Жозе Сарамаго. Евангелие от Иисуса 26 страница

Иконийская -- четвертована и сожжена, Теодор -- обезглавлен, Тибурций --

тоже, Тимофей Эфесский -- побит камнями, Урбано -- распят, и было еще

великое множество прочих, хватит с тебя? Не хватит, отвечал Иисус, что было

с этими прочими? Ты настаиваешь? Настаиваю.

Под прочими я разумею тех, кто не подвергся пыткам и не был казнен, а

умер своей смертью. Дьявол и мир жестоко искушали их, и, чтобы побороть

искушения, они умерщвляли свою плоть молитвами и постом, и тут бывали

курьезные случаи: некий Джон Скорн, к примеру, провел столько времени,

молясь на коленях, что там появились мозоли, а еще говорят -- эй, Пастырь,

это уже тебя касается,-- что он сумел заманить Дьявола в сапог, хахаха. Меня

-- в сапог?-- удивился Пастырь, ну, это пустые бредни: для этого сапог

должен быть размером с нашу землю, и мало того -- должен еще найтись охотник

сапог этот надеть, а потом снять. Только молитвами и постом?-- перебил его

Иисус, обращаясь к Богу, и тот ответил: Да нет, они еще будут терзать свое

тело болью и оскорблять его грязью, носить вериги и власяницы, бичевать

себя, иные не будут мыться в продолжение всей жизни, другие удалятся в

лесную глушь и будут кататься там в снегу, чтобы победить назойливые

притязания плоти, искушаемой лукавым, чья первейшая цель -- сбить душу с

пути истинного, прямиком ведущего на небеса, подсылая своим жертвам нагих

красавиц и жутких чудищ, прельщая их роскошью и наслаждением, запугивая и

смущая, много есть у Дьявола орудий, которыми он мучает бедного человека. Ты

все это будешь делать?-- спросил Иисус у Пастыря. Почти все, отвечал тот, я

ограничусь малым: возьму плоть, от которой отказался Бог, плоть, со всеми ее

скорбями и радостями, с ее цветением и дряхлением, свежестью и гнилью, но

вот страх, пожалуй, это не мой инструмент, ибо, насколько мне помнится, не я

измыслил грех, и расплату за него, и страх, с той поры неотделимый от

человека. Замолчи, нетерпеливо перебил его Бог, грех и Дьявол суть два

названия одного и того же. Чего?-- спросил Иисус. Моего отсутствия. А почему

ты отсутствуешь -- ты отступился от человека или он отошел от тебя? Я

никогда не отступаю. А когда отступаются от тебя, ты смиряешься? Когда

отступаются от меня, это значит, что меня ищут. Ага, а если не находят, то

вина лежит на Дьяволе? Нет, в этом виноват не он, а я -- не успел вовремя

появиться там, где меня искали, и эти слова он произнес с такой неожиданной

и пронзительной грустью, словно внезапно обнаружил пределы своего

могущества. Продолжай, сказал Иисус. Иные, медленно заговорил Бог, удаляются

в дичь и глушь, селятся в пещерах, знаясь только с бессловесными тварями,

иные становятся затворниками, третьи поднимаются на высокие столбы и живут

там годами -- их называют столпниками; голос Бога слабел и затухал, перед

мысленным его взором проходили бесконечной вереницей тысячи, тысячи, тысячи

мужчин и женщин, направляющихся в скиты, монастыри и обители, среди которых

были и бедные грубые лачуги, и величественные дворцы. Они останутся там,

чтобы служить нам с тобой с утра до ночи бдениями и молитвами, у них у всех

-- одна цель и одинаковая судьба: они умирают с нашими именами на устах,

хоть сами и зовутся поразному -- бенедиктинцами, бернардинцами, кармелитами,

францисканцами, картезианцами, доминиканцами, тринитариями, иезуитами,

августинцами, гильбертинцами, капуцинами, и еще много, много, много прочих

имен будут носить они, так много, что жаль, не могу я вскричать: Господи

Боже, да сколько же вас! В этот миг Дьявол сказал Иисусу: Ты заметил,

надеюсь, что есть два способа лишиться жизни -- стать мучеником или же

отречься от мира: и им мало дожидаться смерти, которая явится к ним в

