глагол, могущий одновременно означать и несовершенный вид, а по своей внешней форме как глагол совершенного вида… Потребность в обладании рядом с глаголом использовать, использоваться, воспринимавшимся с оттенком перфектности, соответственной формой с имперфективным значением, явилась толчком к образованию в данных слоях говорящих …глагола на -ывать. Так явилась форма глагола использовывать, использовываться». Среди приведенных С.П.Обнорским примеров: «Отдельные коммунисты… заражаются бюрократизмом, использовывают свое положение в корыстных целях» (Изв.ЦИК, 13 дек. 1932). Исследователь считает, что нет оснований для продолжения употребления этой формы в литературном языке и что она «…составляет балласт языка и подлежит устранению…» и действительно «сходит на нет»[12].

А.М. Селищев также отмечает, что глагол использовывать употреблялся для выражения многократности (с.188). Вообще двувидовые глаголы, значительную часть которых составляют глаголы на –ова(ть). (исследовать, использовать, организовать и под.), как и другие двувидовые глаголы, в условиях конкретного текста могут иметь значение совершенного или несовершенного вида. Однако ослабленность видового значения у них привела к тому, что от некоторых глаголов были образованы глаголы несовершенного вида с суффиксов –ыва-, например арестовать – арестовывать, организовать – организовывать. Л.И.Рахманова и В.Н.Суздальцева подчеркивают, что «… согласно литературной традиции, образование глаголов с – ыва- возможно в том случае, если в исходном глаголе на –ова(ть) ударение падает на а суффикса: атаковать, арестовать, организовать. Поэтому довольно активно употреблявшаяся в речи 20-30–х годов ХХ века форма использовывать, произведенная от глагола с неконечным ударением (использовать), была ненормативной и, не поддержанная аналогией, постепенно вышла из употребления[13].

Проведенный анализ произведения показывает, что стихотворение В.В.Маяковского «Искусственные люди» - убедительный пример того, как язык художественных произведений («works of fiction») может с поистине фотографической точностью отражать типичные черты реально существующего языка, в данном случае бюрократического.

Главначпупс Победоносиков – персонаж пьесы Маяковского «Баня» - это аллегория бюрократизма. Его говорящая фамилия вызывала у читателей ассоциации с мракобесом и реакционером Победоносцевым, главой Святейшего Синода. Уменьшительный суффикс придает ей комическую окраску, ведь персонаж пьесы – воплощение зазнайства и спеси. Здесь у Маяковского аллегория смыкается с аллюзией.

В юмористических рассказах, написанных в 20-30 гг., высмеивается бюрократизм как социальное явление и бюрократы: их деятельность, ограниченная циркулярами и инструкциями, их бездушие, карьеризм и, конечно, их язык. Очень часто главный герой этих рассказов – бюрократ, по происхождению полуграмотный мещанин, выучивший несколько фраз из газетных передовиц, несколько актуальных лозунгов, услышанных на совещаниях и собраниях, и рассматривающий их как руководство к действию.

В рассказе М. М.Зощенко «Обезьяний язык» пересказывается «подслушанный» автором разговор на собрании, «очень умный и интеллигентный»:

«… -А что, товарищ, это заседание пленарное будет, али как?

- Пленарное, - небрежно ответил сосед.

- Ишь ты, - удивился первый, - то-то я и гляжу, что такое? – как будто оно и пленарное.

- Да, уж будьте покойны, - строго ответил второй. – Сегодня сильно пленарное, и кворум такой подобрался – только держись.

- Да ну? – спросил сосед. – Неужели и кворум подобрался?

- Ей богу, - сказал второй.

- И что же он, кворум-то этот?

- Да ничего, - ответил сосед, несколько растерявшись. – Подобрался и все тут.

- Скажи на милость, - с огорчением покачал головой первый сосед. – С чего бы это он, а?

