Глория Му 25 страница

– А что же ему на вас не кидаться? – не удержалась я. – Вы же его палкой били…

– Лопатой, – поправил меня дядя Жора. – А чего? Собака – она и есть собака… Как не поучить?

– Лопатой, – горько повторила я и, на минуту потеряв самообладание, добавила: – Эх вы… Такую собаку чуть не загубили…

– Какую – такую? Чего ты мне тут бурагозишь?

– Да золотая собака потому что. Он все с полслова понимает, без всяких лопат. И защиту работает, и охрану, и что хочешь…

– И лапу дает?

– И лапу, – хмыкнула я.

– Так я и спрашиваю – как он тебя слушается? Чего ты такое знаешь?

– Да ничего такого я не знаю! Собаку надо как ребенка воспитывать, чтобы с пониманием… А не лопатой… Тогда и кидаться не будет.

– Как дите, говоришь… – Дядя Жора по новой налил воды в кастрюльку и поставил на печку. – Ох и порол же меня батя… Один раз так в ухо заехал – неделю в голове звон стоял. Так что ж? На то его родительская воля была… – Дядя Жора опустился на стул, кинул в рот пирожок, прожевал.

А до меня вдруг дошло, почему он не кажется мне противным и жестоким, – потому что он таким и не был. А то, что Ричарда бил, – его так научили, вот и все. Собака есть собака. Я-то, по сути, ничуть не лучше – просто меня научили по-другому. А человек же не думает каждый раз: «Что я делаю? Правильно ли это? Хорошо или плохо?» – так и с ума сойти не долго. Делает себе и делает, что привык. Не задумываясь.

И я стала рассказывать – про папу, про его свору гончих, про то, как я училась ходить, вцепившись в густую, жесткую шерсть папиного волкодава, про овчарку Рекса, про всех. Про то, что собака – друг человека, хотя человек собаке – хозяин, такая вот нестыковочка, и часто недобрый хозяин, а собака все равно остается ему другом, выручает и все прощает, потому что у нее такой инстинкт – служить и защищать. Про то, что ни одна собака человека не тронет, если тот ее любит и не боится. Про то, что собаку не обманешь, она слышит мысли, а человек – всего лишь слова, и его легко запутать и сбить с пути, а собаку не собьешь.

– Ну ты без хлеба не останешься, – сказал дядя Жора, с удовольствием закидывая в пасть последний пирожок. – Тебе бы романы тискать… Так я теперь разобрался. Ты с малолетства при собаках, выходит, вот они тебя и того… Понятно. Опытная, значит, хоть и малая совсем… Был у меня один такой знакомец – инструктор в третьем поколении, его тоже собаки не кусали. Мог любому фокусу пса выучить за не хер делать.

– Инструктор? Так вы собаками занимались?

– Нет, – криво усмехнулся дядя Жора, – не люблю я эту сволочь. Так, случайный знакомец. Да и зачем мне? Я и без ваших штучек любой собаке за неделю ума дам. Лопатой. – И дядя Жора раскатисто захохотал.

И тут мне стало плохо, по-настоящему плохо. У меня бывало так – я думала не словами, а как бы картинками, словно мне показывали куски документальной хроники из будущего внутри головы. И теперь я увидела маленькую глупую Щуку, «детскую» собаку, веселую, доверчивую и совсем не агрессивную. Увидела, как сильный и безжалостный дядя Жора бьет ее лопатой, а она мечется и скулит от ужаса, не понимая, чем провинилась. Это не Ричард, несгибаемый пес, который защищался, сколько мог. Она сразу сломается – будет скулить, моля о пощаде, ползать на брюхе в собственной луже, может быть, и погибнет – от страха и отчаяния.

У меня закололо в боку, как на длинной дистанции кросса, когда первое дыхание уже кончилось, а второе еще не открылось, перед глазами поплыло, хотелось умереть, уснуть, как этому датскому принцу, или выплеснуть дяде Жоре чай в лицо – в лицо, которое вдруг стало отвратительной мордой.

Но ничего этого было нельзя. Надо было выручать собаку, а истерика в таком деле ни к чему. Я хотела глотнуть чаю, чтобы успокоиться, но не рискнула. Не стоило показывать, что у меня дрожат руки.