урочный час, нет, они так или иначе спешат к ней навстречу сами: либо на

кресты, костры, виселицы, колеса, рога, под секиры, стрелы и копья, копыта,

в зубы и когти, живыми в могилу, либо затворясь в кельях и скитах, в

монастырях и неустанно карая себя за то, что явились на свет во плоти,

которую дал им Бог и не будь которой, негде было бы обитать душе, и все эти

муки и пытки измыслил, поверь мне, не Дьявол, говорящий с тобой сейчас. Это

все?-- спросил Иисус у Бога. Нет, не все, еще будут войны. И войны будут? И

войны, и прочие способы смертоубийства. Кое о каких мне известно, я и сам

мог погибнуть, когда была резня в Вифлееме, и жалею, что уцелел тогда, не

пришлось бы теперь ждать распятия. Это я привел другого твоего отца в нужное

время к нужному месту, чтобы он мог услышать то, что опять же моей волей

выболтали воины Ирода, и в конечном счете спас тебе жизнь. Спасти жизнь,

чтобы отнять ее, когда тебе будет это нужно и выгодно,-- это все равно что

два раза убить. Цель, сын мой, оправдывает средства. Да уж, судя по тому,

что изрекли твои уста, так оно и есть: отречение от мира, затворничество и

отшельничество, муки и пытки, а теперь еще и войны, а что за войны? Ох, все

и не перечислишь, но самые жуткие -- те, что затеют против нас с тобой

приверженцы бога, которого пока еще нет. Как же это может быть: бог, если он

и вправду бог, всегда был и всегда будет. Согласен, понять это трудно, а

объяснить еще трудней, однако все именно так и будет: придет новый бог и

набросится на нас с тобой, а те, кто к тому времени последует за нами..,

нет, у меня слов нет, чтобы изъяснить тебе, какие кровопролития и мясорубки,

какие побоища учинят обе стороны: вообрази мой алтарь во Храме

Иерусалимском, только раз в тысячу больше, а на место жертвенных животных

поставь людей, но и тогда не сможешь ты представить себе отчетливо, чем были

крестовые походы. А что это такое и почему ты говоришь о них в прошедшем

времени, когда они еще только будут? Вспомни, что я и есть время и потому

для меня все, что должно произойти, уже произошло, а все произошедшее

происходит и поныне. Расскажи мне о крестовых походах. Видишь ли, сын мой,

место, где мы с тобой беседуем, равно как Иерусалим и прочие области,

лежащие от него к северу и западу, будут захвачены приверженцами этого

нового, малость припозднившегося бога, а наши с тобой сторонники постараются

изо всех сил изгнать их с земли, по которой ты делал свои первые шаги и

которую я столь охотно и часто посещаю. Чтобы изгнать с нее римлян,

владеющих ею сейчас, ты приложил не слишком много усилий.

Я толкую тебе о будущем, не сбивай меня. Ладно, продолжай. Ты на этой

земле родился, жил и умер. Я пока жив! Я же тебе объяснял: с моей точки

зрения, между тем, что было, и тем, что будет, разницы нет никакой, и будь

добр, не перебивай меня, если не хочешь, чтобы я замолчал. Ладно, молчать

буду я. Ну так вот, чтобы очистить этот край, ставший колыбелью новой

религии, от нечестивых, недостойных владеть землей, которая будет называться

Святой в память того, что ты в ней родился, прожил и умер, будут лет двести

кряду с запада одна за другой приходить огромные армии отвоевывать пещеру,

где ты явился на свет, и гору, где его покинешь, и прочие, менее важные

святыни -- основания, как видишь, более чем достаточные. Это и будет

называться "крестовые походы"? Да. Ну, и достигнут их участники своей цели?

Нет, но народу уложат множество. А сами они? Их самих тут погибнет столько

же, если не больше.

И все это -- во имя нас с тобой? Да, они отправляются в поход, твердя

"Такова воля Божья", а умирая, будут шептать "Так Богу угодно", и это будет

славная, красивая смерть. А мне сдается, что жертва несоразмерна с грехом.