Второй сосед развел руками и строго посмотрел на собеседника, потом добавил с мягкой улыбкой:

- Вот вы, товарищ, небось, не одобряете эти пленарные заседания… А мне они как-то ближе. Все как-то, знаете ли, выходит в них минимально по существу дня…Хотя я, прямо скажу, последнее время отношусь довольно перманентно к этим собраниям. Так, знаете ли, индустрия из пустого в порожнее.

- Не всегда это, - возразил первый. – Если, конечно, посмотреть с точки зрения. Вступить, так сказать, на точку зрения и оттеда, с точки зрения, то да – индустрия конкретно.

- Конкретно фактически, - строго поправил второй.

- Пожалуй, - согласился собеседник. – Это я тоже допущаю. Конкретно фактически. Хотя как когда…

- Всегда, - коротко отрезал второй. – Всегда, уважаемый товарищ. Особенно, если после речей подсекция заварится минимально. Дискуссии и крику тогда не оберешься…»[14].

Текстовая доминанта рассказа М.М.Зощенко реализуется с помощью комического сочетания просторечия, заимствований и канцеляризмов. Незадачливые собеседники используют слова, не понимая их значения, потому что считают, что именно такой язык – язык новой жизни, так нужно, по их мнению, сейчас говорить.

Виктор Ардов, один из создателей жанра советской сатирической миниатюры, драматург и киносценарист, в одном из рассказов называет бюрократический язык «суконным».

Главный герой рассказа, товарищ С.К. Сугубов[15], служащий Союза потребительских обществ, в течение четырех часов пишет докладную записку, которую потом лично диктует машинистке:

«Согласно имеющимся распоряжениям запятая указывающим точные нормы запятая долженствующие быть задерживаемыми запятая а также регулирующими взаимоотношения с вышестоящими организациями запятая ставящими себе целью происходящую ныне дезориентацию запятая дезориентирующую дисциплинирующие факторы…< >, охватывающие все посредствующие и соподчиняющиеся пункты запятая регистрирующими озабочивающие нас…»

- Товарищ Сугубов, - робко сказала машинистка, - а когда же будет точка?

- Точки не будет. Пишите. Точка будет завтра, когда я допишу вторую половину этой докладной записки. Пишите: «озабочивающие нас встречающиеся противоборствующие течения запятая представляющие собой…» Написали? «...собой устаревающие формы запятая воплощающиеся…»[16].

Уволившись со службы, Сугубов стал писать объявления. Один из его шедевров гласил:

«Лица, ходящие по траве, вырастающей за отделяющей решеткой, ломающейся и вырывающейся гражданами, а также толкающиеся, приставающие к гуляющим, бросающие в пользующихся произрастающими растениями, подставляющих ноги посещающим, плюющие на проходящих и сидящих, пугающие имеющихся детей, ездящие на велосипедах, водящие животных, загрязняющих и кусающихся, вырывающие цветы и засоряющие являются штрафующимися».

Через несколько лет тов. Сугубов уже сотрудничает с газетой, на страницах которой обсуждаются вопросы искусства. Вот результат его творчества:

«Художник, остро чувствующий, осмысливающий и выражающий громыхающую, зовущую, подымающую и кипящую современность только зажигающими, обобщающими, запоминающимися и волнующими образами, опаляющими, подымающими, украшающими его замысел, облекающий в подкупающие, охватывающие формы, то остро чувствующееся, осмысливающее и выражающее громыхающую, зовущую подымающую и кипящую…» До точки, пишет автор фельетона, «нельзя было прорваться никак».

Несколько лет спустя автор встречает Сугубова, который уже подрабатывает в рекламе и пишет тексты для рекламных плакатов.

«Повар на плакате был обложен следующим текстом:

«Гражданам, желающим иметь восхищающий и питающий суп, рекомендующийся специально изучающими этот вопрос учеными, считающими, что наш суп № 718\ Щ 44, являющийся укрепляющим и облегчающим…» и т.д.

- Рекламу пишете? – спросил я Сугубова.

