Панорама литературы рубежа XIX — XX вв.

Д.М.Магомедова

Культурная эпоха рубежа XIX-XX вв. — одна из самых спорных в истории русской литературы. В ее оценках до сих пор не преодолен разнобой, вплоть до полярно противоположных суждений.

Трудно назвать в русской истории второй такой же краткий период, в который произошло бы столько исторических событий, оказавших беспрецедентное влияние на всю человеческую историю (две войны и три революции за тридцать лет!). И в то же время это одна из самых ярких страниц в истории русской культуры. Первое, что бросится в глаза при самом беглом обзоре литературных событий — их необычайное многообразие и сгущенность. Как писал историк литературы С.А. Венгеров, “когда бросишь общий взгляд на всю разнородность духовных складов, настроений, модных сюжетов и “проблем”, с такою быстротою сменявшихся в рассматриваемые годы, то получается такая пестрота, что в глазах рябит. К тому же ни один из предыдущих периодов нашей литературы не знал такого количества литературных имен, не знал такого быстрого достижения известности, таких головокружительных книгопродавческих успехов. Получается впечатление настоящего калейдоскопа, какое-то столпотворение “одежд, племен, наречий, состояний”. Язычество и христианские искания, аморализм и мистицизм, аполитизм и крайности политического радикализма, порнография и героизм, мрак отчаяния и величайшее напряжение чувства победы, космополитизм и национализм, аристократическое пренебрежение к толпе и апофеоз босячества и т.д., и т.д., — мало ли еще найдется таких антитез на пространстве 1890-1910-х гг.”[1].

В течение тридцати лет в литературе возникали новые литературные школы, трансформировались прежние направления, появлялись и исчезали журналы, кружки, издательства, художественные объединения. Этот период вместил в себя такие непохожие литературные течения, как классический реализм (Л.Н. Толстой, А.П. Чехов, В.Г. Короленко, А.И. Куприн, И.А. Бунин, В.В. Вересаев), неоромантизм (молодой Максим Горький), символизм — “старший” (В.Я. Брюсов, К.Д. Бальмонт, Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус, Ф. Сологуб, И.Ф. Анненский), и “младший” (А.А. Блок, Андрей Белый, Вяч. Иванов), акмеизм (Н.С. Гумилев, О.Э. Мандельштам, А.А. Ахматова), футуризм (В. Хлебников, Д.Д. Бурлюк, В. Каменский, В.В. Маяковский, И. Северянин, Б.Л. Пастернак), неореализм 1910-х годов (А.Н. Толстой, М. Пришвин, Е. Замятин, И. Шмелев, Б. Зайцев). А ведь были еще “крестьянские поэты” (Н.А. Клюев, С.А. Есенин, С. Клычков) и писатели так называемых “промежуточных” направлений, совмещавших в своем творчестве черты реалистической и модернистской поэтики (Л.Н. Андреев, А.М. Ремизов).

Именно в это десятилетие дебютировала новая литературная школа — символисты. В 1892 году Д.С. Мережковский, один из будущих мэтров символизма, прочел в Петербурге лекцию “О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы” (в 1893 г. она вышла отдельным изданием), в которой впервые было заявлено о появлении литературного движения, противопоставленного господствующей реалистической школе. Мережковский назвал три главных элемента зарождающегося движения: “мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности”[2]. В том же 1892 г. вышел стихотворный сборник Мережковского “Символы”. А в 1894-1895 гг. В. Брюсов выпускает три сборника “Русские символисты”. Так школа получила название. В 1900-е годы в литературу приходит младшее поколение символистов — А. Блок, Андрей Белый, Вяч. Иванов. В 1910-е годы возникли новые литературные школы — акмеизм и футуризм, которые вступили в дискуссию с символистами.

...Начало 1890-х годов — начало важных изменений именно в литературной жизни эпохи. Если же добавить, что в 1894 году внезапно скончался Александр III и на престол взошел новый император, Николай II, то станет ясно, что ощущение возможных коренных перемен возникло в это время не только в литературе, но и в русской общественной жизни. И все же обратите внимание, что предвестия новых течений в литературе возникли раньше, чем произошли изменения в политической истории страны.

...Признаком завершения литературной эпохи может быть смерть крупного художника, своего рода культурного символа своего времени. Так, смерть Достоевского, почти совпавшая по времени с убийством Александра II в 1881 году, оказалась рубежным событием, с которого начался отсчет так называемой эпохи “безвременья” 1880-х годов. Смерть Льва Толстого, М. Врубеля и В. Коммиссаржевской в 1910 году тоже воспринималась современниками как своего рода граница между разными культурными периодами. В августе 1921 г. умер Александр Блок, а несколькими неделями позже был расстрелян Николай Гумилев. Вспоминая о похоронах Блока, современники были единодушны — хоронят не писателя, а уходящую эпоху: “У всех было ощущение, что вместе с его смертью уходит в прошлое и этот город и целый мир. Молодые люди, окружившие гроб, понимали, что для них наступает новая эпоха. Как сам Блок и его современники были детьми “страшных лет России”, так мы стали детьми Александра Блока. Через несколько месяцев уже ничто не напоминало об этой поре русской жизни. Одни уехали, других выслали, третьи были уничтожены или скрывались. Приближалась новая эра”[3], — писала младшая современница Блока писательница Нина Берберова.

