Золото генерала Самсонова 2 страница

Записки, записки… Вот обрывок записки Гумилева Николаю Оцупу: «Дорогой Оцуп, пришел вчерашний скандалист, который скандалит еще больше, показывает мандат грядущего и ругается. Сходи за кем-нибудь из Пролеткульта и приведи его сюда. И скорее…» Оцуп, уехавший из России в 1922 году, на всю жизнь сохранил верность гумилевской эстетике: «Собственно, Бергсон и Гумилев… были двумя полюсами, между которыми простирался духовный опыт Оцупа», – много позже писал о нем А. Бахрах. Уже после фашистского концлагеря, после участия в итальянском сопротивлении Оцуп защитил в 1951 году в Сорбонне докторскую диссертацию о творчестве Гумилева, которая стала первой диссертацией, написанной о Гумилеве.

А вот записка Гумилеву от Георгия Иванова: «Милый Николай, пожалуйста, приходи сегодня с Анной Николаевной (вторая жена Гумилева. – А.П.) к нам и приведи Михаила Леонидовича (Лозинского. — А.П.), если он будет у тебя. Приходите непременно, мне самому нельзя уйти из дому, потому что у меня будет один корпусной товарищ. Жорж». Ах, как жаль, что записка не датирована. Георгий Иванов до революции учился в кадетском корпусе, где одним из его товарищей был Юрий Герман. Тот самый Юрий Герман, один из трех руководителей, как утверждают чекистские протоколы, Петроградской боевой организации, после убийства на финской границе которого (конец мая 1921 года) и было раскручено «дело Таганцева».

Правда, сам Иванов в своих воспоминаниях утверждает, что в двадцать первом году возобновил знакомство с Германом именно с подачи Гумилева, но к воспоминаниям Иванова следует относиться с осторожностью – по собственному его позднему признанию, в них лишь 25 процентов правды, остальное же вымысел и, разумеется, художественный. Уж не Иванову ли Гумилев обязан этим знакомством, имевшим столь трагические для него последствия? Как знать, как знать… Герман то и дело ходил через границу, водил через нее других людей, а Гумилеву жизнь в большевистской России, по некоторым свидетельствам, к тому времени стала надоедать, и он подумывал о бегстве – то есть Гумилеву и Герману было о чем поговорить друг с другом. А. Левинсон, работавший с Гумилевым в издательстве «Всемирная литература», писал: «Тянулся к нам в эмиграцию и Гумилев, но не успел». О том же вспоминал и Вас. Немирович-Данченко: «Я хотел уходить через Финляндию, он через Латвию. Мы помирились на эстонской границе. Наш маршрут был на Гдов, Чудское озеро. В прибрежных селах он знал рыбаков…»

Чудится во всем этом какая-то игра с судьбой, Гумилев словно всякую секунду жизни испытывает ее, испытывает со страстью… Опыт с группой Таганцева оказался последним, и никуда он уже не ушел – лег в русскую землю.

Подбор документов, обнаруженных в архиве ФСБ, достаточно любопытен. Чекисты, похоже, брали в то время далеко не все, не выметали документы подчистую. Н. Берберова пишет в книге «Курсив мой»: «Я нашел среди бумаг Николая Степановича, – сказал мне через месяц Георгий Иванов, – черную клеенчатую тетрадь, в ней записано всего одно стихотворение…» (речь идет о стихотворении, посвященном Берберовой). Значит, было среди чего искать, «бумаги Николая Степановича» остались в комнате после его ареста. Чекистов больше интересовали связи, адреса, телефоны – именно такого рода записи в выплывших на свет Божий документах Гумилева мы находим в избытке.

