Фиалки в Саргасовом море

I

Море волновалось всю неделю, и уже на целых десять метров от берега залеплено было прибившейся тиной и водорослями, отчего стало похоже на облезшую шкуру большого рыжего медведя, брошенную поверх воды. Водоросли опутывали ноги и тяжелыми космами тащились за ними из воды. Айно дождался, когда с моря набежала волна побольше и вслед за ней, пенящейся, высоко выбрасывая ноги, выбежал на берег. Так меньше оставалось тины на теле - пеной она отмывалась и нужно было только успевать бежать вслед за шипящей водой. Это было трудно - бежать в воде, но если не успел за одной волной - недолго выждать другую. В это время года больших волн на море хватает. В них, наверное, было бы хорошо плескаться по теплу, если бы только голубизна неба и яркость солнца давно не были скрыты за низкими слоистыми облаками и последний отдыхающий не уехал отсюда еще месяц назад. Те, кто здесь не живет, редко видят в этих местах хорошую волну. Она приходит сюда не раньше середины сентября. Тогда же к берегу подплывает на ночь и хорошая рыба.

Каждое утро Айно спускался к морю по старой, еще сааремааской привычке, которую, наверное, можно было уже и забыть.

В этом маленьком южном поселке на Стрелке учитель Айно поселился несколько лет назад. Приехал однажды по осени светло-рыжий эстонец, походил по берегу, осмотрелся, обвыкся, да так и остался жить на квартире у переселившихся с Казахстана немцев. Поселок был простенький и маленький - кино, клуб, да школа - бывшая ЦПШ - во дворе которой до сих пор осталось кладбище, и на него приходили пастись овцы. Зимой по улочкам поселка болтался скот, который хозяева из экономии выпускали со дворов, и коровы в поисках пищи забредали на ферму, подъедая там остатки чужого корма. Почему Айно приехал сюда, и почему так и не уехал - не знал никто, да и мало у кого вызывал интерес этот бесцветный, тихий, уже немолодой человек. Он был совсем не красив: светло-рыжеватое полукружие редких, тонких волос липко обрамляло розовую плешь. У него был маленький нос, неровные, чернеющие зубы и слегка выпуклые под тонкими веками с рыжими ресницами глаза.

Самыми отталкивающими в его лице были глаза. Айно смотрел на вас не моргая, и от его белого взгляда становилось как-то не по себе. Что-то мертво-стылое было в этих глазах, как будто взгляд свой доносили они не с этого, а того света. Может, такая внешность и сделала Айно нелюдимым и замкнутым, и речь его - негромкую, почти лишенную звонких звуков - редко слышали где-то помимо школы. Там он преподавал немецкий. Там же проводил и почти все свое время. Подолгу после уроков сидел он в школьной библиотеке и только высокие стопы журналов были поверенными его дум. Домой он уходил всегда затемно, но многим казалось, что даже такие уходы бывали ему в тягость, потому что как только закрывал он последний журнал и вставал из-за стола, чтобы уйти, глаза, едва заметно оживляющиеся во время чтения, снова становились стылыми и мертвыми.

II

Айно стоял один, посреди неухоженного, грязного, дождистого осеннего пляжа и смотрел на море, и ветер раздувал податливые его порывам полы накинутого на плечи халата. Айно придерживал посиневшими пальцами халат и ежился от холодного ветра.

Ветер сдул приставшие к ногам капельки тинистого моря и теперь выхолаживал тело изнутри. Заморосил мелкий дождь. После моря его влага почти не ощущалась, и только частые, легкие покалывания водяных иголочек по лицу напоминали о нем, несильном и сеющем. Айно обернулся на далекий рокот нового, дошедшего до него сквозь шелест дождя, звука. По дороге подкатил и остановился наполовину пустой автобус, шедший в это время до Стрелкового. Из него вышла только одна девушка. С такого расстояния разглядеть ее было трудно, и виделась она лишь черной безликой полоской, перегнувшейся под тяжестью двух чемоданов - большого и поменьше. Автобус поехал дальше, а девушка пошла в сторону поселка, и вскоре поворот песчаной дорожки скрыл ее за первыми, стоящими на отшибе домами.

Айно оделся и, накинув прямо поверх одежды влажный халат, пошел не спеша, уже почти не увязая в намокшем, и оттого ставшем упругом песке. Вскоре он вышел на ту же тропинку, по которой ушла девушка и побрел по ней, пока не привела она его к комнатке в чужом доме. Своим единственным окном комнатка выходила в сад. Летом сад в окне сочно разрастался, и густая листва с трудом пропускала сквозь себя солнечные лучи, отчего в это время года в комнате был постоянный полумрак. Из-за полумрака по вечерам рано приходилось зажигать свет. Светлела комнатка лишь к концу осени, когда опадала листва. Потому с осени приходил свет, и со светом приходила радость. И тогда через голые мокрые стволы становилась видна присыпанная желтым ракушняком улица - видна до самой середины весны. Айно нравилась его комнатка, нравилась именно ее неизбывная пасмурность. В ярком, солнечном, южном городке она напоминала ему его вечно дождящий Сааремаа - остров среди серых вод Балтики, в тихой, грустной Ээстимаа.

Айно вошел во двор и с навеса из виноградных лоз, вздрогнувших листьями под ветром, на него упало несколько крупных, холодных капель.

Айно вошел в свою комнатку и она обволокла его пасмурным уютом и теплом. Айно сменил мокрую после моря и дождя одежду, поставил на плитку чайник, сел на кровать, облокотился о фанерную стену, выкрашенную голубой масляной краской, и закурил. Потом потянулся к столу, взял первый, лежащий у края, журнал, еще с вечера принесенный из библиотеки, и раскрыл его наугад, безразлично на какой странице. Он листал журнал, не вчитываясь в содержание, и когда под алюминиевой крышкой чайника заклокотала вскипевшая вода, Айно почувствовал себя вполне счастливым. Так бывает счастлив человек, предоставленный только самому себе. Счастье, конечно, не ахти какое, но, тем не менее, вполне осязаемое. И главное - доступное. Всегда можно представить себя счастливым в непогоду за окном, вот так - в теплой комнате, с журналами и чаем. Журналы, как правило, бывали им уже читаны, но он снова пролистывал их, и в этом тоже находил привычное придуманное удовольствие. Айно посмотрел на часы. Через полчаса настанет время выходить ему из этой фанерной конурки, чтобы снова стать обычным школьным учителем Айно, которого никто не любит всего-то за его нелюдимость и за белые рыбьи глаза, как это на первый взгляд не нелепо - не любить за глаза. Впрочем, не более нелепо, чем только за глаза и любить.