Наконец, вспомним и о высылке за границу на так называемом “философском пароходе” в 1922 г. известных русских философов, ученых, писателей, среди которых были Н. Бердяев, С. Франк, Л. Карсавин, Н. Лосский. П. Сорокин и др. Цвет русской философии и науки оказался за пределами страны. Ясно, что интеллектуальная ситуация в России тоже коренным образом менялась.

1890-е годы. “Переоценка всех ценностей”. Эпоху восьмидесятых годов современники воспринимали как годы “безвременья”, всеобщей “апатии” и даже культурного упадка....Пессимизм современников во многом объяснялся тем, что новое десятилетие началось с убийства царя-реформатора Александра II и казни участников покушения, шестерых представителей самого радикального крыла партии “Народная воля”. Вслед за этим начались правительственные репрессии против периодической печати. Одновременно были введены более жесткие цензурные ограничения, урезаны права университетов, ограничена свобода собраний и диспутов. Все это и создавало ощущение духовной несвободы, усталости, застоя.

Однако не забудем, что репрессии правительства были ответом на потрясший всю Россию террористический акт. Получилось так, что именно радикалы-народники спровоцировали отказ правительства от легальных демократических реформ. Последствия этого покушения до такой степени расходились с ожидаемыми результатами, что это заставило поставить под сомнение не только правомерность политического террора, но и все народническое, революционно-демократическое мировоззрение: в вину ему ставилось теперь все, что произошло. Все это породило комплекс настроений, который критика называла “отказом от наследства” и “переоценкой всех ценностей” (слова Ф. Ницше, которого в начале 1890-х годов стала узнавать русская читающая публика).

“Отказ от наследства” революционных демократов заставил русскую интеллигенцию в целом, и писателей, деятелей культуры и искусства, переоценить не только прежнюю политическую программу, но и сами основы революционно-демократического мировоззрения. Вера во всесилие человеческого разума, науки, в неизбежное прогрессивное развитие человечества, — все эти незыблемые для “шестидесятников” истины воспринимались критически, и даже скептически людьми 1890-х годов. В литературной критике “отказ от наследства” выразился в борьбе с “утилитарным” подходом к задачам искусства, с подчинением искусства общественности. Примечательно, что в конце 1880-х — начале 1890-х годов ряд поэтов, начинавших как эпигоны гражданской народнической поэзии, пережили коренной мировоззренческий перелом, сказавшийся и в эстетической ориентации.

Так, Н. Минский еще в 1884 г. выступил в киевской газете “Заря” (29 августа) со статьей “Старинный спор”, в которой утверждал, что в шестидесятые годы “русская муза <...> cтала служанкой у торжествующей публицистики”, и отстаивал право искусства на автономность. По мнению Минского, искусство должно не поучать, не морализировать, а создавать новый мир, заменять “дряхлый, приевшийся нам мир” “новым, трепещущим жизнью и красотой”. Свой поворот к новому пониманию искусства Минский позднее сформулировал и поэтически:

Я цепи старые свергаю,

Молитвы новые пою.

Подобный перелом пережил и Мережковский, тоже начинавший свой литературный путь в русле народничества, а в начале 1890-х годов ставший одним из родоначальников символистской школы.

Е годы

Литература и первая русская революция. Самые важные исторические события 1900-х годов — русско-японская война и последовавшая за ней революция 1905-1907 гг. Ее влияние сказывается на всех событиях культурной жизни этого времени. Очень важно, что, благодаря царскому манифесту 17 октября 1905 г. Россия получает невиданную доселе свободу слова и печати: периодика и художественные издания освобождаются от предварительной цензуры, один за другим возникают новые журналы (в том числе множество сатирических), газеты, альманахи. Литература реагирует на революционные катаклизмы многообразно. Во-первых, появляются прямые отражения происходящего в художественных произведениях: роман М. Горького “Мать”, рассказы Леонида Андреева “Губернатор”, “Рассказ о семи повешенных”, стихи Н. Минского “Гимн рабочих”, А. Блока “Митинг”, “Все ли спокойно в народе?..”, “Политические сказочки” Ф. Сологуба. Почти все русские писатели поначалу отнеслись к революционным событиям с единодушным сочувствием, сотрудничали в радикальной прессе, даже в большевистской легальной газете “Новая жизнь”. И лишь позднее пришло понимание, что революция почти не затронула широкие народные массы или что народные выступления могли носить характер бессмысленных разрушений, самосудов, а то и черносотенных погромов.