Сын мой, для спасения души надо пожертвовать плотью. Это или чтото в этом

роде я от Тебя уже слышал, а вот любопытно, что по этому поводу думает

Пастырь. Я думаю, что ни один здравомыслящий человек не решится утверждать,

что во всех этих кровопролитиях, резнях и побоищах был, есть или будет

повинен Дьявол, и разве что злонамеренный клеветник припишет мне

ответственность за появление бога, которому суждено стать врагом нашего,

этого вот. Мне кажется несомненным и очевидным, что вины на тебе нет, а что

до этой мнимой ответственности, говори, что Дьявол как воплощение лжи

никогда не сможет сотворить бога, который есть истина. Но кто же тогда

породил его, нового бога?-- спросил Пастырь, и Иисус не нашелся что

ответить. Умолкнувший Бог продолжал хранить молчание, а из тумана донесся

голос: Быть может, этот Бог и тот, кто станет его соперником,-- не более чем

гетеронимы. Чьи?-- с любопытством осведомился другой голос. Пессоа, вымолвил

первый голос, и слово, искаженное туманом, прозвучало как Персона

{Многозначный смысл этого эпизода, чрезвычайно важного для понимания

философии автора, передается игрой слов.

Фамилия великого португальского поэта Фернандо Пессоа (Pessoa),

создавшего нескольких разноименных двойников -- гетеронимов, существовавших

и творивших независимо от его воли, означает "лицо, персона, особа", а также

-- "человек".

Не хочет ли Сарамаго сказать этим, что Бога творит поэтическое

воображение?}. Иисус, Бог и Дьявол сначала притворились, будто ничего не

слышали, но тотчас испуганно переглянулись, ибо есть у страха такое свойство

-- сближать и объединять.

Прошло время, туман молчал, и Иисус задал вопрос таким тоном, будто

ответ мог быть только утвердительным: Все на этом? Бог, поколебавшись,

устало ответил:

Нет, еще осталась инквизиция, но о ней, если не возражаешь, мы могли бы

поговорить какнибудь в другой раз. А что такое инквизиция? Это еще одна

нескончаемая история. Расскажи. Лучше бы тебе не знать это. Расскажи. Если

узнаешь, в твоей нынешней жизни будешь страдать от угрызений совести,

вызванных событиями грядущего. А ты не страдаешь? Я -- Бог, а Богу угрызения

совести неведомы. Но если я уже взвалил на себя бремя смерти за тебя, то

вынесу и угрызения совести, которые тоже должны быть твоими. Я предпочел бы

уберечь тебя. Дада, ты со дня моего рождения только тем и занят. Ты

неблагодарен, как и все дети. Ну довольно, скажи мне, что такое инквизиция.

Инквизиция, иначе называемая Священный Трибунал, есть необходимое зло,

жестокое орудие, с помощью которого нам придется в свое время изгонять

заразу, что однажды и на долгий срок поразит тело твоей Церкви недугами

гнусных ересей, основных и произошедших от них как следствие,

второстепенных, к коим отнесены могут быть по праву и разного рода

извращения как плоти, так и души, и вот они, собранные без попечения об

очередности и порядке в один ужас внушающий мешок,-- лютеране, кальвинисты,

янсенисты, жидовствующие, содомиты, колдуны и чародеи и еще многие, из коих

одни появятся лишь в будущем, другие же принадлежат любому времени и всем

временам. И как же будет поступать инквизиция, чтобы извести столь пагубное,

по твоим словам, зло? Инквизиция -- это сыск, дознание и суд, и

соответственно она и будет поступать -- хватать, судить и приговаривать. К

чему? К тюремному заключению, к высылке, к сожжению на костре. Как ты

сказал?

Да, на кострах погибнут в будущем многие тысячи людей. Ты уже говорил

мне о них. Да нет же, тех сожгли за то, что верили в тебя, этих -- за то,

что усомнились. А нельзя сомневаться? Нельзя. А нам сомневаться, бог ли

римский Юпитер, можно? Бог -- един, я -- Господь, и ты -- сын мой. Так,

говоришь, многие тысячи погибнут? Сотни тысяч. Сотни тысяч мужчин и женщин,

и земля будет полниться страдальческим воплем и воем, предсмертным хрипом, и

дым сожженных закроет солнце, и на углях зашипит растопленный жир, и от

запаха паленого некуда будет скрыться, и я буду виною всему этому? Не виною,

но причиною. Отец, да минует меня чаша сия. Ты должен испить ее -- в том

залог моей власти и твоей славы. Не нужна мне моя слава.