«Соберись, – приказала я себе мысленно, – соберись и подумай, как его убедить. Не воровать же у него подряд вторую собаку…»

Я сложила предательские руки на коленях, выпрямилась и спокойно сказала:

– Со Щукой ваш метод дрессировки не сработает. Поверьте мне. Лучше сразу пристрелите собаку, чем мучить попусту.

– Чего это не сработает? Чем это она особенная?

– Не особенная. Просто собаки разные бывают. Как люди. Есть люди сильные, которые не гнутся и не ломаются, так?

– Ну… так…

– Есть люди хитрые, которые гнутся, но не ломаются, так?

– Ну… так…

– А есть люди слабые, которые ломаются с ходу, чуть надавишь.

– Ты хочешь сказать, что она из слабаков и никакого профита от нее не будет?

– Я не сказала, что не будет пользы. Я сказала – учить лопатой бесполезно. А если по-другому дрессировать, то очень даже будет польза. Она же овчарка все-таки. Универсальность, понятливость, прекрасные рабочие качества – вот свойства этой породы. И к Щуке относится при правильном подходе.

– Ну-ну… И ты чего, могла бы ее в этот правильный оборот взять?

– Да, конечно.

– И возьмешься?

– Давайте.

– А долго это? Ну… выучить чтобы правильно?

– Месяц-два.

– Ну-у, это ж сколько двор без собаки будет…

– Так зима же. Зачем вам сейчас тут сторож?

– Мое дело – зачем.

– Хорошо, давайте посчитаем. За пару недель вы эту собаку забьете без толку, придется новую брать. Еще с недельку нового пса колотить будете – если повезет, начнет на людей кидаться. Правда, охрана не бог весть какая будет, потому как радиус действия ограниченный, но если это во внимание не брать, то что ж, вы выиграли. По времени действительно быстрее – три недели против двух месяцев.

– Чего это «не бог весть какая охрана»? – проглотил наживку дядя Жора.

– Салфетку дайте, пожалуйста.

– Обляпалась? Салфеток у меня и в заводе нету, нá полотенчик.

– Нет, спасибо. Я вам схемку одну нарисовать хочу. Может, лист бумаги есть?

Дядя Жора встал, пошарил на холодильнике, где лежал ворох старых газет, нашел какой-то конверт; у телефона, висящего на стене, отодрал карандаш с веревочки и все это молча протянул мне.

– Вот, смотрите. – Я стала быстро набрасывать план двора. – Это у вас контора с каптеркой, тут ангар для лодок и катамаранов, тут сарай или чего это, не знаю, тут собачья будка. Если собака бегает по проволоке, я могу тут пройти и тут, если тут – перелезу через забор. Если собака на цепи сидит – это вообще ерунда, пугало, она только вот до сюда достает, так? Обученной же собаке вы можете дать команду охранять двор, тогда она будет обходить его сама, по периметру, и у нее тут мышь не проскочит. И научить можно по-разному – чтобы лаяла, предупреждала вас, если кто полезет, или чтобы молча работала. И на вас опять же не станет нападать – по мне, так ужасно неудобно, если к своей же собаке подойти нельзя. Собака опять же не человек, она на посту не заснет, халтурить не станет, будет обходить участок, заглядывать во все углы.

Дядя Жора взял у меня бумажку, стал рассматривать.

– Ну, ты чисто профессор. Ишь, как все толково раскидала – и не подкопаешься. Учишься небось на одни пятерки?

– Есть такое дело.

– И чего, это она сама ходить будет, без веревки? И все делать, что я скажу?

– Точно.

– А давай! – вдруг воодушевился дядя Жора. – Раз ты говоришь – негодная псина, так ты ж в этом понимаешь, я так думаю. Бери, учи. А дорого возьмешь?

– За что? – удивилась я.

– Так за собачью науку.

– Ничего не возьму. Так научу.

– Не-не-не, Георгий Кравцов одолжениев ни от кого не принимает, так и знай.

– А кто это – Георгий Кравцов?

– Да я это, или смеешься?

– А. Ну так, дядь Жора, я же вам по-любому должна. За Дика. Так что по-честному будет – одну собаку увела, другую обучила, разве не так?