Он утвердительно кивнул головой и стал рассказывать о своих успехах…

Вскоре мы расстались, но я еще долго думал о том, как много места занимают у нас Сугубов и его сотоварищи по ордену суконного языка и как была бы облегчена жизнь в стране, если вышел бы закон, запрещающий сугубовым пользоваться своим дарованием где бы то ни было, кроме их частной переписки. Закон, запрещающий, карающий и строго разделяющий…

Тьфу, черт!»

Изображая типичные черты стилистики деловых документов, автор рассказа прибегает к гиперболе. В актуализации текстовой семантики участвуют языковые единицы различных уровней: морфологические (в тексте преобладают причастия, в основном это действительные причастия настоящего времени)[17], синтаксические (распространенные, бесконечно длинные предложения с обособленными определениями, выраженными причастными оборотами), а также средства звуковой организации речи. Использование в художественной речи звукописи – один из приемов, вызывающих у читателя определенные предметно-смысловые ассоциации. В данном случае средствами аллитерации – настойчивого повторения на протяжении всего текста шипящих согласных – создается образ монотонной рутинной работы, скучного и бесконечного бумаготворчества под скрип перьев и шуршание деловых бумаг. Образная символика звукописи усиливает смысловую выразительность текста. Средствами фоники – умышленного создания неблагозвучия речи – автор выражает свое отношение к канцелярскому стилю и бюрократизму в целом. В тексте также используется элемент языковой игры: придуманное автором причастие «приставающие» в составленном Сугубовым объявлении демонстрирует невысокий уровень речевой культуры главного персонажа рассказа.

А.Зорич, известный в 20-30-е гг. советский писатель- сатирик и публицист, в одном из рассказов пишет о том, как некий скромный бухгалтер вспоминает свою командировку:

«…Я человек маленький, мой разряд одиннадцатый, много рассуждать не дано-с: говорю, если вызовут. Но в смысле цифр имею свое реноме и естественное призвание…< > И однажды, вот именно-с, вызывает меня Адольф Иванович, второй помощник директора, и срочно требует выпись квартального оборота. «Мне, говорит, поручено всесторонне обследовать гвоздь нашего комбината, отчего он не дешевеет, согласно циркуляру правления, какие там штаты и себестоимость и режим экономии. Постольку поскольку, говорит, будьте готовы, беру вас с собой». Слушаю-с, лечу».

«<…> Хорошо-с. Приехали мы под вечер, нас ждут, и управляющий с крыльца произнес речь: «В общем и целом, говорит, налаживается, как таковое…» < > Стали мы пленарно обсуждать гвоздь, почему он не дешевеет, шельма, и обнаружилась весьма злостная причина в штате: на каждый фунт вроде того что два упаковщика, и в одной конторе клерков больше, чем у господина Джона Фишера, скажем, который поголовно снабжает дрожжами американский материк. Адольф Иванович, второй помощник директора, предложил жесткое сокращение, и все голосовали единогласно, но дальше случился ведомственный спор – великое смешение командированных языков-с»[18].

Автор рассказа применяет прием стилевого контраста как средство создания комического эффекта. Речь государственного служащего изображается как смешение бюрократических штампов и просторечия. Кроме этого, в качестве текстовой реминисценции используется явный анахронизм, возникший в безднах генетической памяти скромного советского служащего, - словоерс, придающий речи оттенок подобострастия. Вспоминаются персонажи произведений русских классиков – «маленькие люди», жалкие чиновники. В романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» штабс-капитан Снегирев так представляется Алеше Карамазову: «Николай Ильич Снегирев-с, русской пехоты бывший штабс-капитан-с… Скорее бы надо сказать: штабс-капитан Словоерсов, а не Снигирев, ибо лишь со второй половины жизни стал говорить словоерсами. Слово-ер-с приобретается в унижении»[19].

Используя в тексте такую выразительную реминисценцию, автор проводит параллель между служебным положением маленького человека, изображенного в русской литературе ХIХ в., и рядового советского чиновника первой половины ХХ в.