Зато мне нужна моя власть. Туманная завеса чуть раздернулась, стала

видна кольцом окружавшая лодку вода -- гладкая и матовая, не встревоженная

ни порывом ветра, ни плавником проходящей мимо рыбы.

Тогда Дьявол сказал: Поистине, нужно быть Богом, чтобы так любить

кровь.

Снова сгустился туман, возвещая, что чтото еще должно произойти,

какието еще откровения -- прозвучать. Но прозвучал голос Пастыря: У меня к

тебе есть предложение, сказал он, обращаясь к Богу, и тот с недоумением, с

насмешливым сознанием собственного превосходства, которое отбило бы охоту

говорить у любого, только не у Дьявола, старинного и хорошего его знакомого,

отозвался: У тебя? Ко мне? Интересно, какое?

Пастырь помолчал, словно подбирая слова поубедительней, и сказал так: Я

с большим интересом выслушал все, что сказано было в продолжение вашей

беседы, и, хотя сам тоже видел в грядущем какоето зарево и какието тени,

мало обеспокоился тем, что зарево -- это зарево костров, а тени -- тени

сгинувших в пламени. А теперь тебя это стало тревожить? Это не должно было

бы меня тревожить, ибо я Дьявол, а Дьявол всегда имеет со смерти какойто

барыш, и побольше твоего, ибо не нуждается в доказательствах тот очевидный

факт, что преисподняя населена гуще, чем небеса. Так на что же ты жалуешься?

А я и не жалуюсь -- я хочу предложить тебе коечто. Ну говори, не тяни, не

сидеть же мне здесь до бесконечности. Ты лучше, чем ктолибо другой, знаешь,

что и у Дьявола есть сердце. Есть, хотя оно ему без надобности. Вот я и хочу

использовать его по назначению, ибо согласен и хочу, чтобы твоя власть

распространилась во все пределы земли, но только чтобы для этого не надо

было истреблять такое множество людей, и поскольку все, что отрицает тебя и

не подчиняется тебе, ты считаешь порождением Зла, которое я воплощаю в себе

и которое покорно моей воле, то предложение мое заключается в следующем: ты

позволишь мне вернуться на небо, простишь мне зло, содеянное в прошлом, ради

того, какое не будет совершено в будущем, ты обретешь и будешь хранить мою

покорность, как в те времена, когда я был одним из самых твоих любимых

ангелов, когда ты звал меня Люцифером, что значит "Светоносный", как в те

времена, когда желание стать равным тебе еще не снедало мою душу и еще не

заставило восстать против твоей власти. Ты только не сказал, с какой это

стати мне тебя прощать, принимать, возвращать и прочее. А вот с какой: если

ты даруешь мне сегодня то самое прощение, которое в грядущем будешь сулить

всем кому ни попадя, раздавать направо и налево, то здесь и сейчас окончит

свое существование Зло, и сыну твоему не надо будет умирать на кресте, и

царствие твое распространится не только на земли израильские, но и на весь

мир, включая и неведомые пока страны, и во Вселенной установится власть

Добра, я же самым вернейшим из смиренных, смиреннейшим из оставшихся верными

тебе ангелов -- ибо нет вернее раскаявшегося -- в последнем ряду их стану

возносить тебе хвалы, и все кончится, словно никогда не начиналось, все

пойдет так, как должно было идти с самого начала. Неудивительно, что тебе

удается уловлять в свои тенета слабые души и губить их: я всегда признавал

за тобой дар слова, но такой речи даже от тебя не думал услышать -- просто

блеск, еще чутьчуть, и ты бы меня убедил. Значит, нет, ты не примешь меня и

не простишь? Нет, не приму и не прощу, ты нужен мне таким, каков ты сейчас

есть и даже еще хуже, если только это возможно. Почему? Потому что Добро,

воплощенное во мне, не могло бы существовать без тебя, воплощенного Зла, и

Добро без тебя сделалось бы непостижимым и непонятным до такой степени, что

даже я не в силах вообразить его, и для того, чтобы я оставался Добром, ты

должен оставаться Злом, и если Дьявол не живет как Дьявол, то и Бог -- уже

не совсем Бог, и смерть одного означает смерть другого. Это твое последнее

слово? Первое и последнее: первое -- потому что я впервые вымолвил его,

последнее -- потому что никогда впредь его не произнесу. Пастырь пожал

плечами. Так пусть же потом не говорят, будто Дьявол не пытался примириться

с Богом, сказал он Иисусу и, поднявшись, перенес ногу через борт, как вдруг

задержался: У тебя в котомке лежит одна вещь, которая принадлежит мне. Иисус

и не помнил даже, с собой ли у него котомка, но она и вправду оказалась у

его ног. Что за вещь?-- спросил он, открыл суму, но не увидел на дне ее

ничего, кроме старой почерневшей чашки, которую взял с собой, уходя из

Назарета. Это, что ли? Это, ответил Дьявол, и в тот же миг она перешла к

нему в руки, а потом исчезла в складках его грубого пастушеского одеяния.