– Ох и хитрая ты лисица! Токо и я не олень. За Дика мы в расчете, я слов назад не беру, привычки такой не имею. А за Щуку… Ну, давай поглядим, что выйдет…

– О! Это вы здорово придумали. Давайте по результату решим. Так когда нам начинать? Вы тут как бываете?

– Да тут я. Каждый день. Как померла моя Таисия Алексеевна, так я и тут. Дома не могу – пусто. Эх, – дядя Жора пригорюнился, – хорошая была женщина моя Таисия Алексеевна. Не ценил я ее. Когда бы еще пожили, может, и вступил бы в разум. Только она рано померла, пятидесяти еще не было. Инсульт, шустрик, и – амба. Один я остался. Дочка медучилище закончила и на северá подалась, за мужем, а сынок… Контры у меня с сынком, хоть Таисия Алексеевна и учила их, что зазнаваться не след, а батю уважать надо, какой уж он ни есть. Хорошая была женщина. Редкая. Не овца какая-нибудь – и с мозгами, и харáктерная. Как ты вот. – И дядя Жора мне улыбнулся.

– Беда какая, – сказала я. Мне было очень жалко дядю Жору. – Вы не переживайте. У меня вон тоже папа умер. Давно еще. Без папы, знаете, плохо. Но можно как-то.

– А мать-то замуж вышла?

– Да.

– Отчим не обижает?

– Нет, что вы. Он очень хороший человек. Но все равно не папа.

– Ну, ладно. Плохо, но можно, говоришь? Ладно. Будем стараться. И надо ж – всю жизнь свою думал, что одинак, что мне одному лучше, а как померла моя Таисия Алексеевна, так каждый день за ней скучаю. Ну, ладно… И чего это я растрынделся? Ты ж махонькая совсем, оно тебе надо, это все?

– Потому, что я никому не скажу.

– Чего?

– Мне иногда люди рассказывают всякое, потому что знают – я никогда никому ничего не скажу. Как в ямку, понимаете? – объяснила я. – Дядя Жора, вы меня извините, но мне бежать пора. Тренировка через полчаса. Я приду завтра в семь утра за собакой, хорошо?

– А приходи, как захочешь, я мало сплю.

– Вы ее тогда покормите с утра, но не досыта. Чем, кстати, кормите?

– Чем? Ну, обычно чем: каша, хлеб или со стола что останется…

– Нет, так нельзя. Надо ей нормальную собачью еду готовить.

– Ох, тебе палец в рот не клади, я вижу. Всю руку целиком отожрешь… Сперва, значит, не лупи собачку, потом хавку ей готовь… Может, мне ее еще на руках носить?

– На руках носить – это лишнее. А с кормежкой… Я вам рацион распишу, это недорого совсем, не беспокойтесь…

– Бабки – пыль, – презрительно сказал дядя Жора.

– Так и не хлопотно. И вам повеселее будет, все какое-то занятие. Отвлечетесь от грустных мыслей…

– Ой, иди уже, лиса. Завтра жду. Смотри не обмани.

– До завтра, дядь Жора. Всего хорошего.

Я быстро оделась и вышла во двор, где мне снова кинулась под ноги Щука. Дядя Жора наблюдал за нами, стоя на пороге.

– Ну, здравствуй, здравствуй. Давай знакомиться. – Я дала ей обнюхать руку, но собака прыгнула и облизала мне лицо.

Я присела на корточки и стала ее гладить. Щука извивалась, повизгивала от избытка чувств, потом повалилась в снег и стала там буйно барахтаться.

– Ох ты и дура… Ну и дура, – приговаривала я, похлопывая собаку по брюху, хватая за лапки. – Что ж мне делать-то с тобой, с такой дурой?

Глава 31

Мы с Ричардом шли к дяде Жоре, груженные как ослики: я тащила судок с кашей на мясном бульоне, а у пса на спине были две авоськи, связанные ушками, – с ячменной крупой, мослами и говяжьей обрезью.

Сомневалась я, что дядя Жора станет морочиться с собачьей едой, вот и запаслась.

Мы свернули с набережной в парк, я приглядела подходящее дерево, сняла с Ричарда авоськи, привязала поводок к толстой ветке, бросила псу под ноги шапку, велела охранять и дальше пошла одна.