Айно выпил чай, не отказал себе в удовольствии выкурить еще одну папиросу, и ушел на работу на пять минут позже обычного.

III

В школе, в учительской, Айно почему-то с неожиданной для себя радостью снова увидел девушку, приехавшую сегодня на стрелковском автобусе. Девушка сидела на краешке стула и ожидала директора. Рядом с ней стояли два ее чемодана - большой и поменьше. На вид ей казалось не больше семнадцати, и была она просто трогательно красивой. У нее было лицо, о котором даже другие женщины не могут сказать плохо. Разве что, если бы они уж очень хотели выискать в ее внешности недостатки, они могли бы назвать ее несколько худоватой и плоскогрудой. Но такие недостатки, как правило, бывают слишком условными, и наличие их полностью зависит лишь от взгляда рассматривающего. Для Айно же ее полудетская хрупкость и плосковатость, напротив, были преисполнены самого нежного очарования - женщины его земли тоже редко выделялись пышностью форм. Светло-русые волосы девушки спадали на плечи густыми, отливающими на свету золотом, прядями, и своею длиной лишь оттеняли миловидность лица и большие, серо-голубые глаза, чудесно-широко раскрытые на мир. Маленький подбородок девушки плавно поднимался и переходил в нежнейшую, изысканнейшую линию щек, и выше, в мочки аккуратных, маленьких ушей, выглядывающих из-под прядей, как из разделенных снопов пшеницы. Айно сравнил бы эту девушку с сошедшей в грешный, осенний мир Золушкой. Она только что получила от доброй феи в подарок золотую карету и новое бальное платье невиданной красоты, и теперь просто не может поверить своему счастью - так бесподобно распахнуты были ее глаза. Золушка наверняка была старше того возраста, о котором говорило ее лицо, но Айно все равно неприятно почувствовал рядом с этой восхитительной юностью свою оголенную годами и наследственностью голову.

“Страствуйте,” - сказал Айно с акцентом сильнее обычного и, взяв с полки классный журнал седьмого “А”, вышел из учительской и пошел в библиотеку.

В библиотеке он, как обычно, оказался один, если, конечно, не считать, пожилой библиотекарши - вялого, полуспящего существа, давно уже ставшего какой-то неотъемлемой частью интерьера. Потом, правда, заходил еще кто-то, но Айно его почти не заметил. Он сидел с ручкой в руке, перед раскрытым журналом, но так ничего не записав в него: мысли не могли отвлечься от образа возникшей из дождя девушки. Когда же эти мысли привели его к тому, что он, неизвестно, на эстонском ли, на русском языке, сказал себе: “Я люблю ее”, это не стало уже ни смешным, ни грустным, ни неожиданным. “Я люблю ее”, сказал он себе просто, и это показалось естественным и привычным. Как то, что он хотел иметь семью, хотел иметь рядом с собою женщину, которую будет любить и которая... да, которая, может, будет любить его. Как всякий мужчина, он много раз влюблялся за свою жизнь и даже несколько лет был женат. Жена ушла от него, и все эти годы он старался забыть ее, окунаясь в новые встречи, прибиваясь к новым женщинам. Некоторые из них, бывавших после, даже хотели выйти за него замуж, но снова это оказывались так и не дождавшиеся своего счастья женщины, или, наоборот, уже потерявшие его. И у своей жены он ведь был только вторым... И вот - этот дождь... И девушка... из дождя.

И опять Айно поздно возвращается из школы. Сегодня даже позднее обычного. Он прошел через кладбище, которое все обычно обходили стороной. Прошел дальней кружной тропой, вслушиваясь, может быть впервые, в то, как похрустывает ракушняк под ногами.

Он еще не знал ее имени, но был уверен, что оно загадочное и красивое, как ее васильковые глаза, как шелест волн во время дождя, как остров в холодном море. Ему бы хотелось, чтобы ее звали Эгле... Или Тиной... Жаль, что русских девушек называют иначе. А она так похожа на девушек его родины, на его Эстонию, на его нежную, милую Ээстимаа, светлую, голубоглазую, тихую. И появилась она - в дождь.

К ночи ветер стих, и только доносился шум обеспокоенного моря, застигнутого врасплох знобливой осенью.

“Хорошая примета - приходить в дождь”, - вспомнил Айно. Так говорила его мать, когда встречала на берегу баркас возвращающегося с моря отца.

А когда в один из дождей баркас вернулся без отца, в этом тоже не оказалось ничего необычного. На Сааремаа часто идет дождь, даже тогда, когда кто-то не возвращается из моря. И незванно явилась другая мысль, мысль о том, что и уйдет она тоже в дождь.

Айно пошел тише. Сильно похолодало, и тогда он стал вспоминать о тепле рано, не по сезону протопленной печи, и ему представилось, что рядом идет его сегодняшняя незнакомка, и от нее тоже исходит тепло. Она прижалась к нему, так тесно, что ему слышится сладковатый аромат ее кожи. Он наклоняется и чуть касается губами бархатистой мочки ее маленького ушка, отстраняя лицом прядь ее волос, и она поворачивает к нему свое чистое, трепещущей юности лицо, благодарно улыбаясь теплыми, припухлыми губами. Счастье его кажется ему почти безграничным... если бы не малость - девушки рядом нет. Есть только холодная ночь и он - скучный одинокий учитель Айно, немолодой и некрасивый, даже домой идущий в чужой дом. И ему очень не хочется быть сейчас, как и быть в этой жизни, одному. Тогда Айно спускается к морю. К чужому и, даже осенью, теплому морю, такому же чужому и теплому, как дом, в котором он спит. Как небо, под которым живет. Как язык, на котором говорит. И ему хочется любить это все, и только сознание, что он окружен чужим, пусть даже и теплым, морем не покидает его. Но потом, уже возле моря, стоя перед набегающими на него в темноте волнами - черными, с белесыми гребешками - он понимает, что море не может быть чужим, особенно для того, у кого в детстве было свое, пусть и другое, море.

