Книппер Анна Васильевна Милая, обожаемая моя Анна Васильевна 31 страница

Что-то все сразу на меня навалилось, и даже слова сказать не с кем. Видела я сон: беру телефонную трубку и слышу голос Всевушки [В.К. Книпер, муж Анны Васильевны. - С.И.]: "Аничка, с Леной нехорошо, приезжай". Я еду на мотоциклах, черт знает на чем и все доехать не могу, мотоцикл портится, какие-то лестницы... знаешь, как это бывает во сне.

А тут еще этот старый дуралей и ханжа со своими шарами, черт бы его побрал! В общем, хорошо, посмотрим, что дальше.

Дорогая Леночка, прости меня. Я так тебя люблю и так мучаю, и сейчас это самое горькое. Хотела бы поговорить с тобой, но пока повременю. Одно утешение - на картах тебе хорошо выходит. Напиши мне. Целую тебя и Иленьку. Как Катюша [Е.П. Пешкова. - С.И.], не знаешь?

За открытый этим письмом период рыбинской жизни Анны Васильевны я бывал у нее гораздо реже и короче, чем раньше: по-моему, однажды в Рыбинске в 1959 г. и несколько раз в Ярославле. Оно и не странно: за это время я стал достаточно великовозрастен, чтобы обрасти собственными связями, заботами, обязательствами и, конечно, аттракционами. В 20 с небольшим лет человеку свойственно попадать в ловушки, под сильнейшие соблазны и плутать в лабиринтах, из которых поди-ка выберись. К тому же тетя Аня теперь гораздо чаще сама приезжала в Москву. Вот так, с учетом новой реальности, безо всякого специального обсуждения - "по умолчанию", как говорится на вполне сегодняшнем компьютерном языке, - было как-то само собой принято, что мои приезды - это больше уже не правило, а эпизод.

Приезд в Рыбинск памятен мне восхитительной прогулкой в Горелую гряду. Было в этой поездке и нечто ностальгическое для нас обоих - как-никак десяток лет назад мы частенько здесь бывали, - и свободная ото всего прелесть безмятежного летнего дня, когда и тетя Аня и я - оба мы подчинились плавному течению для нас уже не просто реки - времени, которое как бы само собой разматывало перед нами пейзажи один другого прекраснее и спокойнее, а также наше в них движение. Стоило немного побродить по лесистым холмам, и я, с отвычки захмелев от обильно накислороженного, отмытого сравнительно чистой тогда Волгой и напоенного сосновой хвоей воздуха, свалился на траву и заснул. Тетя Аня в свое удовольствие погуляла окрест, набрала грибов, а потом сочинила стихотворение, такое:

Внизу под обрывом зеленый луг,

Зеленый, как хризолит,

И речка, почти замыкая круг,

По светлым камням бежит.

И сосны шумят, и трава звенит,

И от речки доносится звон,

И на теплой земле твоя юность спит,

Положив под щеку ладонь.

И свет и тень по лицу скользят,

А лоб спокоен и тих,

И что тебе снится - понять нельзя,

Как еще не сложенный стих.

Однажды я словчил и приехал в Ярославль зайцем. Было это следствием безденежья и навеянного им желания сэкономить выданные Тюлей проездные средства - что-то около 60 или, может быть, 100 рублей - естественно, старыми, дореформенными (имеется в виду 10-кратное изменение масштаба в 1961 г.). Что же, на перекладных - Александров, Ростов, Ярославль, с ускользанием от ревизоров в электричке, со спаньем на третьей полке рабочего поезда от Ростова до Ярославля - все мне прекрасно удалось. Приехал я к вечеру и, не зная, где расквартировали Анну Васильевну, переночевал (бр-р!) на скамейке в привокзальном скверике. Наутро отыскал Анну Васильевну через Волковский театр [Драматический театр им. Ф.Г. Волкова в г. Ярославле.], в помещении которого гастролировал в то лето Рыбинский гордрамтеатр. Ей была предоставлена комнатка, снятая театром в небольшом старом домике неподалеку от театра. Дом располагался на прекрасном бульваре, который на поверку оказался вовсе и не бульваром, а просто сквером, зажатым между двумя улицами: Первомайской и Ушинского. Но - так или иначе - эта комбинация улиц и сквера очень просторно и широко лилась от здания Волковского театра к набережной Волги. Каждое утро мы отправлялись завтракать в одно из небольших кафе, стеклянные павильончики которых были там и сям разбросаны по этому квазибульвару. Тетя Аня, разыгрывавшая негодование по поводу моей молодой здоровой худобы, старалась накормить меня посытнее впрок, так как она бывала занята в театре целый день. Я получал шипящую яичницу - ее жарили прямо при нас, две-три сосиски и сливки - побольше, чтобы поправлялся: тете Ане хотелось вернуть меня Тюле в улучшенном виде.