Как известно, словоерс восходит к обращению, предусмотренному дореволюционным письменным этикетом: «Милостивый государь». Л.В.Успенский называет словоерс «последним остатком» «от того вежливого титула «сударь», которым в далекие времена сопровождалось каждое обращение младшего по чину и сану к старшему, более важному человеку». «Государь» превратился в «сударь», затем в «су», затем в «с». У великих писателей так говорят люди маленькие, робкие, «тихие», «в малых чинах», забитые…»[20].

В словаре под ред. Д.Н.Ушакова мы читаем: «Словоер или слово-ерик (словоерик) или слово–ер–с (словоерс) – название звука «с», прибавлявшегося в старину к концу слов в знак почтения к собеседнику…»[21].

Известный журналист, публицист – сатирик М.Кольцов во многих рассказах и фельетонах изображает партийно-бюрократическую среду, присущие ей речевые особенности. Например, в рассказе «Все, как принято» описывается собрание, на котором выступает представитель райисполкома товарищ Долотов. Из его доклада присутствующие узнали о том, какова площадь района, средняя температура зимой и летом, количество осадков, каковы особенности рельефа и почвы, сколько в районе рек и т.д.

«С трибуны журчали новые цифры и данные…< >

- Пожалуй, скоро и до дела доберется!

Долотов действительно начал переходить к советскому строительству.

- Аппарат нашего исполкома подразделяется на три отделения. Общее отделение, где сосредоточена работа президиума, политпросветработа, народное образование, вопросы военные, земельные и здравоохранения. Затем – налогово-финансовое отделение и административное отделение.

Далее председатель исполкома с очевидным знанием дела перечислил комиссии и секции, состоящие при общем и налоговом отделениях…Упомянув также о том, что в сельсоветах имеются женщины, и о том, что в комитетах общественной взаимопомощи состоит 2325 членов, докладчик вытер пот со лба и начал укладывать бумаги в портфель» [22].

Во время прений по докладу выступавшие не спорили, а лишь «вносили отдельные детали», а именно: исполком продал частникам дома, заселенные рабочими, и зимой выгнал рабочих на улицу; в школах нет ни учителей, ни учебных пособий; председатели сельсоветов пьянствуют и хулиганят; комиссии и секции существуют только на бумаге и т.д.

По окончании собрания «приняли резолюцию на двух страницах. В ней подчеркнуто было удовлетворительное политическое и экономическое состояние района, активное участие трудящихся в мероприятиях партии и Советской власти». Что касается работы самого исполкома, то и тут был отмечен «ряд достижений … и выражены пожелания для дальнейшей ее деятельности

«…- Будут ли какие замечания по резолюции? Нет. Кто за, против, воздержался? Нет. Принято единогласно. Заседание считаю закрытым, предлагаю спеть «Интернационал».

Делегаты встали и, осторожно разминая затекшие ноги, сначала тихонько, но затем все громче, - стройным хором запели».

В рассказе критикуется не только содержание доклада, его композиция, стиль и язык - демагогия и партийно-бюрократические штампы, но и сама процедура проведения отчетного собрания, отношение власти к мнению рядовых граждан, желание руководства «делать хорошую мину при плохой игре», смирение и пассивность делегатов.

Герой фельетона М.Кольцова «Куриная слепота» обращается к высокопоставленному чиновнику Госплана СССР, выражая сомнение в целесообразности проведения переписи скота и кур в колхозах. Причем он предполагает услышать критику, обвинения в некомпетентности, выраженные в следующих аргументах: «Недопустимое невежество!!»…» Напряженный куриный баланс Союза!!»… «Недооценка куропроизводительных ресурсов пятилетки!!» < >… «Избыточно-товарный комплекс куриного помета!!». В связи с этим он пишет: «Я не знаю, что такое комплекс. Это слово, если и имело когда-нибудь некоторый отвлеченный смысл, теперь, от нескончаемого повторения на заседаниях, и особенно в Госплане, потеряло его навсегда. Комплексом называют что угодно. А чаще всего – ничего. На комплекс возразить нельзя. Услыша комплекс, я умолкаю…»[23].