Айно смотрел на черную, неспокойную воду, и море, казалось, повторяло ему то, что он и сам хорошо сознавал сейчас: зачем думает он об этой девушке? Для чего представляет возле своего лица ее губы? Она так недосягаемо далека от него в своей молодости и красоте. Чем ей может быть интересен унылый эстонец, стареть начавший раньше, чем она родилась? И разбитые волны, с шипением откатывающиеся назад в свое море, с готовностью отвечали ему: “Нич-ч-чем... нич-ч-чем... нич-ч-чем...”, внушая и без того очевидное. Какой насмешливой может оказываться судьба, посылая на склоне жизни столь обреченную любовь - это слово произнеслось как-то сразу - любовь, которую теперь иначе, как смешною и не назовет никто. В первую очередь он сам. Но еще раньше - она, каким-то непонятным ветром занесенный сюда лепесток фиалки. Айно улыбнулся про себя. Целый день он не мог понять - кто она. И вот - фиалка. Глаза ее, губы, волосы - их можно описывать сколько угодно, но ничто не скажет о ней так много, как одно только слово - фиалка. Не роковая красота роз и не многоцветный георгин, ни белая кипень хризантемы и не лилии дорогая, но доступная любовь. Она - фиалка, розовое с голубым. Немного розового и совсем чуть-чуть голубого, в утренней свежести, с росинкой на лепестке.

Его жена была Весенним Снегом. Бела и красива в сумерки, но о ее льдистые, холодные края можно было порезаться в кровь. Раны после нее долго болели, и только уход к чужому теплому морю немного зарубцевал их.

Айно брел по берегу сырого, простывшего ночного пляжа, наступая временами на едва различимые в темноте слизистые лужицы выброшенной морем тины. Когда не хочется идти домой, лучше всего пойти вдоль моря. У моря нет конца и возле него никогда не становится скучно. Оно лучше любого задушевного друга выслушает тебя, успокоит, и без труда расставит в твоей душе все по своим местам. Вот, наконец-то, нашлось место и для его бывшей жены, и он понял, что больше ее не любит. Осознание, так давно искомое, так давно ожидаемое, пришло лишь только сейчас. Наконец-то это случилось - то, за чем он уезжал сюда. Жизнь легко, в один день отрезала то, что так долго казалось вечным и неразрешенным. И произошло-то - всего лишь пришла любовь. И с ней - расставание с давно тяготившим. Пришла любовь - и, кажется, можно расплескать это море, разбросать во все стороны эти облака на ночном небе. Пришла любовь - и ты вдруг понял, что самое слабое во Вселенной, самое ранимое и нежизнестойкое - любовь. Она погибает, она растворяется, ей стыдно за то, что она, постаревшая, все еще здесь, с тобой, в то время, как на смену ей уже пришла любовь другая; как приехала она сегодня на стрелковском автобусе в образе молоденькой, похожей на фиалку девочки, не обратившей на тебя - невзрачного и старого - никакого внимания.

Ведь еще до сегодняшнего дня для Айно существовал вопрос: как такое может быть? - Жили вместе двое людей - он и она. Любили они друг друга, нет ли - теперь этого не помнят даже они сами. Но ведь он - любил? Переживали один за другого, волновались, когда одному из них бывало плохо или он просто долго не приходил с работы. Одну из половин несчастья всегда брал на свои плечи другой, и тогда с оставшейся половиной было справиться легче вдвое. И вдруг они расстаются, эти двое, считавшие себя одним целым, расстаются потому, что она встретилась с новой любовью, а старая, если и была, умерла в тот же миг. И с этой новой любовью она создает новую семью, и в одночасье ей становится совершенно безразличным тот, кого она оставила в таком бесприютном одиночестве - ведь он-то не нашел другой любви. Ей безразлично теперь - жив ли он, делит ли свою крышу и постель с кем-нибудь, или мерзнет в одиночестве в пустой постели и пустом, холодном, чужом доме. Как может так просто все оборваться и забыться - все ниточки, все в е ночки, все жилочки между еще недавно близкими людьми? Ведь “были двое - одна плоть”. “И тайна сия велика была”. Что же случается с Тайной? “Любящий свою жену любит самого себя... никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее...” Почему же так легко и безболезненно приживается новая плоть на месте отсеченной старой? И почему безразличным становится, где и как истлевает старая плоть? Эти вопросы были непонятны и безответны. Но, как оказалось, только до сегодняшнего дня. Сегодня его перестали тревожить так и ненайденные ответы. А о том, что когда-нибудь, когда уйдет и она - (обязательно уйдет - в дождь), те же самые вопросы встанут перед ним вновь, он не думал. Сейчас он думал о том, что уже ночь. И после ночи, думал он, наступит утро, и тогда он снова увидит ее - девушку с розовым и голубым, девушку, похожую на фиалку.

IV

Ее звали не Эгле. Ее звали Светланой. И в конце концов, это тоже было загадочно и это тоже было красиво. А повторенное в душе десятки раз оно становилось самым чудесным сочетанием звуков, придуманных человечеством. Ее прислали в этот поселок сразу после института преподавать литературу. Как-то с трудом сочеталась в представлении Айно хрупкая девушка - почти девочка - с раздумьями Раскольникова, так же, как совсем по-детски и несерьезно должно было литься из ее губ сопровождаемое полуприкрытыми голубыми глазами признание “я вас любил, любовь еще быть может...” Глазам этим скорее самим предназначалось “Но притворитесь! Этот взгляд все может выразить так чудно”...

Для Айно, конечно, не было непонятным, что ему уже “не к лицу и не по летам...” Но разве какие-то препятствия могут помешать полюбить женщину? И как отдавал он по утрам свое худое, незагорающее тело с каждым днем все более холодеющему морю, так отдал он свои мысли и сердце этой любви.

...Но глупо ждать ответной любви от моря. Как глупо ждать ответной любви от неба. Глупо ждать любви от звезд. Глупо ждать ответной любви от цветов. И изо всех цветов особенно глупо ждать любви от фиалок. Впрочем, Айно всегда казалось, что он любви от нее и не ждал. Вечное заблуждение... Он говорил себе, что она еще слишком молода, чтобы суметь так сразу полюбить старика, ей нужно время для того, чтобы заметить его, незаметного и молчаливого, и выделить из прочих мальчиков, юношей и мужчин, которых сразу стало прибивать к ней отовсюду. Она улыбалась в ответ им всем, и всем обнадеживающе, и всем обворожительно и чарующе, но означало это только одно - она вообще не замечала никого. Ее улыбка не могла обмануть. Светлана казалась погруженной в какой-то непостижимый мир, пространство, в котором была только она одна. Она была фиалковым лепестком - и что тут еще говорить...

Приближалась зима. Неинтересная на этой косе, ветреная и дождливая. Снега обычно выпадало мало, и выпавший, он раздувался ветром по пыльным пространствам Стрелки тонким порошистым слоем, грязный и неспокойный, раздувался до тех пор, пока не вдрабливал его в землю очередной холодный, острый, зимний дождь. По календарю до зимы оставалось еще полмесяца, но снег начал срываться раньше, и, в сущности, это было так же, как если бы эти полмесяца уже прошли.