В течение всего дня после этого я был предоставлен самому себе: мог гулять, мог проводить время в театре - бывало и так и этак. Особенно сладкими мои ярославские каникулы стали с приездом туда Лабарданов - так прозывалась у нас семья, состоявшая из художника Владимира Васильевича Стерлигова, его жены Татьяны Николаевны Глебовой и ее сестры Людмилы Николаевны. Приехали, правда, только Татьяна Николаевна и Владимир Васильевич. Татьяна Николаевна и в свои тогдашние "около 60-ти" была очень красива - какие-то особенно чистые просто уложенные седые волосы и под ними спокойное ясное лицо, освещенное громадными голубыми глазами; какова же она была в молодости! Не зря Татьяне Николаевне посвящено стихотворение большого знатока и ценителя женской красоты Николая Олейникова. Приведу это стихотворение (1931) целиком ввиду незаслуженно малой известности автора:

Глебова Татьяна Николаевна! Вы

Не выходите у нас из головы.

Ваша маленькая ручка и Ваш глаз

На различные поступки побуждают нас.

Вы моя действительная статская советница,

Попечительница Харьковского округа!

Пусть протянется от Вас ко мне

Bзаимоотношений лестница,

Обсушите Вы меня, влюбленного и мокрого.

Вы, по-моему, такая интересная,

Как настурция небезызвестная!

И я думаю, что согласятся даже птицы

Целовать твои различные частицы.

Обо мне уж нечего и говорить

Я готов частицы эти с чаем пить...

Для кого Вы - дамочка, для меня - завод,

Потому что обаяния от Вас дымок идет.

Пишу все это и чувствую, что многие или почти все из тех чувств, которые возникали в присутствии Татьяны Николаевны, не передаваемы доступными мне средствами. Пожалуй, главным в ней была не физическая, хотя и совершенно незаурядная красота, а внутренний свет (Боже, до чего банально а как еще!) какого-то Знания, Уверенности или Веры - не знаю, чего именно, сразу привлекавший к ней внимание любого, самого непредвзятого человека. При этом была она спокойна, весела и серьезна, и в то же время явственно ощущался какой-то отблеск, признак, след крывшейся за этой внешней простотой и несоразмерной с нею глубины. Что-то вроде булгаковской "нехорошей квартиры No 50" - вроде бы самой обычной, но - как становилось ясно туда уже проникшим - непостижимо большой для тех физических и геометрических пределов, в которые она вроде бы была вмещена; такой же эффект создает готическая архитектура католических соборов, их неожиданная огромность интерьера, неожиданная именно из-за кажущейся скромности внешних размеров.

Самого Лабардана переполняла находившаяся в состоянии постоянного кипения и реконфигурации толпа его собственных идей, отражавших глубоко конструктивное видение мира, причем основу этой конструкции составляла тоже какая-то "его" - вера.

Бессмысленно описывать этих замечательных людей мельком, во-первых, потому, что не о них здесь речь, а во-вторых, если и попытаться сделать это, они сразу потянут на себя строки, абзацы, страницы - объем, поскольку каждый из них как личность замечателен ничуть не меньше, чем Анна Васильевна.