Автор фельетона обращает внимание на конкретный случай десемантизации слова, «затертого» в результате постоянного употребления в речи, лишающего ее смысла и превращенного в речевой штамп.

Рассказ М.Кольцова «К вопросу о тупоумии» - это, как пишет автор, «история об идиотски понятой и головотяпски выполненной телеграфной директиве». Речь инструктора райкома в этом рассказе тоже изобилует канцелярскими штампами. Комический эффект усиливает контраст серьезного тона выступления и его содержания:

«По линии заготовки воробьев я приняла на себя личное руководство. Заготовка проходит в общем и целом удовлетворительно. Но имеются неразрешенные вопросы, по каковым я сюда специально и приехала. Во-первых, крестьяне интересуются, какие заготовительные цены, а нам, кооператорам, цены неизвестны. Во-вторых, узким местом является отсутствие тары…< > Надо бы поделиться опытом других организаций. …По получении нами заготовительных цен, равно тары, заготовка, безусловно, пойдет более интенсивным порядком...»[24].

Знаменитая новелла М.Кольцова «Иван Вадимович – человек на уровне» написана в сатирико-публицистическом жанре. Ответственный чиновник описан в разных ситуациях служебного и неслужебного общения. Образ чиновника автор создает в восьми главках, каждая из которых раскрывает разные направления деятельности, добавляет новые штрихи к его образу, в том числе к его речевому портрету. Иван Вадимович всегда «на уровне». Вот он. хоронит товарища и разговаривает с коллегой по дороге на кладбище:

«…В последнее время поперла какая-то совсем новая публика. Неведомые люди. Говорят, из партийного аппарата много переводят на хозяйственную работу. Гонор-то у них большой… < > Да, печально, печально… Главное, уж очень хороший мужик был. Никто от него зла не видел. Не было в нем, знаете, этого подсиживания, этого желания нажить на ком-нибудь капитал. На его место? Не знаю… Официально не знаю, но строго секретно могу сказать – Свенцянский. Уже решено Да… я сам был поражен. Я даже влопался немного. Поздравлял Мятникова с новым назначением… В последнюю минуту все перевернулось. Говорят, потребовали крепкого оперативного человека для непосредственного практического руководства…»[25].

В речи героя просторечие, обиходный жаргон перемежаются с языковыми клише официально-делового стиля. Учитывая тот факт, что автор описывает разговор коллег в неофициальной ситуации, хотя они и обсуждают служебные дела, можно сделать вывод о том, что речевое поведение героя новеллы стало уже частью его образа жизни.

В публичном выступлении Иван Вадимович проявляет себя решительным, мудрым принципиальным и энергичным бойцом.

«Товарищи, я очень внимательно слушал ваши прения. Если это только можно назвать прениями… Слушал - и чуть не заснул! Да, товарищи, чуть не заснул! Я спрашиваю: к чему опять эти бесконечные рассуждения о сырье, о топливе, о рабочей силе, о тарифе? Из них, из этих рассуждений ясно только одно. План по Лазаревской фабрике не выполнен. Не выполнен, вот и все. Не выполнен на сорок шесть процентов. Вот основной факт! Вот – основной – факт…» «< >… Тогда мы категорически отказали. А сейчас – сейчас мы категорически согласились. Что? Я вас не перебивал, извольте теперь выслушать своего председателя и тоже не перебивать. Превращаем в областной трест. Отзываем сейчас же уполномоченного – чтобы не мешать местной организации руководить.. А главное, немедленно выводим Лазаревку из нашего централизованного промфинплана. И этим, как нетрудно догадаться, сразу меняем процент нашего выполнения!..< > Сделать надо сейчас, немедленно, мгновенно. Проявить максимальную оперативность. До конца квартала осталось пять недель. Пусть, когда начнут смотреть квартальные итоги – пусть тогда мы будем уже давно в стороне… Что? Не хитро, а мудро, дорогие товарищи! Мозги надо иметь! Котелок должен варить на плечах. Без котелка мы с вами давно уже пропали бы!» (с. 444-446)

Перед нами образец выступления руководящего работника на совещании. Используются известные риторические приемы: лексические повторы, интонационные подчеркивания, риторические вопросы; вопросы, на которые оратор сам же и отвечает; «игра в простонародность», проявляющаяся в употреблении грубо-просторечных фразеологизмов и т.д. В речи оратора встречаются также официально-деловые штампы (процент выполнения, проявить максимальную оперативность, квартальные итоги).