Айно так до сих пор и не подошел к новой учительнице. Он придумал для нее тысячу признаний, но ни одного из них не произнес, мучаясь от того, что первое - и самое главное признание - признание в том, что он, Айно, существует - на этой планете, в этом поселке, в этой школе, он не сделал. Он не был уверен, что и после этого признания она, светло улыбнувшись, узнает о его существовании, а не будет продолжать не ведать о нем. Ведь его признание прозвучит из этого мира, а этот мир лежал где-то далеко за пределами досягаемости взгляда ее светлых глаз. И к очарованию ею присоединялось тайное чувство жгучего интереса - каким будет человек, который сумеет пробиться в космический мир ее сердца? Если он будет красив, то красив только внеземной красотой, ведь все земное для нее с одним лицом. Если будет умен, то это будет ум Бога, потому что смертного она не услышит. Однажды, через щель в двери он видел, как она проводила урок. Казалось, что она рассказывает только хорошо вызубренный текст и отвечает такими же хорошо вызубренными ответами. Где-то, у себя в космосе, она заранее выучила их на все вопросы, которые зададутся ей в жизни и теперь говорит безукоризненно правильно, не задумываясь над словами. Они вылетают из ее губ как сманенные из чужой голубятни голуби - красивые и чужие. А сама она в это время, бросив голубятню открытой, бродит в каких-то далеких-далеких, дорога до которых известна только ей одной, медвяных лугах, где вьются пчелы и светит солнце, и где небо, как океан на глобусе, голубое, и где совсем нет людей. И не было для Айно места в картине с медвяными лугами... Но и ни для кого вокруг там тоже не было места. И это успокаивало едва пробившийся сквозь асфальт его замкнутости росток ревности. Может это и возможно - убедить себя в том, что тебя уже не полюбят, но убедить себя в том, что может быть безразлично когда полюбят не тебя, вряд ли кому удавалось. Любовь нуждается в завершении, а завершение - в обоюдности. Потому и влюбляются люди в женщину, лишь единожды увиденную на улице, влюбляются в жену друга, влюбляются в кинозвезду с заокеанского экрана, но никто не влюбляется в Мону-Лизу. Ведь женщину на улице возможно встретить еще раз, но Мону-Лизу - никогда. Галатею потому и оживили поэты, что иначе все было бы неправдой, и никто бы не поверил, что можно всерьез любить ту, которой в твоей жизни не будет. И глупо, наверное, говорить о ревности, что она унизительна. Ревность будет рождаться всегда, во все века, во всех - даже самых гордых - сердцах. Потому что ревность - это боязнь бессилия перед “не будет”. “Никогда не будет”.., “больше не будет”.., “уже не будет”... И до тех пор, пока ты все еще ни разу не подошел к девушке, которую любишь, в тебе будет жить надежда на миг, в который ты подойдешь к ней. Ну а пока... пока пусть у нее будет время привыкнуть к тебе и забыть, что ты давно уже не молод, что у тебя плешь во всю голову, а кожа твоя так немужественно бела и веснушчата. У красивых людей конечно есть свои преимущества - к их внешности не надо привыкать, она приятна сама по себе, но есть и недостаток - красивые обречены не быть глупыми. Ведь у них не бывает времени, за которое, привыкая к внешности, невольно привыкаешь к глупости. Долго наблюдаемая глупость раздражает уже не так бурно как та, которой бываешь ошарашен внезапно. И может быть именно поэтому Айно стал замечать, что все меньше осталось теперь возле Светланы красивых молодых ребят, так безоговорочно считающих себя сердцеедами. Они постепенно разлетались от нее. А может они просто начинали понимать главное - у цветов не бывает сердца. Но Айно знал об этом сразу и потому продолжал терпеливо помнить - цветы все-таки любят тепло и солнце, и чистую свежую воду. Не знал Айно только одного - что уже нашел, и не в его стороне, этот цветок свое солнце. Не к теплу Айно обратил свой бутон, розовый с голубым, и не из его ладоней захотел быть политым водою. Айно не знал и продолжал верить в волшебную силу времени. А весь сегодняшний день он переживал радость от их первого - где были только он и она - разговора. И разговор-то был ни о чем - она просила его прийти к ней на урок, но любовь изобретательна в своих предчувствиях, как, впрочем, и подозрениях. Его любовь легко изобрела мысль о том, что наконец-то цветок почувствовал тепло его лучей. Иначе зачем бы ей приглашать его - преподавателя немецкого - к себе, на “Повесть о первой любви”?

Много позже он снова неоднократно задавал себе этот же вопрос: действительно, зачем? Ведь только после того урока их отношения наконец-то начали выходить из состояния лишь полуночных грез и приобретать очертания реального. И это “нечто реальное” он скоропалительно попытался назвать их любовью. Хоть ее, конечно, не было и в помине. Просто, как любая женщина - не цветок, каким видел ее Айно - а женщина из крови, костей и плоти она безошибочно уловила интерес к себе (кто и когда мог скрыть это от женщины?) и постаралась этот интерес усилить - низачем, просто так, просто потому, что она женщина, а он мужчина.

V

Вот только почему именно этот урок, и почему именно Тургенев? Почему мсье Вольдемар, и Зина, и отец?.. Сколь же тогда бесконечна в своих повторениях жизнь!

“Странное влияние имел на меня отец - и странные были наши отношения”...

Что это? Действительно ли это было сказано только сейчас? Или просто случайно пронеслось в мозгу легкое воспоминание юности? Айно постарался восстановить в памяти только что прошедшие минуты урока. В какой-то момент он, оказалось, вдруг потерял нить внимания к тому, о чем говорила возле доски Светлана. Он только вспомнил, как всех своих юношеских возлюбленных ревновал к своему отцу. И вдруг эти слова. Откуда они прозвучали? “Я любил его, я любовался им, он казался мне образцом мужчины..,” - продолжала вслух читать Светлана. И значит, это действительно повесть прошла сейчас по его воспоминаниям. Небольшое произведение, читанное им в юности не однажды, вдруг странным образом зазвучало для него сейчас, проникновенно и обнадеживающе. Разве из всех своих поклонников Светлана... - нет, ее звали Зинаидой - не полюбила самого немолодого и немногословного, того, который был, казалось, дальше всех от нее. Может так, как сейчас далек он, Айно. Но ведь его пригласила она сегодня на этот, исполненный только им двоим понятного смысла, урок.

- Как ты считаешь, Бертеньев? - прервав мысли Айно, спросила Светлана маленького, невзрачного, с совершенно детским лицом - во всяком случае, уж никак не лицом десятиклассника - ученика.