Немалое количество листков так или иначе связано с предсмертным путешествием Гумилева в Крым. Уехал он в конце июня в поезде командующего военно-морскими силами адмирала А. Немитца, вернулся в июле. Вот, к примеру, «Служебная записка Старшего Секретаря всеми Морскими Силами Республики. 25 июня 1921 г. Многоуважаемый товарищ! С нами в поезде едет член Коллегии Всемирной литературы и Председатель Питерского Профсоюза поэтов тов. Н.С. Гумилев, который работает вместе с тов. Горьким. Очень прошу Вас оказать всяческое содействие тов. Гумилеву и выдать ему просимое как подарок с юга Республики питерским голодающим писателям. Заранее благодарю. Очень обяжете. Жму Вашу руку. С товарищеским приветом, Вл. Павлов». С этой запиской Гумилев разъезжал по Крыму, доставал продукты. Дело обычное, в те годы все делалось именно так – по личному знакомству, по рекомендательным письмам, по «товариществу», правда, очень ненадежному «товариществу», потому что нередко бывало, что вчерашние «товарищи» сегодня становились «врагами» и с наслаждением вколачивали друг в друга пули из вечного «товарища маузера». «Товарищи», «враги» – слова приобретали новое значение, происходила великая ломка русского языка, сильно походившая на его уничтожение. Гумилев пользовался бумагами, написанными на волапюке того времени (тут и Питерский Профсоюз, и Юг Республики – обязательно с прописных букв! – и товарищеский привет, и непременный буревестник тов. Горький…), но сам-то мыслил и писал на языке совершенно другом. И расстреляли его именно за это, а не за какой-то там мифический заговор Таганцева.

Вл. Павлов, выдавший ему процитированный документ, не только морской офицер, но и поэт (кто тогда поэтом не был?), автор поэтического сборника «Снежный путь». Название сборника – тоже вполне в духе времени, но времени умирающего. Снежные пути привели в заводской цех, где торжественно ухала кувалда и сыпались искры горячего металла. Кстати, о Вл. Павлове. Кое-кто поговаривал, что в Крыму Гумилев вместе с работниками военно-морского наркомата сеял контрреволюцию, заводил связи, раздавал оружие бывшим офицерам, а рядом с ним все время находился провокатор, человек близкий, поэт, который и «сдал» его впоследствии. И кивали на Павлова. Но такие суждения очень мало напоминают правду. Представить Гумилева в роли активного контрреволюционера, какого-то вдохновенного заговорщика практически невозможно.

И конфискованные у него бумаги – еще одно тому свидетельство. Гумилев постоянно считает чай, горошек, шпик, икру, муку, крупу, сахар, орехи, свежие фрукты, сухофрукты – кропотливая бухгалтерия. Кому сколько продать, кому сколько подарить – фамилии, фунты, цифры, помарки, исправления, все вперемешку, но добросовестность во всем потрясающая. И не только добросовестность, но и страсть к жизни, которая иногда кажется тихой грустной влюбленностью – вот такой парадокс. До заговора ли ему было?

Вернулся он в Питер, по многим свидетельствам, загоревший, веселый, полный планов и надежд. Георгий Иванов говорит, что именно тогда Гумилев придумал заглавие для своей «будущей» книги: «Посередине странствия земного». Подразумевается, что он ошибся, но это не вся правда про Гумилева. Иначе куда денешь страшный подтекст «Огненного столпа»? И вот еще одно обстоятельство. На обратной стороне его членского билета «Дома искусств» рукой Гумилева начертано трехстрофное стихотворение – две последние строфы разобрать очень трудно (надеюсь, специалисты-то разберут), но первая строфа читается хорошо – и словно в омут головой:

Какое отравное зелье

Влилось в мое бытие!

Святое безумье мое.

Такие строки могут быть посвящены женщине («Гумилев был всегда влюблен». – Г. Иванов), искусству… И все же безотносительно к этому – «Какое отравное зелье влилось в мое бытие!» И безотносительно к социальной действительности – тоже. Ему как бы и не до нее даже. Но социальная действительность начала двадцатых не терпела равнодушного отношения. И она вынесла приговор, по которому выходило: Гумилев – «бывший человек», жизни не достоин.

Пол-Петрограда 1921 года были прямыми кандидатами в «бывшие люди», но они не хотели становиться «бывшими людьми». И они уходили – кто в смерть, кто просто прочь из географической России. И уносили Россию в своих сердцах, чтобы передать ее, запечатленную, нам, потомкам. Чтобы научить нас любить ее.

Россия – удивительная страна.

В октябре 1921 года Б. Эйхенбаум на вечере памяти Блока прочитал доклад «Судьба Блока». Завершая его, он говорил: «Последние годы для нас – годы смертей неисчислимых…» В августе 1921 года умер, задохнувшись в большевистской духоте, Блок, в августе же убили Гумилева. Двумя годами раньше умер от голода в Сергиевом Посаде Розанов. А впереди был двадцать второй год, разбросавший по всему миру цвет русской науки, русской литературы, русского искусства… Казалось, все, пора тушить свечи, ничего уже здесь никогда не будет, не на чем. А Эйхенбаум говорил дальше: «Но где-то между этими годами или до них скрываются ведь года рождений, нам еще не явленных».

