Чудовища и вымершие животные

Могут возразить, что задолго до Ламарка имелась целая

система мышления эволюционистского толка, что ее значение было

велико в середине XVIII века и вплоть до внезапной заминки,

отмеченной Кювье. Нам укажут на то, что Бонне, Мопертюи, Дидро,

Робине, Бенуа де Майе ясно высказывали мысль о том, что живые

формы могут переходить друг в друга, что существующие в настоящее

время виды, несомненно, являются результатом старых превращений и

что весь мир живого, возможно, направляется к одной точке в

будущем, так что нельзя утверждать относительно любой формы

живого, что она определена неизменно и навсегда. На самом же деле

такого рода утверждения несовместимы с тем, что мы сегодня

понимаем как эволюционисткое мышление. В действительности они

имели в виду таблицу различий и тождеств в ряду последовательных

событий. Для того, чтобы представить единство этой таблицы и

этого ряда, они имели в своем распоряжении лишь два средства.

Одно из них состоит в том, чтоб включить непрерывность

существ и их распределение в таблице в ряд последовательностей.

Таким образом, все существа, которые размещены таксономией в

непрерываемой одновременности, подчинены времени. Правда, не в

том смысле, что временной ряд якобы будет порождать многообразие

видов, которое горизонтальное наблюдение сможет затем расположить

согласно классификационной решетке, но в том смысле, что все

таксономические единицы отмечены знаком времени, так что

"эволюция" есть не что иное, как непрерывное и всеобщее смещение

лестницы существ, начиная с первого и кончая последним из ее

элементов. Такова система Шарля Бонне. Прежде всего она

предполагает, что цепь существ, стремящаяся посредством

бесчисленного ряда кругов к абсолютному божественному

совершенству, реально никогда не достигает его<$FC h. B o n n e

t. Contemplation de la nature, Ire partie (CEuvres completes, t.

IV, p. 34 sg.).>, что расстояние между богом и наименее

совершенным из его созданий остается бесконечно большим и что, в

пределах этого, может быть, непреодолимого расстояния вся

непрерывная сеть существ все время стремится к большему

совершенству. Система также полагает, что эта "эволюция" не

затрагивает соотношения, существующего между всевозможными

видами: если один из них достигает в ходе развития такой степени

сложности, которой до того обладал другой вид, характеризующийся

более высокой сложностью, то это не означало превращения первого

вида во второй, так как, захваченный тем же самым движением,

более сложноорганизованный вид не мог не совершенствоваться в той

же самой мере: "Будет происходить непрерывное и более или менее

медленное развитие всех видов в направлении дальнейшего

совершенства,. так что все ступени лестницы будут непрерывно

изменяться в определенном и постоянном отношении... Перемещенный

в сферу пребывания, более соответствующую превосходству его

способностей, человек оставит обезьяне и слону то первое место,

которое он сам занимал среди животных нашей планеты... И среди

обезьян найдутся Ньютоны и среди бобров -- Вобаны. По отношению к

более высокостоящим видам устрицы и полипы будут тем же, чем

птицы и четвероногие для человека"<$FC h. B o n n e t.

Palingenesie philosophique (CEuvres completes, t. VII, p. 149--

150).>. Такого рода "эволюционизм" не есть разновидность

понимания последовательного появления из одних существ других; на

самом деле он представляет собой способ обобщения принципа

непрерывности и закона, утверждающего, что существа образуют

поверхность без разрывов. В лейбницианском стиле<$FБонне цитирует

письмо Лейбница Герману относительно цепи существ (CEuvres

completes, t. III, p. 173).> к непрерывности пространства он

прибавляет непрерывность времени и к бесконечному множеству

существ -- бесконечность их совершенствования. Речь идет не о

продвигающейся последовательно вперед иерархизации, а о

постоянном и глобальном движении вполне установленной иерархии. В

конце концов предполагается, что время, далекое от того, чтобы

быть принципом таксономии, является лишь одним из ее факторов,

предустановленным, как и все другие значения, принимаемые всеми

другими переменными. Следовательно, необходимо считать Бонне

преформистом, причем это еще более далеко от того, что мы

понимаем под "эволюционизмом" начиная с XIX век. Нужно

предположить, что перемены или катастрофы на земном шаре были

предопределены заранее, как и случайности, для того, чтобы

бесконечная цепь существ устремилась в направлении бесконечного

улучшения: "Эти эволюции были предусмотрены и зафиксированы в

зародышах животных с первого дня творения, так как они связаны с

переворотами во всей солнечной системе, предустановленными Богом

заранее". Мир как целое был личинкой, теперь он -- куколка;

однажды, несомненно, он станет бабочкой<$FC h. B o n n e t.