Бертеньев встал из-за парты, помялся, но так ничего и не ответив, уставился в окно.

- Жаль, - сказала Светлана с ноткой разочарования в голосе. - Твое мнение мне бы хотелось узнать. Садись.

Бертеньев сел.

Айно недоумевал. Он не представлял, чем может быть интересно мнение Бертеньева - посредственного и серого мальчика, скучного и вялого, каких потом, после выпуска, вспомнить почти невозможно и поэтому, услышав фамилию, всегда вспоминаешь чье-то другое лицо. Было даже немного неприятно, что Светлана ввела в их неслышимый диалог этого Бертеньева. Разве этим уроком Светлана, как бы первой, не признавалась в своей любви к нему, - Айно? Не дождавшаяся признания от него, она давала понять, что любят не только молодых, не только тех, кто всегда рядом. Дивная девушка. Она безо всяких слов, издали нашла его любовь и повернулась на ее свет и тепло, так своеобразно и наивно, всего-то-навсего пригласив к Тургеневу. Только такая, как она - нет, только одна она - могла первой, так тонко и изящно признаться. Она ни на касание не задела такой деликатной вещи как женская гордость, и только ожидала теперь его ответной чуткости.

-“Я понимаю тебя, милая,” - проносилось в голове Айно и губы его едва заметно трепетали, будто произнося что-то.

- “Я услышала ваш голос”... - отвечала ему вслух она и делала вид, что не отрывает глаз от книги.

-“Я понимаю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя и понимаю. Слышишь?”

- “Да, я слышала. Спасибо, что пришли. Я уже думала, что не увижу вас”...

-“Что ты! Как могла ты так думать?! Я боготворю тебя, моя фиалка!”

- “Она быстро обернулась ко мне”... - Прочитав это, Светлана подняла глаза от книги и, окинув взглядом класс, остановила его на Айно, - “... и раскрыв широко руки, обняла мою голову и горячо поцеловала меня. Бог знает, кого искал этот долгий, прощальный поцелуй, но я жадно вкусил его сладость”, - дочитала она.

“... но я жадно вкусил его сладость”, - затихающим эхом повторило сердце Айно.

Аккуратно и красиво раскладывала Светлана по полочкам сознания чужие, прожитые почти полтора века назад чувства. О чем-то еще спрашивала она своих учеников, но мысли Айно были уже далеко-далеко от этого класса. (Он только отметил про себя, что Бертеньев опять не ответил на вопрос. “Но, собственно, при чем тут Бертеньев? - Айно был сейчас на медвяных лугах, где вились пчелы и светило солнце. И рядом с ним была она).

VI

- Почему вы хотели, чтобы я был на вашем уроке? - спросил Айно вечером того же дня, когда вдвоем они проходили мимо школьного кладбища. Сегодня появился первый повод проводить ее и Айно не мог его упустить. Что-то в душе подсказывало Айно, что два признания в первый день - это слишком много, но так велико было желание продолжать их утренний диалог. Но только уже вслух, словами своих сердец, а не тургеневских. Язык Эзопа становится мал для того, кому, как сейчас Айно, хочется слышать живого, настоящего признания. Впрочем, он знал почти наверняка, что в этот вечер признания больше не будет. Но ведь будет трепет его ожидания - и этого довольно.

- Даже сама не знаю, - ответила Светлана. - В какой-то момент просто захотелось, чтобы вы были в классе.

- Если честно, - сказал Айно с сильным прибалтийским акцентом, - мне таше не верилось, што вы снаете опо мне.

- Почему? - удивленно спросила Светлана.

- Мы ретко вителись...

- Ну и что? Я помню вас с того самого дня, когда приехала сюда. Вы тогда еще зашли в учительскую и, кажется, взяли журнал.

- Та, - сказал он. - А я снаю вас раньше.

- А что же могло быть еще раньше? - не поняла она.

- Я вител, как вы сошли с автобуса.

- Ах, вон что, - засмеялась Светлана. - А я тогда как раз еще подумала, какой безлюдный поселок.

- Я шел с моря, а вы шли вперети и потому не вители меня.

Светлана хотела что-то сказать, но осеклась и спросила:

- Простите, я никак не могу запомнить вашего отчества?

- Зачем оно? - в ответ спросил Айно. Его, сильный по началу разговора, акцент теперь постепенно затухал и сходил почти на нет. - У нас не называют по отчеству.

- А откуда вы?

- Я с Сааремаа.

- Сааремаа?

- Да. Это остров. В Балтийском море... В Эстонии, - добавил он.

- Красивый?

- Не знаю. Наверное. Но только там камни. Всюду камни. Много камней. А, собственно, почему он обязательно должен быть красивым?

- Мне казалось, что острова всегда должны быть красивыми. Но откуда же камни?

- Старики говорят, что камни растут прямо из земли.

- Чем же тогда занимаются на вашем острове?

- Тем и занимаются, - улыбнулся Айно в темноте, - что собирают камни.

- Как? Всегда собирают камни?

- Да, всегда. Смешно? На Сааремаа все всегда собирают камни. Еще, правда, ловят рыбу, - сказал он с непонятной задумчивостью. - Но только если не собирают камни, - добавил он уже с усмешкой.

- Все равно, красиво, - сказала Светлана. Под ее ногой хрустнула сломанная ветка.

- Ничего осопеннова, - с появившимся снова акцентом сказал Айно.

- Почему вы туда не вернетесь? - спросила Светлана. - Ведь вы же скучаете, я вижу.

- Сопирать камни? Нет, - ответил Айно. - Кокта путу старым - вернусь, мошет пыть. Только врят ли.

- Почему?

- Никто рат не путет. Кому сахочется лишний рас копать каменистую семлю?

- Для чего ее копать?

- Для моей могилы. Ведь я уже старый. - Он помолчал. - У меня там нет никого... Одни умерли, другие просто ушли.

- Разве нельзя найти тех, которые ушли? - В голосе Светланы послышались нотки жалости. А может это просто показалось.

- Можно. Только зачем? Ведь сначала они ушли от меня. Разве это не похоже на то, как если бы и они умерли? Зачем мы мертвым?

- Нет, - сказала Светлана. - Не похоже. Умершие не могут жалеть о случившемся, а ушедшие могут.

- Да? - равнодушно спросил Айно. - Впрочем, наверное. - Ему не хотелось говорить сейчас об умерших. Он не был суеверен, но так, на всякий случай, все же не стоит напоминать судьбе то, что в следующий раз она легко может повторить.