Вчера после визита на лодочную станцию мой молчун Ричард обнюхал меня, нарычал, а потом стал жалобно скулить и облизывать мне руки.

– О! Че это он? – удивился Геша.

– Запах, – объяснила я. – Дядей Жорой пахнет, а значит – опасностью. Вот он и волнуется.

Поэтому я не взяла с собой Ричарда. Прихвачу Щуку и вернусь за ним – так решила.

Дядя Жора, видно, поджидал меня и, как только залаяла собака, вышел во двор.

– Вот, возьмите, – протянула я ему сумки, – это для собаки…

– А тяжеленные! Как только дотащила?

– Ничего, я сильная. Вы ее покормите, каша тут в кастрюльке, и мы пойдем, – сказала я, жадно заглатывая острый, как ледяные осколки, воздух.

– Что ж, и погреться не зайдешь?

Я поняла, что дяде Жоре одиноко и просто хочется поболтать.

– Я после тренировки зайду, ладно? Перед школой. Я же вам обещала рацион расписать, вот и расскажу, что к чему…

– Точно, – явно обрадовался дядя Жора, – а то ж я ни черта в этом не понимаю… Так ты зайди, растолкуй…

Он зашел в каптерку, недолго там повозился и вынес собаке миску с кашей. Щука, поскуливая, стала прыгать вокруг него бешеным кенгуру.

– Уйди ты, – замахнулся на нее дядя Жора, собака испуганно шлепнулась на брюхо и заюлила.

– Не надо с ней так, – сказала я.

– Так лезет же, мешается!

– Ничего, потерпите немножко, научится. А пугать не надо. Вы же не хотите, чтобы она людей боялась, вам надо наоборот, чтоб ее боялись, так?

– Ну, ладно, уболтала, – проворчал дядя Жора и поставил миску у порога.

Собака, забыв обо всем, набросилась на еду.

– Поводок у нее есть?

– Откуда? Вроде незачем было…

– Ничего, я взяла запасной. Через два часа вернемся.

Щука тащила меня за собой, поднимая фейерверки блестящих снежных брызг.

Завидев нас, Ричард встал, отряхиваясь от снега, и потянул носом. Учуяв ненавистный запах лодочной станции, зарычал и прижал уши.

Щука, припав на передние лапы, заскулила, а потом пустила в ход безотказное средство – повалилась навзничь, открыв уязвимое брюхо.

– Фу, Ричард! Она маленькая, нельзя обижать!

Пес неохотно отступил. Команда «маленький, нельзя!» была прекрасно отработана на мамином коте.

Шапка превратилась в снежно-ледяной комок, и я запихала ее в карман. Натянув поглубже капюшон, я подхватила собак, и мы пошли к площадке.

Несмотря на раннее утро, там уже резвились несколько псов, а хозяева с сизыми от холода губами танцевали традиционный зимний танец – три притопа, два прихлопа.

Я отпустила овчарок с поводков.

Ричард, степенно поздоровавшись со знакомыми псами и настороженно обнюхав незнакомцев, потерял к компании интерес и, оскальзываясь, полез на свою любимую лестницу, а Щука, ошалев от свободы и новых впечатлений, с лаем носилась вокруг пары молодых фокстерьеров.

Пятнистые твари переглянулись, разом кинулись на легкомысленную псину и погнали ее крýгом по площадке. Щука улепетывала, видимо находя игру в догонялки крайне увлекательной.

Я не стала ее останавливать. Щука была общительной и легко шла на подзыв, да и глупо было бы начинать заниматься, пока она не набегается.

– Что, взяла еще одну собаку? – спросила хозяйка фокстерьеров, по самые глаза укутанная в пушистый белый шарф.

– Нет, это не моя. Дали на воспитание.

– А… Тарасик говорил, что ты у нас великий дрессировщик. – Голос из-под шарфа звучал невыразительно и глухо, поэтому было трудно понять, смеется надо мной тетенька или искренне поверила синеглазому сплетнику.

– Тарасик несколько преувеличивает. Извините. – Я отошла поискать подходящих палок для апортировки.