Palingenesie philosophique (CEuvres completes, t. VII, p. 193).>.

Все виды одинаково будут вовлечены в эту великую трансформацию.

Ясно, что такая система -- не эволюционизм, начинающий

опрокидывать старую догму о неизменности видов, -- это

таксономия, охватывающая также и время; это обобщенная

классификация.

В другой форме "эволюционизма" время играет совершенно

противоположную роль. Время не служит больше для смещения на

конечной или бесконечной линии совершенствования ансамбля

существ, представленного классификационной таблицей, но позволяет

последовательно выявить все клетки, которые в своей совокупности

образуют непрерывную сеть существ. Благодаря ему переменные

живого существа принимают последовательно все возможные значения:

время -- инстанция определения, развертывающегося мало-помалу,

элемент за элементом. Сходства или частичные тождества, на

которые опирается возможность таксономии, отныне являются как бы

чертами, установленными в настоящее время для одного и того же

живого существа, сохраняющегося в превратностях природы и

заполняющего поэтому все возможности, которые оставляет

незаполненными таксономическая таблица. Если птицы, как замечает

Бенуа де Майе, имеют крылья, как рыбы -- плавники, то это потому,

что они были в эпоху великого отлива первичных вод вышедшими на

сушу дорадами или дельфинами, навсегда перешедшими в воздушную

среду обитания. "Зародыш этих рыб, перенесенный в болота,

возможно, положил начало первому переселению вида из морской

среды обитания в земную. Пусть десять миллионов погибло, так как

они не смогли усвоить себе эту привычку, достаточно выжить двум,

чтобы дать начало виду"<$FB o n o i t d e M a i l l e t.

Telliamed ou les entretiens d'un philosophe chinois avec un

missionaire francais. Amsterdam, 1748, p. 142.>. Как и в

некоторых формах эволюционизма, изменения в условиях жизни живых

существ, по-видимому, приводят к появлению новых видов. Однако

способ воздействия воздуха, воды, климата, земли на животных не

есть тот способ, каким среда воздействует на функцию и органы,

выполняющие эту функцию; внешние элементы вмешиваются лишь

случайно, вызывая появление какого-то признака. Его появление,

если оно обусловлено хронологически таким событием, стало априори

возможным благодаря всеобщей таблице переменных, определяющей все

возможные формы живого. Квазиэволюционизм XVII века, по-видимому,

столь же хорошо предсказывал спонтанное изменение признака, как

это обнаружится у Дарвина, сколь и позитивное воздействие среды,

как это будет описывать Ламарк. Но это -- ретроспективная

иллюзия; в действительности же для такого мышления

последовательность времени никогда не может обозначать ничего,

кроме линии, вдоль которой следуют все возможные значения заранее

предустановленных переменных. Следовательно, нужно определить

принцип внутреннего изменения живого существа, который позволяет

ему, в случае естественной перипетии, принять новый признак.

Тогда возникает очередная необходимость сделать выбор: надо

или предполагать у живого спонтанную способность изменять форму

(или по крайней мере приобретать с поколениями признак,

незначительно отличный от данного вначале, так что мало-помалу в

ходе становления он станет неузнаваемым), или же приписывать ему

еще смутный поиск конечного вида, который обладал бы признаками

всех предшествовавших ему видов, будучи, однако, при этом более

сложным и более совершенным.

Первую систему, систему бесконечных ошибок, мы находим у

Мопертюи. Таблица видов, которые могут быть установлены

естественной историей, достигалась бы шаг за шагом благодаря

постоянно сохраняющемуся в природе равновесию между памятью,

обеспечивающей непрерывность (поддерживание видов во времени и

сходство одних с другими), и склонность к отклонению,

обусловливающей сразу историю, различия и дисперсию. Мопертюи

предполагает, что частицы материи наделены активностью и памятью.