Теперь мы их знаем.

Какая прекрасная нерушимая цепочка открывается – обыкновенно называемая традицией. И Гумилев – необходимое звено ее. С найденными в ФСБ документами его образ, столько лет скрываемый от наших глаз, оживает еще больше.

Чудо баронессы Врангель^[48]

Недавним летом, когда из-за постылых и назойливых дождей приходилось маяться под кровлей садового домика и изнывать от неизбежно-длительных контактов с экраном телевизора, меня взбудоражило содержание киносериала советских времен – «Адъютант его превосходительства», который, как известно, был плодотворным стартом в карьере народного артиста Союза ССР Юрия Соломина.

Перед глазами вновь промелькнули замечательные исполнители ролей героев киноповести – Соломин, Стржельчик, Шутов и другие, а также возникло одно обстоятельство, имевшее отношение к содержанию ленты.

Вспомнилось, что летом 1979 года, во время отдыха в Ялте, один пляжный приятель пригласил меня в клуб элитарного санатория КГБ «Черноморье» на просмотр первой серии фильма и встречу с соавтором сценария полковником в отставке Г. Северским.

Кадр из фильма «Адъютант его превосходительства»

В своем выступлении Северский рассказал, что сценарий писался им в творческом содружестве с уже известным специалистом этого жанра Игорем Болгариным, автором сценариев к получившим признание фильмам «Дума про Ковпака», «На графских развалинах», «Испытательный срок» и другим.

Сценарий картины основан на архивных материалах украинской ЧК о подлинных событиях Гражданской войны на юге России, героических действиях чекиста Фомина в качестве адъютанта командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского, проигравшего Красной армии сражения за города Орел и Курск и отстраненного от должности главкомом Деникиным в конце ноября 1919 года. Перед бегством Добровольческой армии из Харькова ее новым командующим стал генерал-лейтенант царской армии барон П.Н. Врангель, выходец из обрусевших немцев.

Значительно позже довелось прочитать мемуары матери генерала Врангеля – баронессы Марии Дмитриевны Врангель «Моя жизнь в коммунистическом раю»^[49], которые автор сопроводила следующим предуведомлением:

«Я не внесу в мой рассказ ни политики, ни истории, я лишь хочу искренне и правдиво, шаг за шагом передать, через что я прошла и что мною, очевидицею, пережито в дни большевиков. Прожив в Петрограде с 1918 до 1920 года, я, несмотря на все ужасы жизни и особенно щекотливое мое положение, уцелела каким-то чудом».

Но при таком заклинании «об искренности и правдивости», на наш взгляд, автор, скорее всего, лукавила, и потому ее мемуары содержат некие странности и несовпадения с грозными реалиями той часто бессмысленно жестокой поры.

Известно, что мемуары – это всегда воспоминания конкретных личностей о пережитом, совершенном, виденном. Они субъективны и зависимы от многих компонентов» интеллекта, памяти, совести и убеждений автора. Но они зависят и от обстоятельств, изменить которые автор не может, не желает или не имеет мужества и права.

Однако судите сами! Как сообщала автор мемуаров, после революции ее муж сбежал в Ревель (теперь Таллинн), а она осталась проживать в своей (надо полагать шикарной и комфортабельной) квартире, где ее, как и других жителей, назойливо посещал бывший старший дворник, ставший при Советах председателем домового комитета. Однажды он обратил внимание на висевшие по стенам многочисленные портреты «сына в военных доспехах». Он приказал ей немедленно их убрать, предупредив, что если снова увидит «портреты генералов», то без разговоров отправит ее в ЧК вместе с портретами. Этот строгий приказ был ею немедленно исполнен. Она переслала портреты на хранение к знакомому присяжному поверенному.

По нашему мнению, под этой наивной фантастикой о дворнике и портретах просматриваются продуманные действия органов ЧК по подготовке к проведению оперативных мероприятий в отношении баронессы Врангель.

Затем следует испугавший баронессу ночной обыск, во время которого она, спасая от ворвавшихся в квартиру мужланов, бросила в туалет фамильные бриллианты и письма любимого старшего сына Петра Николаевича.