Вот с этой самой супружеской парой мне и посчастливилось погулять по прекрасному городу Ярославлю. В конце 50-х было еще очень далеко до нынешнего возвращения храмов верующим - большинство из них использовались случайными конторами по принципу "кто смел, тот и съел". В прекрасной церкви Ильи Пророка помещался склад животноводческих или мясоторговых информационных стендов с изображением того, что, строго говоря, ровным счетом никому не нужно, - как коров измерять и расчерчивать, чтобы было понятно, где на туше первый сорт, а где второй, как что называется и т.д. И из-за всего этого выглядывали ободранные драгоценные фрески.

Дежурным и необыкновенно приятным пунктом нашего ежедневного расписания стала переправа на противоположный городу берег Волги, катание по детской (или пионерской?) железной дороге со станциями, конечно же, Победа, Мир и т.д., а перед обратной переправой - купание. Татьяна Николаевна при этом демонстрировала свою невероятную плавучесть - она могла безо всяких усилий и каких-либо движений держаться в воде, стоя вертикально и погружаясь в нее не глубже чем по плечи. Ей ничего не стоило лечь на воду, как на постель, и читать книжку, которую она держала в руках, что немедленно напомнило мне картинку из учебника географии насчет Мертвого моря, именно таким лежанием иллюстрировавшую высокую плотность воды. Но тут-то была Волга, в которой можно запросто потонуть... да, кому угодно, но не Татьяне Николаевне!

Вечерами Лабарданы куда-то девались и мы с тетей Аней либо немного гуляли и ужинали каким-нибудь уличным "нарпитом", либо сидели на довольно диких рыбинских спектаклях; она смотрела на них глазами бутафора и отмечала главным образом, что и как смотрится из зала. "Видишь пистолет, это мне Илюшка (имелся в виду уже упоминавшийся Илья Лифшиц) из дерева вырезал. Правда, хорошо?" Пистолеты были нужны на сцене - там по инерции катились унылые "На той стороне", какие-то "Особняки в переулках" и прочая антиимпериалистическая, миролюбивая, разведывательная и контрразведывательная лабуда.

Помню, что заходили мы с ней в гости к жившему тогда в Ярославле Ростиславу Капнисту, брату подружившейся с тетей Аней в Карлаге Марии Ростиславовны Капнист - знаменитая фамилия, уходящая корнями в далекую русскую, а потом и греческую старину (Капносы). Из этого визита я по причине молодого легкомыслия мало что запомнил, кроме, пожалуй, ощущения тесноты и неустроенности жизни графских потомков даже на фоне того, чего я вдосталь навидался к тому времени в разных российских местах и местечках.

Волковский театр Ярославля не раз становился пристанищем для летних гастролей Рыбинского драмтеатра, и Анна Васильевна успела узнать и полюбить этот и вправду красивый город, который мне тогда - да и теперь, пожалуй, чем-то неуловимо напоминал Москву. Этому городу посвящено еe стихотворение, которое так и называется - "Похвала Ярославлю", вот оно:

В тебе смешенье жизни современной

С виденьем незапамятной поры

Побелены простреленные стены,

На древних башнях новые шатры...

Течет река торжественно и важно,

Далекий берег - голубая мгла.

Высокий строй домов многоэтажных

Внезапно прерывают купола.

И, укрываясь липами от пыли,

В пропорциях воздушны и легки,

Хозяев новых мирно приютили

Ампирные твои особняки.

И над твоею задремавшей былью

Закаты разжигают свой костер,

Как будто в небе золотые крылья

Иоанн Предтеча над тобой простер.