Но Светлана была молода, и к тому же она была фиалкой. Какое-то странное, почти чувственное удовольствие находила она в том, чтобы видеть, как легко пальцы ее слов морщинят или разглаживают кожу на лице этого замкнутого и такого с виду отрешенного от всего на свете эстонца. Он с самого начала вызывал ее интерес своей холодной бесстрастностью, но постепенно его устремленный всегда только мимо нее взгляд стал ей подсказывать то, в чем женщину обмануть невозможно. И, может быть, поняв это, она пригласила его на свой урок. Не более, чем насладить свое любопытство, увидеть, как будет таять кусок льда. А Айно открывал себя ей безо всякого сопротивления, и с некоторой досадой она уже начинала понимать, что все дальнейшее будет скучным и заунывно-глубокомысленным. И вот он уже аллегорствует о каком-то острове, где все собирают камни. А ей узнавать про камни скучно. Ей гораздо интересней было бы узнать о той, которая его бросила. В том, что говоря об ушедших, Айно имеет в виду женщину, Светлана не сомневалась. Как не сомневалась и в том, что речь шла только об одной женщине. Много ушедших женщин оставляют после себя легкий высокомерный сарказм: “Уйдет и эта, и черт с ней”. Сравнивать уход женщины с уходом из жизни можно только если тебя очень мало любили. И неожиданно Светлане и вправду стало жаль этого некрасивого человека, идущего рядом с ней, и в его некрасоте она вдруг увидела щемящую незащищенность. И ей, по-женски непоследовательно, вдруг, захотелось пожалеть его и тихо, по-матерински, прижать к себе и поцеловать эти водянистые и какие-то ничейные глаза.

- Расскажите мне о вашей жене, - сказала она глухо, будто даже и не ему, глядя перед собой и ожидая, что он сейчас остановится и посмотрит на нее. Но он не остановился.

- Она ушла от меня. - только и сказал он.

- Вы любили ее?

- Да.

- Почему же она ушла?

- Она встретила другого человека.

- Вы так просто говорите об этом... Вы оправдываете ее?

- А разве кто-нибудь имеет право осуждать чужие поступки?.. Тем более чужую любовь. “Любовь оправдывает все грехи”.

- Откуда вы взяли это?

- Из “Священного Писания”.

- Значит все-таки осуждаете, - задумчиво сказала Светлана. - Раз беретесь определять: что есть грехи.

- Она считала это грехом.

- Она? Ну а вы! Разве считаете иначе?

Айно пожал плечами.

- И если вас опять бросят, вы снова оправдаете это?

- Разве у меня будет другой выход?

- Тогда вас обязательно бросят снова, - вдруг неожиданно резко сказала Светлана. - И будут бросать всегда. Хотите знать почему?

Айно не ответил.

- С вами не страшно быть грешной.

- Наверное, - согласился Айно. Это было лучшее, что он мог сделать.

Нет нужды спорить с девушками, которым всего лишь чуть больше двадцати. И, почему-то засмеявшись, он сказал, - Но я согласен.

- С чем? - не сразу поняла Светлана.

- Чтобы бросали. Ведь перед тем, как бросить, сначала нужно поднять... с земли.

- В общем, конечно, - тоже уже с улыбкой согласилась она. - И вам будет все равно, кто вас поднимет?

- Нет, не все равно. Поднять меня найдется, конечно, не слишком много желающих, но мне не все равно. На то, чтобы меня снова бросили я согласен только при одном условии - оказаться прежде в небезразличных мне руках.

- Такие могут быть? - тут же последовал вопрос.

Несколько шагов они шли молча.

- Я снаю, - сбиваясь, начал Айно, - веть вы все поняли... Но если вам хочется... услышать... так и пыть, я скашу тля вас это вслух... Такие руки мокут пыть - это ваши руки.

- Это признание?

- Скорей всего, да, - ответил Айно, из темноты посмотрев на девушку.

- Честно говоря, не ожидала от вас услышать это в первый же вечер, - негромко сказала Светлана.

Они остановились.

- Первый вечер был не сегодня, - сказал Айно и снова потихоньку пошел вперед. - Вы давно по вечерам со мной... Но... в общем-то, вы правы. Это я сказал вам и в первый вечер тоже.

- Я не слышала, - эхом отозвалась Светлана.

- Я знаю, - сказал он. - А сейчас? Слышали?

-...Поздно уже, - взглянув на черное небо, сказала Светлана.

- Еще только шесть, - посмотрев на часы, сказал Айно.

- Поздно и темно, - произнесла Светлана. - До завтра?

- Но вы разрешили проводить вас.

- Мы уже пришли. Вот здесь я живу. Ну, до завтра?

- Да. - Он взял ее руку и она не отняла ее. - Ответьте.., сегодня вы услышали меня? - Голос его звучал тихо, чуть слышно.

Светлана отняла руку.

- До завтра, - сказала она и ушла. Тихо скрипнула калитка.

VII

Назавтра они встретились в школе так, как встречались, например, позавчера. Она прошла по коридору мимо, кивнув на ходу головой, и в этот день Айно ее больше не встретил. Зато на следующий день была с ним мила и смешлива. Она продолжала оставаться непонятной, непоследовательной, неодушевленной. А он уже не думал теперь ни о ком и ни о чем, но все более растворялся в ауре, окружающей ее. И она видела, как в ее присутствии плавился холодный, замкнутый Айно и после дней и недель отчужденности вдруг обдавала его улыбкой.... Впрочем, такой же недоступной, как и всегда, улыбкой “из-за стекла”. А он становился рядом с ней беспомощен, как ребенок. Иногда она разрешала ему проводить себя, а он, чего не делал и в шестнадцать лет, готовясь к этим вечерам, длинною от школы до ее дома, заучивал по ночам Пушкина. Вот и снова пришло оно - это удивительное стихотворение.

Алина! Сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви:

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд

Все может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

Дорогой Александр Сергеевич! Неужели и Вам было так же сладостно хорошо? Неужели и Вам было так же мучительно больно?

И все же не было загадкой для Айно, что так и остался он совершенно безразличен фарфоровой куколке, при взгляде на которую вспоминаются фиалки. И если бы его спросить, хотелось ли ему все-таки от нее любви, он бы, наверное, не смог ответить. Конечно, взаимности хотелось, но в такие годы разум становится слишком трезв, чтобы всерьез ожидать девичьей любви. Просто возле любви было хорошо, и не хотелось, чтобы что-то изменилось. Даже из того, что было - или, напротив, не было. Безразлично воспринялось им то, что в школе стали слишком много говорить о них. И только немного жаль было, что слухи ушли далеко вперед от так и не стронувшихся с места событий.