Но, кроме прямых отражений революционных событий в литературе, были и более сложные, опосредованные воздействия революции на литературу. Русская революция сделала особенно очевидным, что основа и природного, и исторического национального бытия — стихия, не подчиняющаяся законам рассудка и логики. Отсюда — важнейшая роль мотивов огня, пожара, метели, ветра в поэзии этого времени (сборник “Будем как Солнце” К. Бальмонта, стихотворные циклы “Снежная Маска” и “Заклятие огнем и мраком” Блока, “симфония” Андрея Белого “Кубок метелей”). Революция заставила писателей задуматься о глубинных законах русской истории (романы Д. Мережковского “Петр и Алексей”, “14 декабря”, “Александр I”, цикл Блока “На поле Куликовом”), вновь обратиться к изучению русского фольклора — ключа к пониманию национального характера (сборники Сергея Городецкого “Ярь” и “Перун”, сборник Алексея Ремизова “Посолонь” и др.).

Еще важнее, что приближение революционных катаклизмов осмыслялось многими художниками этого времени как знак апокалиптических, эсхатологических событий: революция представлялась прежде всего как “революция духа”, как будущее радикальное обновление не только социального, но и вселенского бытия. Это мироощущение влекло за собой новое отношение к жизни и искусству. Вместо характерного для 1890-х годов ухода от грубой и жестокой жизни в Красоту, в искусство, художники 1900-х годов стремятся активно воздействовать на жизнь, перенести законы художественного творчества на творчество жизни в целом.

Крестьянские поэты в литературе 1910-х гг.. Еще в годы первой русской революции интеллигенция потянулась к сектантам, видя в них воплощение подлинного народного религиозного сознания. В конце 1900-х – 1910-е гг. начался встречный процесс. В 1908-1909 г. появляется ряд «народных» газет и журналов в провинции, в частности, в Ростове-на-Дону, Царицыне (ж. «Пойдем за ним», «К свету», «Слушай, земля!»). Большей частью эти периодические органы оказались в руках сектантских лидеров. Один из них, поэт и публицист Иона Брихничев, в 1912 г. сначала стал выпускать в Москве газету «Новая земля», а затем, когда ее закрыли, - журнал «Новое вино». К сотрудничеству в этих журналах и газетах они стремились привлечь известных писателей – Горького, Мережковского, Блока. Брюсова и др.

В столицах появились «люди из народа», желающие, с одной стороны, сыграть роль новых вероучителей, с другой – утвердиться в современной литературе в качестве признанных писателей и поэтов. Среди них наиболее заметны фигуры Н.А. Клюева, Пимена Карпова, Михаила Сивачева, позднее – С.А. Есенина. Обычно появление «человека из народа» начиналось с его писем известным писателям, где содержался рассказ о жизни писавшего (с непременным рассказом о нищете, трудном самообразовании, участии в революционном движении, преследованиях со стороны помещика или полиции). Непременно указывались старообрядческие корни или говорилось о связи с той или иной сектой. Далее следовали поучения интеллигенту от лица неведомого ему народа (скажем, раздарить все, отказаться от собственности, от интеллигентской жизни и «пойти за плугом», жить физическим трудом), а затем – просьбы помочь напечатать их литературные опыты или выступить в печати с рецензией на уже опубликованные произведения.

Зачастую их биографии оказывались в значительной степени мистифицированными. Таковы биографии Н. Клюева, С. Есенина, П. Карпова. По тонкому наблюдению М.Л. Гаспарова, тип скромной биографии писателя-самоучки, вроде И. Белоусова или С. Дрожжина, мало кого мог заинтересовать. «Притязательные же Клюев и Есенин прежде всего высматривали в модернистской литературе ее представление о поэтах из народа, а потом выступали, старательно вписываясь в ожидаемый образ, и делали громкую литературную карьеру»[4]. Так, Клюев, поначалу вступивший в переписку с Блоком, Ремизовым и Мережковским, называл себя крестьянином-сектантом Олонецкой губернии, выступал как бы от имени всего народа, предрекал будущее его освобождение от духовного рабства. В то же время Клюев обвинял интеллигенцию, людей «не нуждающихся и ученых», в их чуждости природе и физическому труду. Его первую книгу – «Сосен перезвон» - приветствовали Городецкий и Гумилев, его высоко оценили Блок и Иванов-Разумник. Приехав в Петербург, Клюев появлялся в салонах в крестьянской одежде, говорил, подчеркнуто «окая» и стремился убедить слушателей в том, что ему доподлинно известны нужды и чаяния народных низов, что его песни – это, в сущности, сектантские песнопения и т.п.