Иван Вадимович «любит литературу»:

«Шолохов? Конечно, читал. Не все, но читал. Что именно – не помню, но читал. «Тихий Дон» - это разве его? Как же, читал. Собственно, просматривал. Перелистывал… Времени, знаете, не хватает читать каждую строчку. Да, по-моему, и не нужно. Лично я могу только глянуть на страницу и уже ухватываю основную суть. У меня это от чтения докладных записок выработалось…» (с. 446)

Цивилизованный» бюрократ искренне считает, что он разбирается во всем. Однако его самомнение не сочетается с отмеченной автором лексической ошибкой – плеоназмом «основная суть».

Как показывают приведенные примеры, в изображении советских чиновников А.Зорич и М.Кольцов использовали документально-публицистические традиции, жанровые особенности газетного фельетона.

П.Романов, известный советский прозаик, в одном из сатирических рассказов пишет о том, что после революции по деревне прошел слух: церковь скоро закроют. Чтобы этого не произошло, надо было написать заявление. Поэтому крестьяне диктуют грамотному односельчанину:

«Заявление… Мы, нижеподписавшиеся, составляем из себя группу верующих, на основании чего представляем список о желании иметь церковь…<… >для отправления религиозных богослужений…обязуемся содержать на свой счет и платить причитающиеся налоги»[26].

Но, припугнув крестьян описью имущества, председатель добился своего: только три человека признали себя верующими и подписали это заявление. Председатель закрыл церковь со словами: «За отсутствием верующих в приходе церковь объявляется закрытой… и передается в народное образование для устройства просветительных целей» (с. 525).

Сатирический эффект рассказа создается использованием разностилья. Содержание заявления диссонирует с его формой, официально-деловыми конструкциями. Разрушение традиционного уклада деревенских жителей выражается не только в разрушении и перепрофилировании церквей, настойчивой пропаганде атеизма, но и в насаждении «новояза» – языка новой власти, противоречащего традиционным нравственным ценностям.

Герой романа И.Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок»[27] - Федор Никитич Хворобьев - был монархистом и ненавидел советскую власть.

«Эта власть была ему противна. Он, когда-то попечитель учебного округа, принужден был служить заведующим методологическо - педагогическим сектором местного Пролеткульта. Это вызывало в нем отвращение. До самого конца своей службы он не знал, как расшифровать слово «Пролеткульт», и от этого презирал его еще больше. Дрожь омерзения вызывали в нем одним своим видом члены месткома, сослуживцы и посетители методологическо- педагогического сектора. Он возненавидел слово «сектор». О, этот сектор! Никогда Федор Никитич, ценивший все изящное, а в том числе и геометрию, не предполагал, что это прекрасное математическое понятие, обозначающее часть площади криволинейной фигуры, будет так опошлено» (с.74).

Хворобьев вышел на пенсию и поселился за городом. «Он поступил так для того, чтобы уйти от новой власти, которая завладела его жизнью и лишила покоя. По целым дням просиживал монархист-одиночка над обрывом и, глядя на город, старался думать о приятном: о молебнах по случаю тезоименитства какой-нибудь высочайшей особы, о гимназических экзаменах и о родственниках, служивших по министерству народного просвещения. Но, к удивлению, мысли его сейчас же перескакивали на советское, неприятное...< >… «Все отняла у меня советская власть, - думал бывший попечитель учебного округа, - чины, ордена, почет и деньги в банке. Она подменила даже мои мысли. Но есть такая сфера, куда большевикам не проникнуть, - это сны, ниспосланные человеку богом…» (с.75).