Как нам кажется, этот обыск надо положить в копилку мероприятий ЧК по созданию условий для привлечения баронессы к сотрудничеству, о чем читатель узнает из дальнейшего изложения.

В то время воззвания большевиков, пестревшие на всех стенах и заборах Петрограда, взывали к смерти врага республики генерала Врангеля, а матросы и солдаты, маршировавшие по улицам и площадям, с энтузиазмом горланили новую державную песню: «Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон. Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!»

Обстановка в городе становилась для баронессы все более мрачной, тучи над ее головой сгущались, и безысходный страх давил на ее мятущееся сознание. К тому же она знала, что ЧК уже расстреляло кузенов сына и что многие их дальние родственники, а также известные ей знатные дамы – графиня Бенингсен, княгиня Куракина, баронессы Икскуль и Тизенгаузен, старуха Родзянко (мать председателя Госдумы Родзянко, настоявшего на отречении самодержца Николая II от престола) месяцами томились во вшивых казематах. Достоверные слухи об этом надрывали и жалили сердце баронессы, как тучи осатаневших шмелей.

Получив от мужа четыре письма, она покинула стены своего привычного жилища и более чем странным образом, в жуткое для нее время, как по волшебству, устроилась на работу в городской музей, превратившись в «девицу Врангель», (а ей в то время было около 60 лет) с трудовой книжкой, заменявшей тогда паспорт, жалованием и даже повышением по службе. Как утверждается в мемуарах, баронесса, т.е. «девица Врангель» работала сперва эмиссаром с жалованием 950 рублей, затем научным сотрудником (получая 4—6 тыс. руб.). И наконец хранителем музея с окладом 18 тысяч рублей. Перепадали ей на этом поприще и тогдашние пайковые «прелести» в виде чечевичной похлебки, ржавой селедки и твердой, как камень, сухой воблы. От потребления столь непривычной для нее пищи она потеряла два пуда веса, к тому же у нее возникла ужасная проблема из-за развалившихся вдрызг сапог.

Однако, по утверждению баронессы, неожиданно произошло настоящее чудо. В конце октября 1920 года давняя приятельница, жившая в Финляндии (которую баронесса почему-то никак не именует), прямо на работу в музей прислала свою доверенную, молодую женщину-финку с письмом, открывшим дорогу на свободу, за пределы России в привычный для нее мир и образ жизни. Благодетельница сообщала, что побег баронессы в Финляндию стоимостью в один миллион рублей, или 10 тысяч финских марок, уже оплачен. Надо только полностью довериться подательнице письма и беспрекословно следовать ее советам. При этом условии успех побега будет полностью гарантирован.

На следующий день та же самая женщина по железной дороге и пешком сопроводила баронессу к Балтийскому морю, в «гнездо контрабандистов», мимо дома которых непрерывно ходили красноармейские патрули. Здесь она пробыла более суток, испытывая душевные волнения и щемящий сердце страх из-за перевозчика (ей сказали, что он изрядно напился), ночного шума, возни и ругани прибывших с товаром контрабандистов, кроме того, в окно можно было наблюдать то и дело появлявшиеся патрули.

Наконец та же верная, молчаливая финка на следующую штормовую ночь поместила ее в заваленную ящиками парусную лодку, в которой, кроме двух рыбаков, оказался некий неизвестный трусливый господин, уже побывавший в тюрьме за попытку бегства из России.

Преодолевая давящий душу страх, холод, шторм, неудобства и мучения, баронесса в этой компании безропотно отправилась в неизведанный путь, на свободу. Ей было особенно страшно, когда лодка огибала Кронштадт, освещавший прожекторами окружавшее берег морское пространство.

После многочасовой болтанки в холодном штормовом море, доведенная до жуткого изнеможения, она все же оказалась на финском берегу, за пределами власти большевиков. Рыбаки тут же исчезли, а ее трусливый попутчик неожиданно преобразился в знатока местности и обстановки. Несмотря на глухомань ночи, он сразу заявил, что они находятся у форта Иво, а им надо двигаться в противоположную сторону, к городу Териоки. К утру он привел ее в дом финнов, сносно говоривших по-русски. После радушного приема, хлебосольного угощения и приятного отдыха хозяин на своей телеге доставил их за 20 верст, в так называемый карантин для перебежчиков из советской России. Вскоре представители американской миссии проявили к ней особое внимание, а затем давняя приятельница перевезла ее к себе домой. Так баронесса Врангель, непонятным для нее самой образом, «выскочила благополучно» из адской бездны, которой для нее стала Россия.