Когда одни частицы притягиваются другими, то менее активные из

них образуют минеральные вещества, а самые активные -- сложнейшее

тело животных. Эти формы, возникающие благодаря случаю и

притяжению, исчезают, если они не могут выжить. Те из них,

которые сохраняются, порождают новые особи, память которых

удерживает признаки родительской пары. И так происходит вплоть до

того, как отклонение частиц -- случай -- породит новый вид,

который в свою очередь тоже сохраняется упорством памяти:

"Благодаря повторным отклонениям возникло, видимо, бесконечное

многообразие животных"<$FM a u p e r t u i s. Essai sur la

formation des corps organises. Berlin, 1754, p. 41.>. Так шаг за

шагом живые существа посредством последовательных вариантов

приобретают все известные нам у них признаки, и последовательная

и прочная цепь, которую они формируют, когда эти существа,

рассматриваются в измерении времени, есть не что иное, как

фрагментарный результат непрерывности, гораздо более сжатой,

гораздо более тонкой: непрерывности, сотканной из неисчислимого

числа малых забытых или нереализованных различий. Обозримые виды,

доступные нашему анализу, были вычленены на бесконечном фоне

чудовищных форм, которые появляются, сверкают, сходят с небытие,

а иногда и сохраняются. И это главное, что следует отметить:

природа имеет историю лишь в той мере, в какой она способна быть

непрерывной. Поэтому она поочередно принимает все возможные

признаки (каждое значение всех переменных), которые она

представляет себе в форме последовательности.

Не иначе обстоит дело для системы с противоположным

отношением прототипа и конечного вида. В этом случае необходимо

предположить вместе с Ж.-Б. Робине, что непрерывность

поддерживается не памятью, а проектом сложного существа, к

которому устремляется природа, исходя их простых элементов,

которые она мало-помалу соединяет и организует: "Прежде всего

элементы соединяются. Небольшое число простых начал служит

основной для всех тел"; эти простые начала целиком и полностью

управляют организацией минералов; затем "величие природы" не

прекращает возрастать "вплоть до существ, передвигающихся по

поверхности земли"; "варьирование органов по числу, величине,

тонкости, по внутренней текстуре и внешней форме дает виды,

которые делятся и подразделяются до бесконечности благодаря новым

группировка"<$FJ.-B. R o b i n e t. De la nature, 3e, ed.,

1766, p. 25--28.>. И так далее вплоть до самого сложного

сочетания, которое мы только знаем. Таким образом, вся

непрерывность природы размещается между совершенно архаичным

прототипом, запрятанным более глубоко, чем вся история, и крайним

усложнением этой модели, таким, которое можно, по крайней мере на

земном шаре, наблюдать в личности человеческого существа<$FJ.-B.

R o b i n e t. Considerations philosophiques sur la gradation

naturelle des formes de l'etre. Paris, 1768, p. 4--5.>. Между

двумя этими крайностями размещаются все возможные степени

сложности и все возможные соединения: как бы бесконечный ряд

попыток, причем некоторые из них сохранились в форме устойчивых

видов, а другие исчезли. Чудовища относятся к той же самой

"природе", что и сами виды: "Поверим, что самые странные по

своему внешнему виду формы... принадлежат по необходимости и по

существу к универсальному плану бытия; что они являются столь же

естественными превращениями прототипа, сколь и другие, хотя и

проявляются иначе; что они служат переходом к соседним формам;

что они приготовляют и обеспечивают следующие за ними сочетания

так же, как они подготовлены им предшествующими; что они вносят

свой вклад в порядок вещей, а вовсе не нарушают его. Возможно,

что благодаря им природе удается производить более правильно

построенные существа, обладающие более правильной

организацией"<$FId., ibid., p. 198.>. У Робине, как и у Мопертюи,

последовательность и история являются для природы лишь средствами

пробежать весь ряд бесконечных вариаций, на которые она способна.

Следовательно, ни время, ни длительность не обеспечивают

посредством разнообразия среды обитания непрерывность и

спецификацию живых существ; однако на непрерывной основе всех

возможных вариаций время прочерчивает какой-то путь, где

климатические и географические условия позволяют выделить только

наиболее благоприятные для живых существ и предназначенные

сохраняться регионы. Непрерывность не есть видимый след глубоко

текущей истории, в котором один и тот же принцип живого будет

бороться с изменчивостью среды, ибо непрерывность предшествует

времени, являясь его условием. По отношению к ней история может

играть лишь негативную роль: она выделяет и заставляет

существовать, или же она пренебрегает и предоставляет исчезнуть.