Придет день, и она вернется к тебе, но ты уж об этом не узнаешь. Не глядя в

сторону Бога, он проговорил так, словно обращался к невидимым и

многочисленным слушателям: Что ж, до встречи в вечности, раз ему так

хочется,-- и прыгнул в море. Иисус, провожая его глазами, видел, как Пастырь

постепенно удаляется туда, где гуще всего был туман, а он ведь так и не

спросил его, почему решил он добраться до лодки и покинуть ее таким

замысловатым способом -- вплавь. Пастырь же опять стал похож на свинью,

выставившую из воды уши, и опять слышалось сопение и хрюканье, хотя человек

с тонким слухом без труда различил бы в них отзвук страха,-- разумеется, не

страха утонуть, ибо Дьявол, как мы сию минуту узнали, бессмертен, а страха

перед необходимостью жить вечно. Уже скрылся он в клочьях тумана, когда

раздался торопливый голос Бога -- так говорят, когда уже собрались шагнуть

за порог: Я пошлю тебе в помощь человека по имени Иоанн, но тебе придется

убедить его, что ты и вправду тот, за кого себя выдаешь. Иисус взглянул

туда, откуда доносились эти слова, но уже никого не увидел. В тот же миг

туман поднялся и рассеялся, открывая от одного гористого берега до другого

спокойное тихое море: поверить было невозможно, что в этой воде минуту назад

плыл Дьявол, что в этом воздухе растворился Бог.

А на берегу, хоть и было до него далеко, Иисус разглядел огромное

скопление народу, а позади -- множество шатров: казалось, он превратился в

постоянное прибежище странников, которым негде ночевать и потому пришлось

разбить бивак. Иисусу показалось это любопытным, но не более того, и он

налег на весла и повел лодку к берегу. Поглядывая через плечо, он заметил,

что в воду столкнули несколько лодок, а присмотревшись получше, узнал Симона

и Андрея и других, которых то ли видел когдато, а то ли нет,-- они

направлялись к нему и гребли так усердно, что уже совсем скоро приблизились,

и Симон, зная, что крик его будет услышан, крикнул: Где ж ты был?!-- хотя

узнать хотел совсем другое, но надо же както начать. Здесь, в море,

последовал столь же необязательный ответ, и, право, не лучшим образом

возобновил общение с ближними своими сын Божий, сын Марии, сын плотника

Иосифа, хоть и наступила в его жизни новая эпоха. Еще миг -- и Симон

перескочил к нему в лодку, и тут выяснилось, что произошло нечто

невозможное, недоступное пониманию, непостижное разуму. Спрашивает Симон: Ты

знаешь, сколько времени провел в море, в тумане, а мы не могли спустить

лодки -- будто какаято неодолимая сила отбрасывала их назад, на берег. Целый

день, отвечает Иисус и, видя волнение Симона, добавляет, чтобы ни попасть

пальцем в небо: и всю ночь. Сорок суток, кричит Симон, а потом уже чуть

потише: сорок суток ты был в море, сорок суток мы были как в молоке, и туман

будто хотел скрыть от нас, что там происходит, что ты там делаешь, в этой

пелене,-- ведь за все это время мы не смогли выловить ни одной завалящей

рыбки. Иисус уступил Симону одно весло, и они, сев плечом к плечу, принялись

грести дружно и согласно, и заодно с движениями их звучали слова, которые

говорили они. Торопясь высказать Симону тайное, пока не приблизились другие

лодки, сказал Иисус: Я был там с Богом, он открыл мне мою будущую жизнь и

то, что будет после.