Однако Хворобьев ошибался. В первую же ночь «…бог прислал Федору Никитичу ужасный сон. Снилось ему, что он сидит в учрежденческом коридоре, освещенном керосиновой лампочкой. Сидит и знает, что его с минуты на минуту должны вывести из состава правления. Внезапно открывается железная дверь, и оттуда выбегают служащие с криком: «Хворобьева нужно нагрузить!» Он хочет бежать, но не может» (с.76)

Ночной кошмар героя связан не только с ненавистной работой. Ему стало плохо от одного слова - нагрузить. Лексикон новой власти вызывает у героя романа отвращение, он не эстетичен.

В этом же романе изображен начальник учреждения «Геркулес», который давно уже не подписывал бумаг собственноручно. «В случае надобности он вынимал из жилетного кармана печатку и, любовно дохнув на нее, оттискивал против своего титула сиреневое факсимиле. Этот трудовой процесс очень ему нравился и даже натолкнул на мысль, что некоторые наиболее употребительные резолюции не худо было бы тоже перевести на резину.

Так появились на свет первые каучуковые изречения:

«Не возражаю. Полыхаев». «Согласен. Полыхаев». «Прекрасная мысль. Полыхаев». «Провести в жизнь. Полыхаев». «Объявить выговор в приказе. Полыхаев». «Поставить на вид. Полыхаев». «Бросить на периферию. Полыхаев». «Уволить без выходного пособия. Полыхаев». «Я коммунотделу неподчинен. Полыхаев». «Что они там, с ума посходили?. Полыхаев». «Не мешайте работать. Полыхаев». Я вам не ночной сторож. Полыхаев»…»Не морочьте мне голову. Полыхаев»….»А ну вас всех! Полыхаев» (с.179).

Как и другие советские писатели того времени, И.Ильф и Е.Петров высмеивают новый язык и речевую практику бюрократов. С этой целью они используют в текстах резолюций сочетание элементов официально-делового стиля, разговорной речи, просторечия. Употребляя в тексте штамп, стандарт как конструктивные элементы официально-делового стиля, писатели прибегают к гиперболе, создавая абсурдные образцы деловых документов.

«Творческая мысль начальника не ограничилась, конечно, административной стороной дела. Как человек широких взглядов, он не мог обойти вопросов текущей политики. И он заказал прекрасный универсальный штамп, над текстом которого трудился несколько дней. Это была дивная резиновая мысль, которую Полыхаев мог приспособить к любому случаю жизни. Помимо того, что она давала возможность немедленно откликаться на события, она также освобождала его от необходимости каждый раз мучительно думать. Штамп был построен так удобно, что достаточно было лишь заполнить оставленный в нем промежуток, чтобы получилась злободневная резолюция:

«В ответ на……………………мы, геркулесовцы, как один человек, ответим:

а) повышением качества служебной переписки,

б) увеличением производительности труда,

в) усилением борьбы с бюрократизмом, волокитой, кумовством и подхалимством,

г) уничтожением прогулов и именин,

д) уменьшением накладных расходов на календари и портреты,

е) общим ростом профсоюзной активности,

ж) отказом от празднования рождества, пасхи, троицы, благовещения, крещения, курбан-байрама, йом-кипура, рамазана, пурима и других религиозных праздников,

з) беспощадной борьбой с головотяпством, хулиганством, пьянством, обезличкой, бесхребетностью и переверзевщиной,

и) поголовным вступлением в ряды общества «Долой рутину с оперных подмостков»,

к) поголовным переходом на сою,

л) поголовным переводом делопроизводства на латинский алфавит,

а также всем, что понадобится впредь».

Пунктирный промежуток Полыхаев заполнял лично, по мере надобности, сообразуясь с требованиями текущего момента. Постепенно Полыхаев разохотился и стал все чаще и чаще пускать в ход свою универсальную резолюцию. Дошло до того, что он отвечал ею на выпады, происки, вылазки и бесчинства собственных сотрудников.