Как-то однажды - дело было уже в середине 60-х в Москве - к нам на Плющиху пришел один из многочисленных писателей, пытавшихся собрать с такого реликтового существа, которым для охотников за историческими редкостями была тетя Аня, свой взяток для очередного "прямого и честного" романа о Колчаке. Разговор уже сворачивался, время шло к ночи, каким-то образом речь коснулась поэзии, и писатель признался, что иногда он создает и стихотворные произведения, и прочел нам какой-то образчик своей поэзии. Чуть раньше речь шла и о Ярославле, и тетя Аня сказала: "Вы знаете, и у меня есть стихи: вот, например, одно из них - как раз о Ярославле" - и прочла его. А надо сказать, что при своем скромном внешнем облике Анна Васильевна, как только начинала даже просто говорить о чем-либо, тотчас обнаруживала высокие личностные качества, огромный внутренний потенциал. Здесь же она говорила не просто на общие темы - только что закончился разговор о событиях и людях, составлявших неотъемлемую часть ее жизни, и вот она читала свои стихи, вполне отдавая себе отчет в том, с каким вниманием будут они выслушаны. Короткий гимн Ярославлю был прочитан ею с артистическим блеском, с высочайшим чувством меры (не изменявшим ей, кстати, и в других, совсем нелитературных ситуациях), которое точно модулировало ее как-то сразу сделавшийся более низким голос. Ни единой лишней интонации или нажима, никаких перебивок ритма или "выразительных" пауз, но то чувство, которое побудило ее написать это стихотворение, было передано вполне. Чтение стихотворения стало финальным аккордом в разговоре, и он, надо сказать, был исполнен Анной Васильевной виртуозно. Неожиданно все присутствующие до неловкости ощутили огромное превосходство Анны Васильевны над собеседником, в том числе и он сам. В который раз она овладела ситуацией.

Все, что я говорил до сих пор о послессылочной жизни Анны Васильевны, может произвести впечатление какого-то стойкого улучшения за вычетом некоторых психологических и бытовых неудобств - но ведь они были у всех, а так, что же: работа, друзья, поездки к родственникам - на что особенно-то уж сетовать. Все и так и не так: не забудем, что Анне Васильевне шел седьмой десяток, а она вынуждена была тяжко работать, просто чтобы добывать себе пропитание, так как на получение пенсии рассчитывать не приходилось: лагерная работа в зачет не шла, какие-то случайные заработки во время многочисленных высылок не всегда документировались - поди-ка прояви дальновидность и позаботься о будущей пенсии, когда и тебе и всем остальным совершенно неясно, что с ними произойдет завтра. Кроме того, на Анне Васильевне висели неснятые судимости, не позволявшие надеяться на переезд в Москву, к сестре Елене, жившей на Плющихе, в квартире, которая была довоенным и долагерным домом Анны Васильевны (об этом доме я скажу немного позже - он того заслуживает). Так что благополучие было, как говорится, очень и очень "кажущееся". Чтобы не сочинять характеристик этому далеко не насквозь известному мне периоду жизни Анны Васильевны, приведу несколько ее писем из Рыбинска, который, судя по почтовым штемпелям, превратился из Щербакова в таковой где-то году в 57-58-м [Г. Щербаков с 1946 по 1957 гг].

Вот, в частности, письмо, иллюстрирующее один из этапов переписочной канители, которая долго и безрезультатно тянулась у Анны Васильевны вместе с Тюлей с органами советского правосудия:

Дорогая Леночка, должна тебе сообщить не слишком приятное известие см. прилагаемый документ. Комментарии как будто излишни. Не скажу чтобы была удивлена, но в общем - хватит! - 13 октября 1958 г.

А вот и "прилагаемый документ":

ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

Отдел по подготовке к рассмотрению ходатайств о помиловании

Москва, Кремль

10 октября 1958 г. ОП-104 гр.

КНИПЕР-ТИМИРЕВОЙ А.В.

Ярославская обл., г. Рыбинск, проспект

Ленина, 17, Рыбинский драмтеатр

Сообщаем, что Ваше ходатайство о снятии судимости отклонено.

Зам. заведующего Отделом А. Архипов

Этот образец советского бюрократизма вполне сродни ильфовскому персонажу, у которого была печатка с резолюцией "Отстаньте. Полыхаев". В приведенном выше тексте чувствуется с известным трудом скрываемое раздражение: была бы их воля, написали бы порезче, но - Перестройка, т.е., простите, Оттепель. А немного раньше бывали ответы более развернутые, с указанием глубоко мотивированных причин отказа, например:

ПРОКУРАТУРА

Союза Советских Социалистических Республик

Москва-центр, Пушкинская, 15-а

20 августа 1957 г. - В/1-Н-634

КНИПЕР-ТИМИРЕВОЙ А.В.