Набрав палочек и сложив их в кучу, словно для костра, я свистнула, подзывая Ричарда. На зов прибежал не только мой красавец, но и Щука со своими ухажерами.

Я бросала собакам палку, и они гурьбой мчались за ней. Щука очень быстро поняла, что к чему, с радостным повизгиванием (она была очень разговорчивой) совала мне в руки обслюнявленную сосновую ветку и высоко подпрыгивала, как мышкующий волчишко, нетерпеливо ожидая следующего броска. Она была счастлива.

Хозяйка фокстерьеров, однако, вовсе не выглядела счастливой. Она никак не могла отозвать своих псов, так что мне пришлось поделиться с ней палочками, а Ричарда и Щуку отвести в сторону, чтобы разбить компанию.

Я попробовала пустить Щуку на лестницу, но она не шла, опасливо смотрела вверх и жалобно скулила.

Ричард, уставший ждать своей очереди, оттеснил нас плечом и ломанулся наверх.

Я остановила его командой на верхней площадке и сказала:

– Ричард, позови.

Пес послушно залаял, и только тогда Щука, попискивая, почти на брюхе поползла за ним.

Благополучно спустившись и осознав все величие своего подвига, Щука приняла от меня заслуженные похвалы и лакомства и уже смелее, но все еще причитая на каждом шагу, снова полезла на лестницу вслед за Ричардом.

Я решила, что это неплохая мысль – пускать моего отличника паровозом, и таким же образом мы штурмовали барьеры и бум. Правда, у каждого барьера, перед тем как прыгнуть, Щука садилась и облаивала препятствие звенящим от обиды голосом, а с бума так и нарезалась разочек, но все это были пустяки.

В тот день я не ставила перед собакой никаких конкретных задач, мне просто надо было понаблюдать за ней, я это и делала.

Выводы оказались неутешительными.

То, что собака не подходила мне ни по характеру, ни по темпераменту, в общем, не имело значения – так даже интереснее. Но теперь я могла сказать с полной уверенностью, что она не подходит и для караульной службы. Как говорил мой дедушка, «это явное не то».

Собаку придется ломать – а уж этого мне никак не хотелось делать.

Но я решила не огорчаться раньше времени – все равно сперва надо обучить ее самым простым вещам по послушанию, а там посмотрим. Я решила радоваться каждому успешному этапу. Дядя Жора пообещал не бить Щуку и отдал ее в обучение – хорошо. Щука молниеносно освоила апортировку – и это хорошо. Щука сообразительная и легко идущая на контакт собака – да просто замечательно. «А остальное мы решим, не ссы, – сказала я себе, совсем как Геша, – два месяца он нам дал. Два месяца – это нормально, придумаю что-нибудь».

Высвистав овчарок, я пошла назад, к лодочной станции. Наши два часа были на исходе (я чувствовала течение времени не хуже собаки, видимо, потому, что вечно была на грани опоздания).

Около каких-то кустов я вытащила из кармана оттаявшую шапку и бросила Ричарду охранять, но с третьего раза пес таки понял, куда я собираюсь идти – без него, без охраны, в такое страшное место! – и стал виться вокруг меня.

– Тихо, Ричард, не бойся, он меня не съест. Ну, охраняй! – Я снова указала ему на шапку.

Ричард сел, но стоило нам со Щукой отойти, как пес вскочил и стоял, грустно опустив хвост и тревожно глядя мне вслед.

Я сдала Щуку хозяину и вручила ему толстую, обгрызенную собаками палку.

– Это чего? Бить?

– Далось вам это битье! Вот смотрите. Щука! Апорт! – Я бросила палку, и собака подхватилась за ней. – Ай умница. – Я скормила сухарик притащившей палку Щуке, а дяде Жоре сказала: – Будете так делать хоть несколько раз до вечера, хорошо?

– Чего это? Аборт еще какой-то выдумала… Я нанимался, что ли, эту псину развлекать?

– Не развлекать. Работать. Надо, чтобы она привыкла команды выполнять. Ваши команды, а не только мои, понятно? Поэтому кормить вы ее будете из своих рук. И палочку ей бросать – она это любит, так что будет приносить стопудово. То есть подчиняться команде. Я доступно объясняю?