VIII

На Сретенье зима бесславно проиграла весне. Проиграла по всем оврагам и бугоркам, по всему небу и по всей земле, и потому заметивших тот день не удивило, что к концу марта совсем не осталось снега. Капели было так мало, что ее и не видел никто, просто вдруг пришла весна и с весной снова стала уходить радость. Но только в эту весну она уходила еще быстрее, чем всегда прежде. В эту весну Айно с грустью думал о том, что таким недалеким теперь летом Светлана уедет, - она говорила ему о своих родителях в Ростове, - и тогда отнимутся у Айно даже те нечастые зимние провожания от школы к дому. В школе разговоры о его запоздалой любви уже приелись и, как обо всем наскучившем, о ней в конце концов перестали говорить. Для всех стало насмешливо-привычным видеть Айно, ожидающего в школьном дворе после уроков “свое несчастное счастье”. Светлана же, напротив, не ожидала его никогда, и если сам он не встречал ее возле школьных ворот она уходила, не задерживаясь ни на секунду. Может, будь Айно моложе и надейся он в их встречах хоть на малость, такое равнодушие его бы и расстраивало, но он был достаточно мудр, чтобы научиться принимать жизнь философски. Случалось, что она просила не провожать ее, и тогда Айно так же спокойно, как только что ждал ее, уходил в свою сторону один. А придя домой, садился на кровать, доставал пачку папирос и, уставившись недвижимым взором в стену, курил, курил, курил... И перебирал в памяти ее слова, собранные из их встреч. О нем в этих словах было мало: больше о море, о школе, о детстве. Их можно было сказать кому угодно, даже недругу, потому что слова эти были ни о чем. И все-таки даже их недоставало ему. А недавно они завели шутливый спор о том, какого цвета ее глаза. Он говорил, что голубые, она говорила, что нет. В общем, опять говорили ни чем. А он в ту ночь, проводив ее, нарисовал десятки глаз, безуспешно пытаясь повторить на бумаге их форму, и, снова убеждаясь, что ничего не выходит, закрашивал их радужки ярко-голубым фломастером.

А она, будто рядом была, спросила наутро:

- Ну как? Разобрались, какого цвета мои глаза?

- Голубые, - сказал он.

- Не-а, - ответила она. - Смотрите лучше. - И ушла.

Вчера ему вспомнился тот разговор. Он снова взял голубой фломастер и листок. Но вдруг фломастер, как-то сам собой, не стал рисовать глаза, а вывел на бумаге неожиданную для Айно строку:

Утекают годы в никуда...

И вдруг из души хлынуло и пошло, дальше и дальше:

Утекают годы в никуда,

Добавляя белого в седины,

Нет ни всплеска в глади бытия

И со счету сбился в именинах.

И давно забыл я о весне -

За порогом осень-потаскуха,

И пришельцем на чужой земле

Быть от безразличия не мука...

Вдруг, в такой вседневной маете,

На волненья плюнувший любые,

Я увидел сказку о тебе

И глаза твои неголубые...

Мозг Айно работал где-то сам по себе, и только фломастер, почти без исправлений, спешил по бумаге:

От тебя не жду я слов любви,

Мне довольно, что тебя люблю я,

Я спокоен, что глаза твои

Моего не встретят поцелуя.

Что другой в них вызовет капель...

Бог же с ними, счастья пожелаю,

Лишь скажу спасибо за апрель,

Что опять я с ними проживаю.

Пусть, как прежде, сонно льется жизнь,

На тебя я в ней не претендую...

Об одном прошу - не откажи

В эту топь смотреть неголубую.

Рука опустилась и из пальцев выпал голубой фломастер. Затем Айно чиркнул спичкой, поджег листочек со стихами и прикурил от его огня из пачки последнюю папиросу. Потом положил в пепельницу доедаемый разгоревшимся пламенем листок и бросил туда же, в огонь, опустевшую пачку “Любительских”. Докурив, он погасил свет, проветрил комнату от дыма и в постели вывел для себя заключительную на этот день константу: “плохие стихи помогают легко заснуть”.

Все начало заканчивается гораздо раньше, чем наступило лето. Простенько, без всяких замысловатостей, как в третьесортном сценарии: он, она и третий. Тот третий, ожидание которого давно стало частью всех ожиданий Айно; он знал о его обязательном появлении, и появление это было лишь делом времени. Хотя, как впоследствии оказалось, время третьего наступило раньше времени Айно. Третьим был Бертеньев. Таким оказалось солнце, к которому фиалка повернула свои цветы. Зауряднейший Бертеньев, ученик Светланы, маленький, хлипкий, не слишком умный. Даже не представлялось, о чем она могла говорить с ним. Впрочем... Как оказалось, чаще всего они говорили об Айно. Светлана почти дословно рассказывала Бертеньеву все, о чем ей накануне исповедовался старик Тамм. Наверное, Бертеньев смеялся, слушая об острове, где все собирают камни, или о том, как прощают сбежавших жен.

Девочка с неголубыми глазами, ты, конечно, все правильно делала, когда рассказывала ему об этой смешной любви к тебе. И все равно, что бы не думалось после этого, что бы не говорилось о тебе - а ты все-таки фиалка, и разве иначе, как к цветку, можно относиться к тебе? Кто вообще серьезно разговаривает с цветами? - Разве что только глупцы. Я с такого странного места на Земле увидал тебя; оттуда ты показалась мне цветком, растущим на высокой горе. Я попробовал сам взобраться на эту гору. Но только зачем?.. Разве хотел я сорвать тебя? - Нет. Стать рядом с тобой? - Но для чего?.. Если ты видишь фиалку, зачем тебе непременно нужно оказаться возле нее? Ты не рассчитал своих сил? - Но ты сразу знал, что сил твоих не достанет взобраться на гору. Почему же теперь тебе так плохо? Ты знал, что упадешь, не дойдя и до половины дороги к вершине. И вот упал. Тебе больно. А может больно не от того, что упал, а от того, что ты все-таки достиг вершины. Достиг, но твоей горной фиалки там не оказалось - она была только плодом твоего воображения, иллюзией. Ведь фиалки нужно искать в долинах. Нет! Не слушай свой, опять заледеневающий разум, который жестоким шепотом твердит тебе в мозг, что ты бездушную, оплетшую твое существо водоросль, растущую посреди желтой тины Саргасова моря принял за фиалку на медвяном лугу, и луг этот, против всех законов природы, поместил так высоко - на самой вершине горы.