Отсюда два следствия. Прежде всего необходимость вызвать к

жизни чудовища, которые подобны фоновому шуму, непрерывному

бормотанию природы. Если действительно необходимо, чтобы время,

являющееся ограниченным, пробежало -- оно уже пробежало, может

быть, -- всю непрерывность природы, следует допустить, что многие

возможные вариации сталкивались, а затем вычеркивались: точно так

же геологическая катастрофа была необходима для того, чтобы можно

было подняться от таксономической таблицы до непрерывности сквозь

запутанный, хаотический, разрозненный опыт. Точно так же

появление на свет лишенных будущего чудовищ является необходимым

для того, чтобы можно было бы спуститься от непрерывности к

таблице сквозь временную последовательность. Иначе говоря, то,

что в одном смысле должно рассматриваться как драма земли и вод,

в другом смысле должно рассматриваться как явное искажение форм.

Чудовище подтверждает во времени и для нашего теоретического

знания такую непрерывность, какую потопы, вулканы и исчезнувшие

материки затуманивают в пространстве для нашего повседневного

опыта. Другое следствие состоит в том, что в ходе подобной

истории знаки непрерывности не являются ничем иным, как знаками в

порядке сходства. Поскольку никакое отношение среды<$FВ XVIII

веке отсутствовало биологическое понятие "среды". См.: G. C a n

g u i l h e m. La Connaissance de la vie. Paris, 2ed. 1965, p.

129--154.> к организму не определяет эту историю, постольку формы

живого подвержены всевозможным метаморфозам, не оставляя позади

себя в качестве отметки пройденного пути ничего, кроме указателей

подобий. Из чего, например, можно узнать, что природа не

перестала набрасывать в общих чертах, исходя из первоначального

прототипа, фигуру, пока конечную, человека? Из того, что она

оставила на своем пути тысячу форм, очерчивающих его

рудиментарную модель. Когда речь идет об ухе, черепе или половых

органах человека, сколько же окаменелых остатков являются их как

бы гипсовыми слепками, однажды созданными, а затем заброшенными

ради более совершенной формы? "Вид, напоминающий человеческое

сердце и названный поэтому антропокардитом... заслуживает особого

внимания. Внутри его вещество представляет собой кремень. Форма

сердца воспроизведена так хорошо, как это только возможно. Здесь

различаются ствол полой вены с двумя ее ответвлениями. Видно

также, как из левого желудочка выходит большая артерия вместе со

своей нижней или спускающейся частью"<$FJ.-B. R o b i n e t.

Considerations philosophiques sur la gradation naturelle des

formes de l'etre, p. 19.>. Окаменелость, с его смешанной природой

животного и минерала, является привилегированным местом сходства,

требуемого историком, анализирующим непрерывность, в то время как

пространство таксономии его настойчиво разрушает.

И чудовище и вымерший вид играют весьма характерную роль в

этой конфигурации. Исходя из свойства непрерывности, присущего

природе, чудовище выявляет различие: это последнее еще не

обладает ни знаком, ни точно определенной структурой; именно

чудовище является родоначальником спецификации, однако оно всего

лишь не вполне оформившийся вид в условиях медленного упорства

истории. Вымершие животные сохраняют сходства на протяжении всех

отклонений, которые претерпела природа; они функционируют в

качестве отдаленной и приблизительной формы тождества; они

выражают квазипризнак в текучести времени. Ведь чудовища и

вымершие виды -- не что иное, как ретроспекция тех различий и тех

тождеств, которые определяют для таксономии сначала структуру, а

затем признак. Между таблицей и непрерывностью они образуют

затемненную, подвижную, зыбкую область, в которой все то, что

определится в анализе как тождество, является еще лишь немой

аналогией, а то, что определится как установленное и постоянное

различие, является лишь свободной и случайной вариацией. Однако,

по правде говоря, история природы настолько немыслима для

естественной истории, эпистемологическая структура,

представленная таблицей и непрерывностью, настолько

фундаментальна, что становление может занимать лишь промежуточное

место, определенное исключительно требованиями целого. Поэтому

становление выступает лишь в качестве необходимого перехода от

одного к другому: или в качестве совокупности чуждых живым

существам ненастий, всегда воздействующих на них лишь извне, или

в качестве всегда намечаемого, но никогда не завершаемого

движения, воспринимаемого исключительно на краях таблицы, на ее

рубежах, которыми пренебрегают. Таким образом, но основе

непрерывности чудовище рассказывает, представляя его как бы в

карикатурном виде, о генезисе различий, а ископаемые виды, в

неопределенности своих сходств, указывают на первые устойчивости

тождества.

Дата добавления: 2015-08-20