Какой он, ну, я про Бога. Бог многолик, может явиться в образе облака,

столба дыма, а может предстать в обличье богатого старика иудея, мы узнаем

лишь по голосу, и кто хоть раз услышал, тот уж не спутает. И что он сказал

тебе? Сказал, что я -- сын его. Значит, подтвердил? Подтвердил. Значит,

тогда Дьявол сказал правду?

Дьявол тоже был с нами почти все время, мне показалось, что он знает

обо мне не меньше, чем Бог, а бывают случаи, когда, я думаю,-- даже больше,

чем Бог. А где?

Что "где"? Где они были? Дьявол сидел на борту, вот тут, рядом с тобой,

а Бог -- на корме. Так что же сказал тебе Бог? Сказал, что я его сын и что

меня распнут на кресте. Значит, ты уйдешь в горы, примкнешь к мятежникам,

что воюют против римлян, если так, то и мы пойдем с тобой. Да, вы пойдете со

мной, но не в горы, и не силой оружия предстоит нам добиться поражения

кесаря, но словом -- торжества Бога. Только словом?

Словом, и примером, и, когда потребуется,-- самой жизнью, принесенной в

жертву. Он так и сказал? Отныне все, что ни скажу я, будет сказано им, и те,

кто верит в него, уверуют в меня, ибо нельзя верить в Отца и не верить в

Сына, и если Отец избрал себе новый путь, то начаться он может лишь с меня,

Сына его. Ты сказал, что мы пойдем с тобой, кто это "мы"? Прежде всего --

ты, и брат твой Андрей, и сыновья Зеведеевы Иаков и Иоанн, и, кстати, Бог

сказал, что отрядит мне в помощь человека по имени Иоанн, но я думаю, вряд

ли это наш Иоанн. Ну и хватит, зачем нам больше, это же не свита Ирода.

Потом придут другие, а может быть, они уже пришли, они здесь и ждут лишь

поданного Богом знака и явленного им знамения, чтобы уверовать в меня и

последовать за мной, ибо им Бог не откроет своего лица.

Что же ты возвестишь людям? Скажу, что пришла пора покаяться, что

исполнилось время и приблизилось Царство Божие, и огненным мечом согнет Бог

шею тех, кто отверг слово его и плюнул на него. Ты скажешь, что ты -- Сын

Божий, тебе придется сказать это. Я скажу, что отец мой назвал меня сыном и

что эти слова запечатлены в сердце моем с тех пор, как я родился, и что

теперь явился мне Бог и тоже назвал меня сыном своим, сыном своим

возлюбленным, и это не значит, что я позабуду другого своего отца, но ныне

повелевает мной Бог, и да будем мы покорны воле его. Предоставь это мне,

сказал Симон и тотчас оставил весло, стал на носу лодки и крикнул: Осанна

Божьему Сыну, сорок дней и ночей провел он в море, говоря с Отцом своим, а

теперь возвращается к нам, чтобы мы покаялись в грехах и приготовились.