Айно, Айно! Откуда было знать тебе, какие бывают цветы в горах, если всю свою жизнь ты видел только море и никогда не видел гор. Еще ты видел камни - на твоем острове много камней. Почему уехал ты, так и не собрав их? Ты не собрал даже тех, которые должен был собрать. Ведь зачем-то повелено им вырастать из земли твоего острова? Камням, которые так никогда и не собрать до конца. Кажется, вот он - последний камень, а обернешься - и уже растут новые, и ты опять возвращаешься назад. И не так уж, наверное, это плохо - собирать камни. За собиранием камней не остается времени на то, чтобы совершать ошибки и думать о растущих на горах фиалках. Каждому свое - кому-то хранить сады, кому-то - находить в горах цветы, кому-то - собирать камни. Над тобой смеются, когда ты начинаешь заниматься чужим ремеслом. Ты говоришь, что такое часто бывает? Бывает... и тогда перепутывают море с лугом.

А сейчас на душе было только пасмурно и, как бывает всегда, когда тебя предают... А ты - ведь ты в этом не властен - все равно продолжаешь любить предавшего тебя. И тебе хочется только одного - чтобы предавший тебя забыл что он предал. А уж ты забудешь. И ты простишь. Ты это знаешь.

IX

В начале апреля Светлана ушла из школы. Отношения учительницы со своим учеником иначе закончиться и не могли. Светлана уезжала из школы, уезжала из поселка, уезжала со Стрелки. Стрелка была слишком узкой, чтобы вместить новость о грехе только в одном поселке. Новость прошла вдаль, хлебнула вод Азовского моря и соли Сиваша, выплеснулась по пути за края, вернулась назад, и вскоре не оставалось места, где бы она не побывала, где бы песок не увлажнился под ней.

Перед самым отъездом Светлана пришла к Айно. Впервые за время их знакомства она сама пришла к нему в дом, в его фанерную комнатку, в которой уже начинало смеркаться на лето от распускающейся в саду за окном листвы. Она пришла к Айно, чтобы быть прощенной. Она просила прощения, а он не знал, в чем ее вина, за что он должен был прощать ее. Она полюбила Бертеньева и не полюбила Айно, она говорила с Бертеньевым об Айно - но в чем же ей виниться? Да и как можно было оценивать, правильно ли было то, что она делала, если не в ее власти, власти фиалки, разворачивать свои лепестки к тому солнцу, которое она видела?

Напоследок она рассказывала Айно о Бертеньеве. О том, что он добрый и сильный, о том, что только он мог так любить ее. Айно слушал девушку и слова ее снова и снова убеждали его в том, что самая непредсказуемая и самая непостижимая вещь на свете - женская любовь. Женская любовь могла даже такое невзрачное существо, как Бертеньев преобразить в сказочного принца. И только жаль было, что так и не коснулась за всю жизнь эта любовь его - Айно, и не станет уже никогда и ни для кого стареющий эстонец Айно Тамм прекрасным Грэем, приплывающим под алыми парусами.

- Вы самый хороший, самый чудный, самый добрый человек на свете, - дошли до него вдруг слова Светланы.

- Вы так считаете? - только и смог спросить он, с трудом проглатывая ком в горле.

- Да, - сказала она. - Я знала это. И все знают.

- Тогда... останьтесь, - тихо, едва слышно попросил он.

- Нет.

- А что же он? - спросил Айно.

- Он? - Удивлению, прозвучавшему в ее вопросе не поверила даже она сама.- Он, как и вы, остается. Но он хотел ехать, - как бы в оправдание сказала Светлана.

- Да, конечно, - согласно и равнодушно сказал Айно. - Значит, я вас больше не увижу?

- Кто знает? - пожала она плечами. - Жизнь большая.

- Ваша - да, - сказал Айно.

- И ваша тоже. Разве так уж много вам лет...

- Это уже почти не имеет значения.

- Почему?

Но Айно не ответил. Он только сказал:

- Мне хотелось насытиться солнцем. Я для того и приехал сюда. - Он улыбнулся. - И я нашел его. Конечно же вы правы. Уезжайте.

- Но вы?..

- Разве я смею задерживать у себя солнце? Уезжайте. Спасибо вам за то, что вы были, за то, что приезжали сюда, слушали мои дурацкие рассказы о некрасивых островах. Спасибо за Тургенева.

- За Тургенева?

- Ну да. Вы забыли уже? Впрочем, что я говорю. Это только старость настолько сентиментальна, чтобы дословно запомнить ваш урок по “Первой любви”.

- Вспомнила, - улыбнулась Светлана. - Тогда еще Бертеньев отвечал, - чуть потупив взгляд, добавила она.

- Да. Видите, оказывается, я ошибся. Юность тоже может помнить. Во всяком случае, то, что ей интересно, она помнит.

- Я буду помнить о вас, - уже на прощание сказала Светлана.

- И я о вас тоже, - сказал он. - Я буду молиться за вас. И еще.., - Он помолчал. -... Я буду молиться за Саргасово море.

- За Саргасово море? - не поняла она. - Но при чем здесь Саргасово море?

- Я знаю, - загадочно улыбнувшись, сказал он. Они стояли уже возле калитки. - Прощайте?.. - Он посмотрел на нее.

- А может, все-таки, до свидания? - несмело предложила она.

- До свидания... - повторил он. -... До скорого свидания... Нет. Скорое свидание со мной вам будет нисколько неинтересно.

- Тогда не до скорого, но все равно - свидания, - поставила на своем Светлана. И поцеловала его на прощание...

А потом она ушла. Как и пришла - со своими двумя чемоданами, маленьким и побольше. Айно хотел ей помочь, но она отказалась, сказав, что они совсем нетяжелые.

Вскоре она скрылась за поворотом дороги.

***

Айно долго еще стоял у калитки, а потом вернулся в комнату. Он вынул из стола томик Тургенева, который взял после того урока из школьной библиотеки, да так до сих пор и не вернул, раскрыл его на последних страницах, в том месте, где заканчивалась «Повесть о первой любви», и сразу нашел строки, которые искал.

«Я пришел с Вами проститься» – прочитал он, - «вероятно, навсегда. Вы может быть слышали - мы уезжаем.

Зинаида пристально посмотрела на меня.

- Да, я слышала. Спасибо, что пришли. Я уже думала, что не увижу вас. Не поминайте меня лихом. Я иногда мучала вас; но все-таки я не такая, какою вы меня воображаете...

- Прощайте, прощайте, - твердил я.»

Что-то негромко шелестело за окном. Даже не глядя, он знал, - идет первый весенний дождь. И он вспомнил, что уходить в дождь – к счастью.

.

Рис.6

Дата добавления: 2015-08-20