Между тем, как показываются современные разыскания, в частности, К.М. Азадовского, Клюев был по рождению приписан к крестьянскому сословию, но крестьянским трудом ни он сам, ни даже его родители не занимались: отец был сидельцем в винной лавке, все дети, в том числе он сам, учились в гимназии в Вытегре, сестра учительствовала, брат служил телеграфистом: фактически семья приближалась к сельской интеллигенции.

Столь же «стилизованной» является биография Пимена Карпова, автора романа «Пламень», на который в 1913 г. откликнулся А. Блок. Так, он сообщил, что происходит из старообрядческой семьи, а позднейшие разыскания показали, что это было не так. Даже дату своего рождения он в разных автобиографиях неоднократно варьировал. Он указывал на ряд журналов, в которых публиковались его первые опыты, но после фронтального просмотра этих журналов выяснилось, что попал он в них гораздо позднее, уже по рекомендации известных писателей. Мистификацией оказался и якобы выпущенный из печати сборник стихов «Знойная лилия» - такого сборника просто не существовало в природе (он постоянно указывал разные годы его публикации).

Такой же мистифицированной была и биография Есенина, с которой он явился в Петербург. Он нанес визит Мережковским, Блоку, Сологубу, неизменно выдавая себя за крестьянина «от сохи», - после того, как успел не только закончить учительскую школу, но и два года проучиться в университете Шанявского у П. Сакулина, Ю. Айхенвальда и других столь же знаменитых филологов. При этом он работал в издательстве Сытина подчитчиком – корректором, а вовсе не рабочим. Достаточно взглянуть на его до-петербургские фотографии: хорошие костюмы, бархатный сюртук, шляпа, галстук-бабочка. Ясно, что никаких поддевок и валенок он в Москве не носил. Блок угадал поэтическое дарование, но сам заниматься его ангажированием не стал и сразу же отправил его к Городецкому. А. Мариенгоф в воспоминаниях о Есенине («Роман без вранья») приводит выразительный рассказ самого поэта о его втором, разыгранном дебюте в литературе: «Тут, брат, дело надо было вести хитро. Пусть, думаю, каждый считает: Я его в русскую литературу ввел. Им приятно, а мне наплевать. Городецкий ввел? – Ввел. Клюев ввел? – Ввел. Сологуб с Чеботаревской ввели? – Ввели. Одним словом: и Мережковский с Гиппиусихой, и Блок, и Рюрик Ивнев… <…> Сам же я скромного, можно сказать, скромнее. От каждой похвалы краснею, как девушка, и в глаза никому от робости не гляжу. Потеха!».

Известно, что после визита к С.М. Городецкому Есенин стал выступать вместе с ним и Клюевым на авторских поэтических вечерах общества «Краса» с чтением своих стихов и пением частушек и народных песен под гармошку. На этих вечерах они неизменно появлялись в крестьянской одежде: сапоги, яркие рубахи, поддевки. Театральность этих вечеров особенно хорошо понимали те, кто сам пришел в литературу из «кухаркиных детей». Так, Федор Сологуб ядовито спрашивал у устроителей вечера: «Лапти-то <…> напрокат брали?». Любопытно, что многие вспоминали об «оканье» Есенина, хотя он был родом из Рязанской губернии, где «якали» («оканье» и «яканье» несовместимы). Действительно ли Есенин в своем «поэтическом театре» доходил даже до речевой маски, подражая Клюеву (тот был северянин и окал вполне натурально), или это какие-то аберрации мемуаристов, уже не выяснить.

В этом «пришествии мужика» в литературу в 1910-е гг. была одна черта, радикально отличающая это поколение от прежних «самоучек» 19 века (Кольцова, Сурикова, Дрожжина, Никитина). Те всячески пытались учиться у образованных людей и видели в интеллигенции свою опору и защиту, своих старших учителей и единомышленников. Новое поколение, напротив, претендовало именно на духовное руководство (Карпов даже заявлял: «Я не нахожу нужным учиться в школах. Я сам себя учу») и в то же время не скрывало своей анти-интеллигентской настроенности. На некоторое время стало нарицательным имя Михаила Сивачева («сивачевщина»), выпустившего в 1910 г. роман «Прокрустово ложе. Записки литературного Макара», где, устами своих героев – людей из народа, тщетно рвущихся из низов, - обличал высокомерие и недоброжелательность интеллигенции, называя и конкретные имена (к интеллигентам попал даже М. Горький, отказавший Сивачеву в поддержке). К. Чуковский в статье «Мы и они» (1911) иронизировал: «Стоит только «человеку из народа» дорваться до пера и чернильницы, как он непременно, фатально выведет на клочке бумаги: «Интеллигенту анафема!» - и часто с такою экспрессией, точно удар кулака».

Дата добавления: 2015-08-20