г. Москва, Плющиха, д. 31, кв. 11

Сообщаю, что Ваше заявление рассмотрено. Дело, по которому Вы были осуждены в 1939 году, проверено. Оснований для пересмотра этого дела не имеется.

Ваше заявление оставлено без удовлетворения.

Зам. Нач. отдела по надзору за следствием

в органах госбезопасности

старший советник юстиции Холявченко

Я постарался воспроизвести этот документ поточнее, вплоть до его композиции и расстановки строчных и прописных букв. Обратите внимание на "Зам. Нач." и "госбезопасности": если первое звучало более, пожалуй, гордо, чем горьковский Человек, то второе уже хотелось произнести как-то понезаметней, такой, знаете ли, скороговорочкой, как будто этого и вовсе не было. А чего стоит фамилия самого тов. зам. нач. - а?

Вместе с тем почти одновременно и даже чуть раньше - не забудем, что Холявченко сочинял свое выразительное письмо 20 августа 1957 г., Ярославский облсуд шлет Книпер-Тимиревой А.В. на тогда еще щербаковский адрес два таких письмеца: первое, от 21 марта 1957 г., No 44у29с, называется "Справка", вот оно:

Дело Книпер-Тимиревой Анны Васильевны пересмотрено Президиумом Ярославского Областного Суда 8 марта 1957 г. Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 3 июня 1950 г. отменено, и дело в отношении Книпер-Тимиревой А.В. производством прекращено за отсутствием состава преступления.

Председатель Ярославского Областного Суда Молодяков

По-видимому, Анна Васильевна задала гр-ну Молодякову недоуменный вопрос, дескать, а как же с судимостью 1939 г. и с тогдашним постановлением ОСО, ведь по делу 1950 г. она проходила как повторница, с формулировками, уже использованными в 39-м! Спрашиваете - отвечаем, и даже довольно быстро, т.е. 13 мая, но уже за подписью молодяковского зама гр-на Ширшова. Ответ исчерпывает все сомнения, все теперь ясно:

На Ваше заявление разъясняю, что, поскольку Ваше дело прекращено постановлением Президиума за отсутствием состава преступления, Вы считаетесь несудимой.

Вообще с координацией движений у так называемых инстанций дело обстояло неважно: где-то в чем-то отказывали, а где-то то же самое разрешали. Никакого риска в отказной реакции, разумеется, не было; работала известная тактика: лучше перебдеть, чем недобдеть. Раз уж речь зашла о заявлениях и реакциях на них, приведу некоторые образцы и самих заявлений Анны Васильевны. Вот одно из них, адресованное Г.М. Маленкову:

Глубокоуважаемый Георгий Максимилианович! Обращаюсь прямо к Вам и убедительно прошу промежуточные инстанции вручить Вам это заявление. Думаю, что 34 года всевозможных репрессий дают мне на это право.

Я - дочь известного музыканта В.И. Сафонова, который упоминается в "Сов. музыке" в связи со 100-летием со дня его рождения, а также в книге Алексеева "Русские пианисты" [образец принятой тогда, да и теперь практикуемой милосердной помощи малограмотным руководящим адресатам; им требуются подтверждения в виде обращений к уже прошедшим цензуру книгам и статьям по поводу, например, "известности" музыканта Сафонова, а то ведь задурят голову-то. - С.И.]. Не буду перечислять всех своих арестов, лагерей, ссылок - я сама потеряла им счет. Буду говорить только о первом, послужившем основанием всего, что затем последовало. 15-го января 1920 г. в Иркутске я была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне было тогда 26 лет, я любила его, и была с ним близка, и не могла оставить этого человека в последние дни его жизни. Вот, в сущности, и все. Я никогда не была связана с какой-либо политической деятельностью; это было настолько очевидно, что такие обвинения мне и не предъявлялись. Познакомилась я с адмиралом Колчаком в 1915 г. как с товарищем моего первого мужа, с которым я разошлась в 1918 г.

Я имела возможность оставить Россию, но эмиграция никак меня не привлекала - я русский человек и за границей мне делать нечего. В 1922 г. в Москве я вышла замуж за инженера В.К. Книпера, умершего в Москве во время войны, когда я, пройдя арест и следствие, проводившиеся по всем правилам 38-го года, и обвиненная во всем, что мне и не снилось, отбывала 8 лет в Карагандинском лагере. Освобожденная в 1946 г. по окончании срока, я жила и работала в городском театре в г. Щербакове.