Вникнув в прочитанное – о музее, письме, патрулях, контрабандистах и прочем, – так и хочется (хотя бы задним числом) подравить молодых чекистов с безупречно проведенной инсценировкой, о которой, возможно, госпожа баронесса и не подозревала.

Но здесь настало время вернуться к выступлению Северского в клубе номенклатурного санатория «Черноморье». По его словам, после выхода сериала об адъютанте его превосходительства на экраны страны успех картины превзошел все ожидания. Он, Болгарин и вся труппа радовались удаче и считали дело завершенным. Однако на киностудию поступило более 20 тысяч писем с настойчивыми просьбами зрителей нашей страны и зарубежья (откуда-то писала даже женщина, называвшая себя женой Врангеля) о постановке продолжения сериала.

– Тогда мы с Болгариным решили действовать. Получив доступ к архивам, вновь принялись за их изучение и нашли много интересного, – утверждал рассказчик.

По его словам, выходило, что во время одной из облав петроградские чекисты где-то в трущобах обнаружили и задержали жалкую и голодную старуху без документов. Она была одета в лохмотья, состоявшие из черной замызганной куртки и грязной вонючей юбки, сшитой из солдатской шинели. Задержанную доставили в ЧК, где неотесанные и внешне безалаберные чекисты прощупали эту нищенскую одежонку, в которой, на первый взгляд, и искать-то было нечего. Однако чекистов ждал потрясающий сюрприз. В подоле старушечьей юбки были обнаружены зашитые бриллианты немалого достоинства. После недолгого запирательства задержанная бабуся гордо заявила о том, что она баронесса Врангель и мать «черного барона» генерала Петра Николаевича Врангеля. Разумеется, бриллианты были изъяты, а баронессу водворили в те самые вшивые казематы, где она и встретила хорошо известных ей княгинь, графинь и баронесс.

О дальнейших действиях чекисты якобы думали по-разному. Они предлагали решительно и бесповоротно пустить мадам «в расход», что было сподручнее и надежней. Так обычно и поступали с явной контрой. Другие вроде бы с этим не согласились и, на всякий случай доложив в Москву, стали ждать указаний.

По мнению Северского, на решение проблемы повлияли события. Так уж случилось, что примерно в то же самое время, осенью 1919 года, чекист-разведчик Фомин по заданию командующего Украинским фронтом В.А. Антонова-Овсеенко, после службы у Май-Маевского неоднократно выполнявший опасные поручения в тылу белых, совершил крупную диверсию. Пустив под откос эшелон танков (как показано в одной из серий «Адъютанта его превосходительства»), он был схвачен и ожидал своей участи в харьковской тюрьме у белых.

Обдумав ситуацию, умные головы из ВЧК, получив доклад о задержании баронессы Врангель, нашли превосходный выход для спасения Фомина. Петроградскому ЧК предписывалось не только не обижать мать генерала, но поить, кормить, лелеять и беречь пуще глаза, убеждая в необходимости написать любимому сыну письмо с изложением трепетных материнских чувств и горячей просьбы об освобождении ожидавшего казни Фомина. За эту акцию была обещана гарантированная переброска баронессы в любую европейскую столицу, в частности, в Париж, так хорошо знакомый генералу и его матери.

«Лучше хоть одним глазком взглянуть на милый Париж, чем переселиться из каземата даже в райские кущи Эдема», – решила она и согласилась написать сыну письмо, о котором вежливо просили чекисты.

Помня рассказ Северского об обнаруженных ими в архивах новых материалах и извлекая сведения из мемуаров баронессы, можно предположить, что с того момента Мария Дмитриевна и превратилась в «девицу Врангель» с трудовой книжкой, работой в музее и прочими подробностями ее жизни в «коммунистическом раю», о которых она поведала потомкам в своих мемуарах.

Разумеется, Северский никаких уточнений не делал, но уверял слушавшую его публику в том, что когда письмо нужного чекистам содержания баронессой было написано, их верные «письменосцы» совершили многоходовую операцию, и в суматохе бегства белых из Харькова новый командующий Добровольческой армией генерал Врангель неожиданно обнаружил на своем рабочем столе конверт с письмом его горячо любимой матушки, которую считал погибшей, так как уже знал об ее аресте чекистами в Петербурге.