– А… Ну, я понял. Не баловство это, а для дела… Чтоб слушалась, как ты говорила, так? Понял я, не дурак… Тогда ладно…

Поздним вечером, переделав все уроки, я все еще сидела за письменным столом, прикрывшись учебником по геометрии (чтобы мама не приставала), и писала сразу в двух тетрадках.

В одной я составляла расписание для себя на ближайшую неделю – ведь с появлением Щуки и так скудное время суток, отпущенное земному человеку, сократилось до размеров пресловутого гулькина хрена, и мне надо было все подрассчитать так, чтобы не пострадали ни мои занятия, ни Ричард, ни Зоська. А в другой я пыталась расписать схему дрессировочных работ для Щуки. В силу особенностей ее характера обычные ходы по подготовке к сдаче ОКД и ЗКС ей не подходили. Не говоря уж об охране предмета (о чем мне и думать не хотелось – Щука была из тех собак, которые насмерть зацелуют и хвостом забьют), трудности, безусловно, будут и с такими командами, как «место», «лежать» – очень уж она нетерпеливая и резвая.

Вот я и думала, с чего мне начинать, чтобы не отпугнуть Щуку, чтобы она полюбила учиться, ведь я никогда раньше не тренировала собак для других.

«Надо бы с Федором Сергеевичем посоветоваться, – думала я, разглядывая исчерканный лист со стрелочками и взятыми в кружки словами. – Лучше бы с Катей, конечно, но до Кати я только в конце недели доеду, а Федор Сергеевич завтра на нашей площадке будет…»

Глава 32

Утром я снова привязала Ричарда к ветке. На этот раз мне хватило ума взять из дома какую-то тряпочку (в качестве охраняемого предмета), ее я и бросила у ног пса (я давала команду «охраняй!», а не «место!», опасаясь того, что мой миролюбивый зверь позволит любому подойти к себе и начнет сопротивляться, только если его куда-то потащат. А так и подойти не даст, команда – это святое).

Ричард обреченно улегся, свернувшись печальным кренделем. Ему совсем не нравились эти мои новые утренние прогулки.

– Я скоро, не грусти. – И я побежала к лодочной станции.

Там я застала неожиданное – дядя Жора в одной тельняшке, без тулупа, швырял Щуке какой-то предмет и басом орал:

– Аборт! Аборт! О, шустрик, – увидел он меня, – зырь, приносит! Рукавицу приносит! А если потеряю, найдет? Найдет? Рукавицу?

– Найдет. Только там команда другая – «ищи». Я научу. – Я невольно рассмеялась, видя, как хорошо самодрессируется дядя Жора. Признаться, я побаивалась, что в мое отсутствие он не сдержится и надает Щуке оплеух, а оно вона как.

Запыхавшийся дядя Жора подошел ко мне и крепко пожал руку.

– Кормили вы ее?

– Не. Тебя ждал. Щас покормлю, я ей каши наварил, с мослами, как ты сказала.

– Вы мослов только сейчас не давайте. Потом, как вернется. А сейчас обрези накидайте в кашу.

– Прямо сыряком?

Я кивнула.

– А вот ты мне скажи, к чему слово это дурное – «аборт»? Это «принеси», что ли? Как «в подоле принесла» или как, не пойму я чего-то… Аж неудобно такое кричать…

– Не аборт, а апорт, это от французского apporte – «принеси». А «аборт» – от латинского abortus, что переводится как «выкидыш». Созвучно просто.

– И где ты этого всего набралась? Детям такое вроде знать не полагается?

– А, у меня все родители – врачи, не обращайте внимания. Кроме того, «аборт» – это не ругательство, а медицинский термин.

– Умная как утка. – Дядя Жора с сомнением покачал головой, словно не мог для себя решить, хорошо это или плохо.

На площадке я застала одного Тараса, он тоже давал «частные уроки» чужим собакам, подрабатывал.

– Дядь Федя? К девяти обещался, – сказал Тарас, вздернув рукав, чтобы посмотреть на часы.

И, словно по волшебству, как только минутная стрелка подползла к отметке «12», из-за сосенки на краю площадки показался Федор Сергеевич, как будто прятался там до урочного времени.