Мне 61 год, теперь я в ссылке. Все, что было 35 лет назад, теперь уже только история. Я не знаю, кому и зачем нужно, чтобы последние годы моей жизни проходили в таких уже невыносимых для меня условиях. Из всех близких у меня остались только младшая сестра и сын другой сестры, погибшей во время блокады Ленинграда. Я прошу Вас покончить со всем этим и дать мне возможность дышать и жить то недолгое время, что мне осталось.

6.07.54 А. Книпер

Одно из последних ходатайств - уже упомянутое, к Н.С. Хрущеву, - было сопровождено солидным приложением из семи копий отношений, справок и заявлений. Что, как и когда сработало в скрипучем реабилитационном механизме - конечно же, неизвестно, однако 28 июня 1960 г. Прокуратура СССР отправила Анне Васильевне такую бумагу:

ПРОКУРАТУРА СССР

28 июня 1960 г.

No 13/3-Н-634

КНИПЕР /ТИМИРЕВОЙ/ Анне Васильевне

Яросл. обл., г. Рыбинск,

ул. Урицкого, д. 34, кв. 16

Сообщаю, что по протестам Прокуратуры СССР определениями Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР от 1 марта 1960 года постановления: от 10 мая 1935 года и 3 апреля 1939 года, по которым Вы были осуждены, отменены.

Вы по этим делам реабилитированы, справки об этом получите из Верховного суда РСФСР.

По делу 1925 года судимость погашена, Вы считаетесь несудимой.

Прокурор отдела по надзору за следствием

в органах госбезопасности Захаров

Верховный же суд РСФСР тоже не дремал и, опережая события, еще 17 марта 1960 г. выслал Анне Васильевне целых две "справки", в которых, правда, не было ни слова о полной реабилитации, но указывалось на отмену, во-первых, постановления ОСО при НКВД от 10 мая 1935 г. - ввиду "отсутствия в ее (А.В.) действиях состава преступления", и, во-вторых, такого же постановления от 3 апреля 1939 г., но это уже ввиду "недоказанности предъявленного ей обвинения". Представляю, какой был спор в Судебной коллегии: одни кричат "доказано", другие отводят - "не доказано!". По счастью, победили человеколюбцы.

Повеяло волей, т.е. возможностью наконец-то жить со своими. Возникали новые заботы - о деньгах, о пенсии, которую - авось! - как-то и удастся выцыганить из наших соцстрахов. Примером таких забот является письмо от 10 марта 1960 г. с такими, в частности, строками:

Глупо, что у меня нет справок для пенсии, так как в этом случае до ухода из театра я все-таки получала бы + 150 рублей по возрасту, которые ох, как пригодились бы! Вот жалкий список справок и сами они:

1. Удостоверение Акц. Общ. Русско-Канадско-Америк. пассажирского Агентства.

2. Справка о получаемом заработке; Госавиаавтоиздат от 23.12.31 для домоуправления.

3. Справки из Госстройиздата для Горкома Рабис и из Госмашметиздата от 13.11.33.

4. Справки об общественной работе из Горкома Рабис от 16.03.34.

5. Справка о заработке из Моск. Обл. НИИ Методологии от 29.12.32.

6. Две незаверенные завидовские справки.

7. Профбилет с указанием производственного стажа (шесть лет) от 23.04.36.

8. Моя метрика.

Вот и все - немного. Ну а затем достану выписку из трудовой книжки и соответствующую справку из театра. Как ты думаешь, можно ли из этого что-нибудь извлечь + справка о реабилитации? Прошу тебя изложить все свои соображения о том, что мне следует предпринять. А пока буду делать ростры на колоннах, мешки с яблоками, из ошметков меха медвежью шкуру на пол, ордена, березу, травяной ковер, калачи, чeрта в ступе и пр. и др., имена же их ты, Господи, веси! Театр вот-вот разломают, но это все как-то постепенно отходит и у меня исчезает всякое чувство реальности настоящего и будущего... но зато прошлое!!! Нечего сказать, ну и жизнь...