Только не говори, что там был и Дьявол, успел сказать ему Иисус, опасаясь,

как бы не стало всем известно положение, объяснить которое будет крайне

затруднительно. Симон издал новый крик, еще громче и пронзительней, от

которого дрожь проняла стоявших на берегу, а потом бегом вернулся на место и

сказал Иисусу: Дай мне весло, а сам стань на носу, но не произноси оттуда ни

слова, ни слова, пока не выйдем на берег. Иисус послушался и стал на носу, в

своем ветхом хитоне, с пустой котомкой на плече, приподняв руки, словно

собирался приветствовать или благословить и не решился, оробев или потеряв

уверенность в том, что достоин сделать это. Из тех, кто ожидал его, трое

самых нетерпеливых вошли в воду по пояс, достигли лодки, взялись за борта

ее, принялись толкать ее к берегу, а один из этих троих свободной рукой все

пытался дотронуться до Иисусова хитона, но не потому, что поверил

возвещенному Симоном, а потому, что человек, проведший посреди моря сорок

суток, словно ушедший искать Бога в пустыне или в ледяной утробе горы,

теперь возвращался живым и невредимым, и это -- видел он Бога или нет --

само по себе было чудом. Нет нужды добавлять, что во всех окрестных городах

и селениях ни о чем другом и не говорили и что многие их жители, для того,

чтобы своими глазами увидеть этот метеорологический феномен, явившиеся на

берег, только там узнавали о человеке, который оказался застигнут диковинным

туманом в море, и с жалостью шептали: Бедняга. Лодка причалила без толчка,

так плавно и мягко, словно ангельские крылья опустили ее на сушу. Симон

помог Иисусу сойти на берег, с едва сдерживаемым раздражением отталкивая тех

троих, что зашли в воду, а потому считали себя вправе рассчитывать на особое

воздаяние. Оставь их, сказал Иисус, настанет день, когда они услышат о

смерти моей и восплачут о том, что не смогли нести тело мое, так пусть

помогут мне, пока я еще живой. Потом спросил он: Где Мария?-- и увидел ее в

тот самый миг, когда произнес ее имя, словно она возникла из ниоткуда или

склубилась из клочьев тумана, ибо только что ее не было тут -- и вот есть. Я

здесь. Стань рядом со мной, и пусть подойдут Симон и брат его Андрей, и

Иаков с Иоанном, сыновья Зеведеевы, люди, знающие меня и верующие в меня,

ибо знали они меня и веровали в меня еще тогда, когда я не мог сказать ни

им, ни вам всем, что я -- Сын Божий, сын, позванный Отцом своим, и проведший

с ним сорок дней посреди моря, и вернувшийся к вам, чтобы сказать:

исполнилось время, покайтесь в грехах, покуда Дьявол не подобрал вас, как

гнилые колосья из снопа, несомого Богом, если на погибель себе захотите

уклониться от любящих его объятий. По толпе, точно легкая зыбь по морю,

прошел ропот, ибо многие из стоявших там и внимавших Иисусу уже наслышаны

были о чудесах, творимых им, а иные были прямыми их свидетелями и даже

вкусили от них: Я ел тот хлеб и ту рыбу, говорил один; Я пил то вино на

свадьбе в Кане, говорил другой; Я был соседом той прелюбодеи, говорил

третий, но как бы ни были или казались дивны трансцендентальные эти дива, от

них до величайшего чуда -- увидеть Сына Божьего, а стало быть, самого Бога

-- было как от земли до небес, а это расстояние, насколько нам известно, и в

наши дни никем еще не измерено. Тут из толпы долетел чейто возглас:

Докажи, что ты Сын Божий, и я пойду за тобой! Ответил Иисус: Ты пошел

бы за мной, если бы сердце твое повлеклось ко мне, но раз оно заперто в

затворенной твоей груди, ты и просишь доказательств, которыми удовлетворятся

твои чувства, но не твой разум, и в конце концов ты, не зная в смятении,

разуму ли повиноваться или чувствам, поневоле должен будешь послушаться

сердца, сердце же приведет тебя ко мне. Может, кто другой тебя и понял, я --

нет, отвечал этот человек из толпы. Как тебя зовут? Фома. Подойди ко мне,

Фома, ближе, ближе, к самой воде, гляди: я вылеплю из мокрого песка птичек,

видишь, как просто,-- вот туловище, вот крылья, вот головка и клюв, а эти

камешки будут вместо глаз, а вот длинные перья хвоста, а это -- гляди,

гляди!-- ноги и коготки, одна готова, а теперь еще одиннадцать, гляди --

одна, другая, третья, четвертая, пятая, шестая, седьмая, восьмая, девятая,

десятая, одиннадцатая, итого дюжина птичек из песка, если хочешь, мы дадим

каждой имя, вот эта пусть зовется Симоном, эта -- Иаковом, эта -- Иоанном,

эта -- Андреем, а эту, если ты не против, назовем Фомой, прочие же пусть

подождут своих имен, часто бывает, что те приходят с опозданием,

задерживаются гдето на пути, а теперь смотри -- я накрываю птичек сетью, а

то улетят.

Улетят, если я приподниму сеть?-- недоверчиво спросил Фома. Конечно,

улетят. Это и есть твое доказательство? Да и нет. Как это так? Самым лучшим

доказательством -- но только оно от меня не зависит -- будет, если ты, не

трогая сети, поверишь в то, что птички улетят, стоит лишь поднять сеть. Как

же они улетят -- ведь ты слепил их из песка?! А ты попробуй, праотец наш

Адам тоже был слеплен из праха, а ты происходишь от него.

Адаму дал жизнь Бог. Оставь сомнения, Фома, приподними сеть, ибо я --

Дата добавления: 2015-08-17