Он сразу четко оценил некую щекотливость содержавшейся в письме просьбы об освобождении от виселицы какого-то мерзавца, но как любящий сын ради спасения матушки был готов исполнить просимое.

Для ясности заметим, что ни отставной полковник Северский в его рассказе, ни госпожа баронесса в ее мемуарах не пользовались правилами ученых летописцев и не уточняли дат каждого эпизода минувших событий.

Этот невольный пробел помогают нам преодолеть другие источники, свидетельствующие о том, что генерал Врангель сменил спившегося Май-Маевского на посту командующего Добровольческой армией белых именно в ноябре 1919 года.

Как утверждал близкий Врангелю очевидец, бывший депутат царской Госдумы, эмигрант В.В. Савич, осенью 1919 года, «прибыв на фронт, Врангель застал полный хаос и разложение. Дисциплина пала, царил разгул, солдаты распустились и массами дезертировали… Так был велик размах грабежа, что на полк, в составе которого числилось 200 бойцов, в то время приходилось имущества на… 200 вагонов! Естественно, его надо было беречь и возить, для чего требовалось гораздо больше людей, чем имелось в строю. Поезда стояли, заполненные имуществом, а составов для переброски подкрепления и угля не хватало. (Помнится, в фильме адъютант внушил его превосходительству, что не хватает машинистов. — Авт.) Никто никого не слушал, железнодорожники сплошь и рядом саботировали. При таком положении вещей Врангель ничего поделать не мог (для укрепления боеспособности. – Авт.). Потребовалось пять дней, чтобы собрать сведения, где находятся отдельные части штаба».

Поскольку, по утверждению Северского, чекист Фомин тогда находился в застенках харьковской тюрьмы, то при нарисованной Савичем обстановке Врангелю не составляло большого труда ловко выпустить его на свободу. Последний вскоре действительно оказался в крепких объятиях своих верных товарищей, а в итоге обратных ходок «письменосцев» в Москве и Петербурге чекисты узнали, что цель освобождения Фомина достигнута.

Что касается баронессы Врангель, то согласно ее мемуарам, ей пришлось коротать время не в паршивом узилище, а в неком городском музее, да еще с прибавлением жалования.

Видимо, она была нужна ВЧК, и там продолжали думать и планировать. В это время для молодой республики военные дела складывались удачно и белых с награбленными трофеями ходко гнали на юг, хотя и не без боев.

Не входя в изложенные нами подробности, Северский закончил рассказ тем, что новые архивные материалы они с Болгариным творчески осмыслили и сочинили сценарий нового сериала. Затем они стали готовиться к воплощению творческого замысла на киноленту.

Но случилось непредвиденное. Соответствующие власти (рассказчик не уточнил, какие) не дали согласия на эту работу, и их вожделения и старания как бы ушли в песок.

Очевидно, что против создания фильма о баронессе Врангель или событиях вокруг этой фамилии возражало руководство КГБ СССР.

Много позже, когда мне довелось прочитать мемуары баронессы Врангель, у меня возникли мысли о том, что содержание мемуаров и рассказ сценариста Северского, вероятно, находятся где-то рядом с истиной, которая, возможно, была иной.

Очень похоже, что тогдашние чекисты, несмотря на недостатки знаний и опыта, проявили себя мастерами-оперативниками высокого класса. В Москве и Петрограде они вызнали все необходимое о баронессе Врангель и держали ее, как говорится, на коротком поводке. Видимо, в ВЧК была заранее задумана оперативная комбинация по оказанию помощи фронту в разгроме Добровольческой армии, а позже и армии Врангеля в Крыму. В этом замысле немалая роль отводилась матери барона Врангеля и ему самому.

Теперь можно увереннее сказать о том, что посещения жилища баронессы в Петрограде бывшим старшим дворником, его требования и угрозы относительно портретов, а также ночные обыски являлись лишь прелюдией к сложной оперативной игре.