И наконец, последнее письмо из Рыбинска от 9 апреля 1960 г. с планами на дальнейшее:

Сегодня я говорила с директором (нарочно в присутствии главного режиссера), чтобы выяснить все обстоятельства с отъездом, выпиской, пропиской в Москве и гастролями. Дело обстоит так: я выписываюсь отсюда, постараюсь быть в Москве числа 26-27-го [по-видимому, апреля же. - С.И.] и прописаться там, затем 3-4-го возвращаюсь в Рыбинск, где буду жить в здании театра до 20-25 мая, затем еду на гастроли через Москву в Житомир на июнь и еще куда-то (Сумы и т.п.) на июль. К августу все спектакли должны быть выпущены, и я могу оставить театр, чтобы захватить хоть кончик лета для отдыха. Принимая во внимание сволочную театральную скаредность, все может произойти и раньше, но еще не знаю. В понедельник получу справку о зарплате и выписку из трудовой книжки, которую заверю и вышлю тебе вместе с копиями справок из Верховного Суда (впрочем, справки посылаю сейчас). Прошу тебя устроить мне свидание с Котом и Натусей [Наталья Никитична Татарская-Пешкова и повзрослевший друг Оди, достаточно для тети-Аниных задач знавшие бюрократическую кухню. - С.И.] числа 27-28-го, чтобы до праздников написать соответствующее заявление о пенсии. В трудовой книжке бухгалтер по неизвестной причине поставила мне стаж до театра в 17 лет (не подтвержденный документами). Эта тигрица ко мне довольно прилично относится - вроде паспортиста в 126-м отд. [милиции. - С.И.], написавшего о нехватке санитарной нормы в 36 кв. м на троих. Но эта липа вряд ли будет иметь значение.

Работы вагон, кроме того, заканчиваю на ногах нормальный весенний грипп, т[ак] ч[то] приблизительно похожа на чeрта. Очень хочу познакомиться с Марией Ильиничной [моя новорожденная дочь; имя ей было выбрано, исходя исключительно из фамильных соображений, из редко тогда употреблявшихся - в ходу были Марины и Андреи. Моя склонная к изяществу теща Евгения Павловна всем своим видом выражала протест против этого "грубого" имени. "Не знаю, как вы, - говорила она, - а я так буду называть ее Мариночкой" - и долгое время действительно так и звала Машу, хотя в конце-то концов смирилась. С.И.] и исследовать ее брови и прочее - имя-то уж больно хорошо! Вообще, несколько соскучилась по тебе и Илюшке. Рыбинск как-то исчерпался, даже Н[аталья] В[ладимировна] собирается в Ленинград к племяннице.

СНОВА ДОМА

(1960-1975)

Летом 1960 г. Анна Васильевна наконец-таки перебралась в Москву, в так хорошо знакомую квартиру на Плющихе. Перед этим Тюля отослала ей телеграмму следующего содержания:

Жить в Щербакове не годится

Вас ждет на жительство столица!

