В Третью студию МХАТ. Дорогие мои!

21 ноября 1920 г.

Дорогие мои!

Сегодня вы соберетесь вместе, чтобы вспомнить Л. Н. Толстого {В десятую годовщину смерти Л. Н. Толстого в Третьей студии МХАТ состоялся вечер его памяти.}.

Я хочу быть среди вас.

Посылаю вам эту тетрадку. Пусть Юра Завадский, или Лев Петрович [Русланов] или Борис Евгеньевич [Захава] прочтут вслух.

Это отнимет у вас две-три минуты.

Я не мог написать много.

Кланяюсь вам.

Пусть вам будет хорошо сегодня.

Ваш Е. Вахтангов.

Приветствую Владимира Григорьевича [Черткова], если он среди вас, и присутствующих у вас гостей.

Е.В.

Я никогда не видал Толстого. Всегда хотел увидеть его и не пришлось. В детстве, в юношестве, когда приходишь в соприкосновение с великими людьми через их книги, привыкаешь к тому, что великие умерли, что они бывали раньше, что их теперь нет, и когда я начал читать и читал уже Толстого, то меня поражало, что он жив. Всегда меня влекло к нему, и всегда было страшно.

Однажды в университете студенты составили адрес, длинный и интеллигентский,-- собрали по факультетам подписи. Выбрали "комиссию", которая должна была ехать в Ясную Поляну и прочесть адрес Толстому. В число выбранных попал и я. Нас было 10 человек. Я волновался ужасно. Мне казалось, что он увидит меня насквозь.

Меня смущало, что студент, собиравший подписи и, очевидно, сам желавший прочесть перед Толстым адрес, носился по коридорам университета важно-сосредоточенный, красный и хлопотливый, что он был в модном и новеньком зеленом сюртуке с накладными орлами на пуговицах и подложенными ватными плечами. Меня смущали его развевающиеся фалды и деловито шаркающие подметки легких башмаков. Я думал: неужели он не побоится стоять перед Толстым в этом сюртуке, с этим ерзающим пенсне, с такой хорошо подстриженной парикмахером бородкой? Будет держать адрес этими тоненькими пальцами, копошащимися в английских манжетах, и манерой студента-юриста будет читать:

"Дорогой Лев Николаевич! Мы, студенты Московского университета, в день, который навсегда останется у нас в памяти, приветствуем Вас, великого писателя и мыслителя земли русской".

Я представляю себя в этой группе 10-ти с глупым, идиотски-глупым лицом. Было беспросветно стыдно и за университет наш, и за чиновничью форму русского студента, и за слова, и особенно за лист, где каждый заботливо вывел свободным росчерком свою фамилию: и я, дескать, приветствую Вас, Лев Николаевич, я Семен Шипучий... {Шипучин -- главное действующее лицо в водевиле А. П. Чехова "Юбилей".} Мне казалось, что если Толстой прочтет случайно эту фамилию, то непременно взглянет на меня. Мне казалось, что я и есть этот именно самый Шгшучин.

Поездка в Ясную Поляну расстроилась. С меня свалилась гора. Я малодушно почувствовал, что я, провинившийся перед Толстым своею жизнью, избежал очной ставки.

Сулержицкий сидел в тюрьме за отказ от воинской повинности. Его посетил Толстой. Стояли они молча друг перед другом, разделенные решеткой.

Толстой покойно смотрел из себя на Сулержицкого. Сулержицкий, чуть наклонив голову, взглядывал на Толстого и покорно ждал.

-- Пьете?

-- Нет. Молчание.

-- Курите?

-- Нет. Молчание.

-- А женщины?

-- Нет.

Толстой ласково прищурился. Помолчал.

Простились тоже молча.

Вот и весь разговор.

Разве не страшно?

Не убий, не укради, не прелюбы сотвори.

У Сулержицкого был портрет Толстого с надписью: "Льву Сулержицкому от Льва Толстого".

Толстой звал Сулержицкого "Левушка".

Лев и Левушка.

В моей памяти они неразлучны.

Сулержицкий рассказывал мне:

К Толстому приехал редактор новой газеты: маленький человек с козьей бородкой.

Целый час сидел в кабинете с Толстым и говорил ему о программе новой газеты.

"Надо сеять в народе просвещение" и пр.

Толстой молча слушал.

В столовой уже позвякивают ложечки и блюдечки.

А он все говорит и говорит.

Толстой встает.

Встает и человек с козьей бородкой. И все говорит, говорит.

Толстой направляется в столовую.

Он за ним.

И все говорит, говорит.

Наконец спрашивает:

-- Ну, как, Лев Николаевич, Вам понятны наши намерения?

Толстой помолчал. Потом сказал нараспев:

-- Неопределенно,-- не поставив над "е" ни одной точки. И пошел пить чай.

Разве не страшно?

Когда Сулержицкий рассказывал, мне казалось, что я и есть этот человек с козьей бородкой.

И мне было стыдно и за наши редакции, и за наши газеты, и за наши "намерения".

10 лет тому назад мы сидели вокруг стола в классе на уроке Сулержицкого.

Школьная сцена слабо освещена.

В самой зале полумрак.

Леопольд Антонович тихо о чем-то рассказывает.

Вдруг заходит Адашев.

-- Господа, Толстой исчез из Ясной Поляны. В груди что-то колыхнулось.

Мы ничего не поняли.

Сулержицкий привстал.

Мы смотрим на него.

Тишина.

Лицо Сулержицкого озаряется -- он понял.

-- Ах, Лев Николаевич, как это хорошо! Как это великолепно. Наконец-то,-- сказал он в тишине восторженно.

Мы все молча встали. Стояли долго.

И молчание было долгое, насыщенное, торжественное и страшное...

Е. Вахтангов.

Дата добавления: 2015-08-20