Например: «В ответ на наглое бесчинство бухгалтера Кукушкинда, потребовавшего уплаты ему сверхурочных, ответим…». Или: «В ответ на мерзкие происки и подлые выпады сотрудника Борисохлебского, попросившего внеочередной отпуск, ответим…» - и так далее». (с. 181).

Метафоры «резиновые мысли» и «резиновые резолюции» передают отношение писателей к деятельности чиновников. Гипертрофированное использование в тексте «цепочек» родительных падежей, стилевой диссонанс – сочетание административного жаргона, канцелярских штампов, присущих письменной официальной речи, и разговорной лексики (поголовный, обезличка, борьба с бюрократизмом и т.д.) - это те языковые средства, с помощью которых в романе критикуется имитация бурной деятельности, видимость политической активности, подобострастное выражение лояльности и сознательности, формализм и конъюнктурность советской бюрократии.

Итак, в художественной литературе 20-30-х гг. доминирует образ необразованного и амбициозного бюрократа – одной из модельных личностей лингвокультуры советской эпохи 20-30 гг. Советские писатели искренне верили в социализм и считали, что только некоторые недостатки, которые можно искоренить: бюрократизм, разгильдяйство, волокита, кумовство, самодурство, косность – мешают революции, советской власти и молодой республике Советов построить справедливое общество. Они боролись с этими отклонениями, разоблачали в своем творчестве негативные черты в нравственном и деловом облике госслужащего. Впечатляющее количество сатирических произведений, созданных в эти годы, свидетельствует о том, что власть одобряла и поощряла такую позицию. Так изображенный в художественной литературе первой половины ХХ в. чиновник стал «козлом отпущения», причиной всех бед и неудач в построении нового общества.

В произведениях этого периода создан коллективный речевой портрет неграмотного выдвиженца. Именно языковая личность чиновника в литературе этих лет играла главную роль в создании его выразительного художественного образа. Конечно, для сатирического изображения речи чиновников в литературе этого времени используется пародия, которая, в отличие от стилизации, предполагает гипертрофированное выделение характерных особенностей «прототипного» стиля, создающее юмористический или сатирический эффект. Однако есть основания считать, что языковая текстовая личность чиновника тех лет максимально точно отражает речевое поведение госслужащих. Речевое поведение советских чиновников было объектом критики в текущей периодике. Так, в работе А.М. Селищева противопоставляется речевая культура революционеров, политиков, с одной стороны, и необразованных чиновников, с другой. Исследователь подчеркивает, что деятели русской революции вышли из среды интеллигенции. Не удивительно, что речь малообразованных чиновников их возмущала. Об этом говорят примеры из цитируемых в работе А.М.Селищева газет той эпохи: «Это не живой язык, язык бюрократический! Он очень сухой, протокольный. А ведь наш активист на таком языке говорит везде и всюду…» (газета «Молодой большевик») (с.57). Или пример из речи Д.Рязанова, приведенной в сборнике «К вопросу о политике РКП (б) в художественной литературе» (М., 1924): «Мы будем всегда благодарны русскому дворянству в лице его лучших революционных представителей, за то, что они выработали великий русский язык…Мы до сих пор еще злоупотребляем советским птичьим языком»[28]. Следовательно, в художественной литературе тех лет читатель видит не только артефакт, не только придуманный писателями речевой портрет чиновника. Свидетельством адекватности изображения речевого произведения чиновника в беллетристике тех лет, является анализ «языка революционной эпохи» в прессе и научных исследованиях.

Обезьяний, суконный, новояз, не живой, сухой, птичий, бюрократический, выражающий резиновые мысли, отраженный в резиновых резолюциях – вот приговор, вынесенный административно-политическому жаргону и вербальному поведению чиновников вообще в советской литературе 20-30-х гг. Многое из этого жаргона было заимствовано и употреблялось на более поздних этапах его развития. Язык политиков и государственных служащих в эпоху развитого социализма и позднее, в постсоветскую эпоху, был преемником «языка власти», сформировавшегося в России в 20-30-х гг. ХХ в.

Дата добавления: 2015-08-18