Он был не один, вместе с ним шли еще мужчина в широкой охотничьей дохе и средних размеров собака, по окрасу – пингвин пингвином. Черная спинка и голова, белая морда, грудь и лапы, смешные круглые белые брови.

Я протерла кулаками глаза. Нет, окрас собаки, хоть и смешной, меня не особенно впечатлил. Но собака хромала – передняя лапа нелепо выгибалась в сторону, словно там было еще одно колено, да и задняя с той же стороны, видимо, не была здоровой, поэтому при ходьбе пес тяжело заваливался набок.

И человек в дохе тоже хромал. Одна нога у него совсем не гнулась, и он резко выбрасывал ее вперед вместе с тростью.

«Это еще что за парад хромых?» – подумала я, не веря собственным глазам, а Тарас вдруг кинул шапку оземь, раскинул руки, закричал:

– Летеха! Летеха!!! Борян!!! Сколько лет, сколько зим!!! – и побежал навстречу идущим.

В последний момент я словила Щуку за хвост (она готова была бежать за кем угодно – лишь бы бежать) и усадила рядом с Ричардом.

Тарас обнимался с новым хромым, потом они обнимались все втроем, и только пингвинособака терпеливо стояла рядом, не выражая никаких эмоций.

Наобнимавшись, они о чем-то заговорили, похлопывая друг друга по плечам, Тарас обернулся и указал на меня, а Федор Сергеевич махнул мне рукой, делая знак подойти.

– Летеха наш приехал! Знакомься, Славка, это Борян наш! Воевали вместе! – Тарас заходился от радости как щенок.

– Воевали? – удивилась я. – Как это?

Они же совсем молодые еще… Я вежливо кивнула летехе, который мне совсем не понравился. Он был похож на байбака или другого крупного грызуна – плоский лоб, быстрые глаза-маслины, круглые щеки и выдающиеся вперед верхние зубы под тонкой полоской темных усов.

– Так Афган! В Афгане воевали, – сказал Тарас и запел гундосо, по-блатному: – «Ветер задул, пыль подняв на бегу… эт-та вам не Кабул, не восток и не юг… За-десь в Кундузе жара… хоть и север страны… и порой до утра слышен голос войны…» Борян, братушка! – Он снова полез к летехе обниматься.

А я стояла чуть в стороне, придерживая собак за ошейники, и думала: как же я раньше не догадалась? Конечно, Афган! И шрам Федора Сергеевича, и его хромота – это, наверное, он был ранен там. Ранен – у меня это в голове не укладывалось. Ранен. На войне.

Мы все, конечно, знали о войне в Афганистане, но она была словно бы не взаправдашней. Настоящая война – это Великая Отечественная, она, та давняя война, казалась нам, детям, ближе и понятнее, чем афганская.

То есть наши мальчики через одного собирались служить в Афгане, ведь война там шла уже лет шесть к тому времени; по нашему, детскому, разумению – всегда, и двенадцатилетние пацаны были уверены, что и на их век хватит. Пойти служить в Афган и пойти служить в армию – это было почти одно и то же. Романтика. Приключение. Пацанская доблесть. Мальчишки распевали городские романсы о цинковых гробах и черных тюльпанах, не задумываясь всерьез над смыслом. А тех, кто прошел эту войну, было тогда не видно, не слышно – афганское движение началось позже.

Поэтому я никак не могла соотнести этих по-настоящему искалеченных людей с той ненастоящей войной.

– Так вы – ветераны? Как мой дедушка? – спросила я.

– Ветераны… Вытераны мы… На нас тут плюют и нами же плевки с пола вытирают, – расхохотался Борян.

– Боря! Что ты! Маленькой девочке… – строго оборвал его Федор Сергеевич, но Боря все хохотал, визгливо, истерично. Я не могла отвести от него глаз.

Позже болтушка Тарас все мне рассказал.

Про то, что Федор Сергеевич был кадровым военным и, когда его перевели в наш город, они с Тарасом несколько лет жили в одном доме.

– Он меня с вот такого знает, – говорил Тарас и показывал рукой полсебя от пола. – Все меня воспитывал, да так, по-хорошему… Я еще тем уркаганом был…

В общем, Тарас сел по малолетке. Вышел, призвался в армию, попал в Афган и там – судьба закладывает иногда такие виражи – встретил Федора Сергеевича.