Переезд произошел, когда меня не было в Москве - в это время я пестовал свою только что родившуюся дочь Машу, и происходило это со мной в гор. Серпухове, у моего тогдашнего тестя - очень, должен сказать, симпатичного человека - Бориса Никитича Михайлова. По возвращении в Москву мы с моей первой женой и дочкой перебрались в подвальчик к теще Евгении Павловне Михайловой, что, к счастью, было в пяти минутах хода от нашей плющихинской квартиры. Население этой квартиры было тогда таким: Тюля с тетей Аней, их двоюродная сестра и ровесница Наталья Николаевна Филипьева и ее дочь Ольга Ольшевская - моя ровесница. Наталья Николаевна, звавшаяся моими тетками Шиной и сочувствовавшая мне по поводу удаления в изгнание, хотя я себя совсем не чувствовал изгнанником, ссудила мне в качестве приданого или подслащения пилюли холодильник "Саратов", бывший в те времена предметом мечтаний множества совграждан - в их оттаявшем за оттепель воображении стояли рядом замороженные продукты и охлажденная водка. Этот холодильник перевозился с плющихинской квартиры в тещин подвальчик на тележке, взятой напрокат у грузчиков соседнего дровяного склада - был такой на углу Ружейного и Земледельческого переулков (Боже, что за названия - музыка!). Мягкостью подвески этот транспорт не отличался, а мне раньше не приходилось иметь дело с холодильниками, так что при ковылянии через трамвайные рельсы, обозначавшие среди булыжной плющихинской мостовой ее стальную ось, из загадочных глубин "Саратова" полетели наземь какие-то пружинки, а вслед за ними вывалилось и повисло на тонюсеньких трубочках круглое тело компрессорного агрегата. На мгновение я оцепенел от ужаса, а затем кинулся спасать холодильник. Трамваи останавливались и терпеливо ждали, пока "саратовские" потроха не будут приведены в транспортабельное состояние. Все кончилось благополучно, прерванное трамвайное движение возобновилось, и холодильнику еще долго суждено было всполошенно запускаться среди ночи, а отфырчав свое, удовлетворенно встряхиваться и затихать.

Несколько слов о нашем плющихинском доме. Шестиэтажный, кирпичный, был он построен в 1913 г. как доходный, с большими - по две на этаж квартирами, без особых архитектурных вычурностей, но и не без вкуса и заботы о комфорте: лифт - тогда роскошная новинка, котельная для парового отопления, красивые кафельные полы в парадном и на кухнях квартир, широкие двойные двери парадного подъезда, обрамленные нехитрым, но все-таки узором из зеркальных стекол, грани которых раскидывали по полу и стенам радужные пятна от отраженного стеклами в доме напротив утреннего солнца. Дом был неплохой, добротный и удобный. Был, говорю я, потому что сейчас он, как и все вокруг, гибельно запущен, но - дальше, читатель, дальше! В сердцевине дома - шахта лифта, а также отделенные друг от друга непрозрачными стеклянными перегородками парадная и черная лестницы. Вообще говоря, собственно квартир в доме было десять - начиная со второго этажа и вверх до шестого, первый же был спланирован для использования под магазины и жилье для дворника, истопника и коменданта.

Знакомство Анны Васильевны с этим домом состоялось в 1922 г., когда она вернулась в Москву после драматических событий 1915-1921 гг. Здесь в то время квартировал ее брат Илья, у него она и нашла приют. К этому времени магазин в правом крыле первого этажа дома был за ненадобностью упразднен и превращен в жилье - в ту самую квартиру, в которой Сафоновы живут и по сей день. Там поселился тогда инженер-путеец Всеволод Константинович Книпер. Через некоторое время Анна Васильевна вышла за него замуж, переехала в этот бывший магазин сама, а после смерти матери Варвары Ивановны, скончавшейся в 1923 г. в Кисловодске, перевезла туда и сына Володю (Одю). Так Сафоновы оказались посеяны на Плющихе. Позже - в 1938 г. - здесь же поселилась перебравшаяся из Ленинграда сестра Анны Васильевны, Елена, работавшая в то время над оформлением книжки Б.С. Житкова "Что я видел", а в конце 1942 г. сюда был депортирован из Иванова и я, правда, говоря "сюда", я выражаюсь достаточно фигурально, так как на первые полтора года моей московской жизни меня приняли к себе сначала Мария Николаевна и Дмитрий Леопольдович Сулержицкие, а потом Нина Михайловна Шлыкова - плющихинская квартира была в то время необогреваемой, если не считать кухонного газа и электроплитки. В доме на Плющихе я поселился после того, как мы с Тюлей натаскали кирпичей из разбомбленного на Зубовской площади дома, а симпатичнейший и, естественно, сильно пивший истопник, он же слесарь-сантехник и вообще на все руки мастер, Григорий Алексеевич сложил из них печку и протянул от нее длинную жестяную трубу, ведшую к вентиляционной решетке на кухне. Труба действовала как перегонный аппарат: в ней оседал деготь и подо все стыки пришлось понавесить консервных банок, чтобы собирать черную капель.

Дата добавления: 2015-08-17