Не исключено, что баронесса, сильно напуганная такими действиями и всей обстановкой в столице, захватив самое ценное – фамильные бриллианты, – пыталась скрыться. Однако чекисты не дремали, и задержание неизвестной старухи в петроградских трущобах, о котором поведал Северский, не было случайным. Заключение баронессы под стражу потребовалось в первую очередь для освобождения чекиста Фомина. Северский об этом мог не знать, а если и знал, то воздержался от сообщения публике. В свою очередь, и баронесса в мемуарах, опубликованных в Европе в 1922 году, не сочла необходимым до конца раскрывать душу перед читателями.

Изложение баронессой событий о работе в музее, обстоятельств утраты драгоценностей и все остальное содержание ее мемуаров могло быть лишь пересказом усвоенной ею чекистской легенды, наивной, но вполне соответствовавшей тому раскладу событий.

Представляется, что ВЧК в ту пору в этом мероприятии действовало продуманно и целеустремленно с расчетом на будущее, а первое письмо баронессы сыну-генералу, если угодно, стало всего лишь зацепкой для проведения последующих, более значительных действий.

Вспомним, что, осев в Крыму, Врангель сколотил новую армию в количестве около 30 тысяч штыков и сабель. От всех прежних белых армий последняя отличалась боеспособностью. Она имела значительный процент офицеров, для которых это был последний шанс рассчитаться с противником, вернуть назад отобранное у них революцией достояние.

Весной 1920 года польские войска Пилсудского вторглись на Украину, оккупировав большую часть ее Правобережья и захватив 6 мая Киев.

В июне 1920 года Врангель создал угрозу Донбассу, а потом вышел в Таврию, намереваясь соединиться с поляками. Его части подошли к Каховке и захватили остров Хортицу. Еще чуть-чуть – и Врангель мог соединиться с Пилсудским. Это был так называемый третий поход Антанты против новой России.

Врангелю противостояли войска 6-й и 13-й полевых армий и 2-я Конная армия Миронова, в которых насчитывалось где-то 35—40 тысяч штыков и сабель, к тому же измотанных предыдущими боями. Для обеспечения превосходства при наступлении этого было маловато.

Положение республики стало аховым, и неслучайно председатель Совнаркома В.И. Ленин 7 июня 1920 года в шифровке Реввоенсовету требовал сообщать врангелевским офицерам – «о полной безопасности в случае перехода на сторону Советов».

Мать Врангеля в то время продолжала оставаться заложницей ВЧК в роли «девицы Врангель» с трудовой книжкой, зарплатой, порциями ржавой селедки, сухой воблы и при рваных сапогах (чтобы далеко не убежала).

Почему бы теперь нам не предположить, что в этот период ее переписка с сыном была более активной (в духе приведенной шифровки), и проверенные «письменосцы» ВЧК трудились, не зная передышки. Барону Врангелю, как и его подчиненным, могли предлагать почетную капитуляцию во избежание излишнего кровопролития. В тех же письмах матушки могло содержаться обещание благожелательно решить его личную судьбу по принципу, что повинную голову меч не сечет!

Вероятно, посулы красного командования Врангель не принял, ибо для него сие означало измену присяге, данной еще в молодости ушедшему в небытие по вине большевиков государю-императору.

Вполне может быть, что подобные письма баронесса Врангель (по просьбе чекистов) могла направлять и другим белым генералам с теми же «письменосцами».

Положение республики оставалось критическим до тех пор, пока колесо Фортуны не начало раскручиваться в пользу красных. Им удалось отогнать легионы Пилсудского к Варшаве, и, хотя здесь и возникали неудачи, 12 октября 1920 года в Риге был заключен с поляками мирный договор.

Многие войска с польского направления, в том числе и 1-я Конная армия, перебросили к Крыму. Сюда же после переговоров батько Махно привел и свою анархию. Превосходство в силах над Врангелем было обеспечено. В конце сентября 1920 года был создан Южный фронт во главе с известным полководцем гражданской войны Михаилом Васильевичем Фрунзе.

Принятыми мерами была ликвидирована угроза белых Донбассу, а затем их погнали и из Таврии. Бросая артиллерию и обозы, войска Врангеля 28 октября 1920 года укрылись за Перекопом в Крыму.

Для ВЧК пребывание баронессы Врангель в России утратило необходимость, и «в конце октября 1920 года, как она пишет в мемуарах, к ней явилась посланница некой приятельницы-доброхотки, у которой она после побега за кордон и прожила более трех месяцев в ожидании визы.

Дата добавления: 2015-08-17