Федор Сергеевич был командиром экипажа вертолета. На этом самом вертолете как-то перебрасывали десантуру. И Тарас был среди прочих.

– Ох я обрадовался! Все же родной человек, зема! Там это дорогого стоит – земляка встретить. Все как прибывают, первым делом своих ищут…

И вот два вертолета с десантурой («вертушки», как Тарас говорил) были обстреляны, и второй вертолет, ведомый, не Федора Сергеевича, был сбит ракетой.

Федор Сергеевич попытался его прикрыть, заложил вираж, борттехник поливал огнем противника из люка в грузостворке, но тот, второй, вертолет все же упал, и все погибли, кроме Бори, штурмана, которого при ударе вышвырнуло через какой-то блистер (знать бы еще, что это).

Вертолет Федора Сергеевича тоже загорелся, но десантники и пилоты успели покинуть «вертушку» на парашютах, до того как взорвались баки с горючим (а они всегда возили с собой запасные баки – по словам Тараса, хуже не было, чем сесть неизвестно где из-за нехватки топлива), и до прилета поисковых вертолетов вели бой с противником.

Для Тараса это был первый бой.

– Знаешь, до этого в голове была вся эта фиговина про интернациональный долг… Даже перестрелка – не страшно… Ну не страшно… А когда убили там пацана одного из наших – все, я как озверел… Сразу стала моя война… Мы все там кричали: «За Москву! За Родину! За наших!» Хотя… где та Москва была?.. И ей до нас по фигу было… Да и сейчас по фигу…

Федор Сергеевич был ранен в том бою, а Борю, страшно контуженного и с перебитой в шестнадцати местах ногой («Так об камни кинуло», – объяснял Тарас), он вытащил на себе.

Борю с Федором Сергеевичем отправили в госпиталь, потом – домой, а Тарас остался, прошел всю положенную службу без царапинки, как заговоренный.

– Страшно тебе там было? – спрашивала я.

– Нет. Не знаю. Как во сне все было… Будто мы всегда так жили, вроде как ничего особенного. А дом, мамка – все это далеко и неправда. Потом вернулся – та же фигня. Вроде всегда так жил, а Афган приснился… Мамка говорит, я толстокожий. Пацаны вон после Афгана дуреют, а мне – хоть бы хны… Как и не было ничего. На работу только не брали. Я сглупу не скрывал, так мне каждый раз: «Да иди ты на хер! Вы, афганцы, все долбанутые наркоманы, с вами один геморрой…» Борька и озлился потому. Он же воевал! У него орден Красной Звезды! А его, как собаку шелудивую, отовсюду посылают… Так Борьке в сто раз хуже, чем мне, было… Он инвалидом вернулся – нога не гнется, головные боли страшенные… Он орал от них как резаный, все вокруг крушил… Мамка его по всем врачам перетаскала, а те только: «Афганец? Давайте на дуру закроем». Но мамка не дала. Она, знаешь, Борькина мать, – во какая, – и Тарас демонстрировал мне сжатый кулак, – училка математики. Одна его растила. Как во врачах разуверилась – пошла по всем бабкам-знахаркам. Тоже – ноль. Никакого облегчения. Пока не надыбала какого-то бурята, проездом он тут был. Бурят над летехой нашим пошептал, травок позаваривал, и – фигак, получшало Боряну. Говорил, первую неделю привыкнуть никак не мог, что голова не болит, ходил как пьяный, за стенки держался. А потом прикинул палец к носу и поехал за тем бурятом на Байкал. Долечиваться. И вообще. Ну не знаю я – поехал и поехал… Шатался он там года полтора, по Бурятии, по Алтаю, то ли учился, то ли лечился у местных знахарей. Нравилось ему там, остаться собирался, но тут мамка его заболела, и Борян вернулся. Мамка его совсем слегла, он за ней сам ходил, а зарабатывал какой-то фиговиной, вроде костоправ был, массажи делал, все такое… Про себя говорил – шаман-недоучка. Но люди шли, ничего… Он даже поднялся на бабки не кисло.

Дата добавления: 2015-08-17