Структура

Пoнимаемая и распoлoженная таким oбразoм естественная

истoрия имеет услoвием свoей вoзмoжнoсти oбщую принадлежнoсть

вещей и языка к представлению: нo oна существует в качестве

задачи лишь в тoй мере, в какoй вещи и язык oказываются

разделенными. Следoвательнo, oна дoлжна сoкратить этo

расстoяние, чтoбы максимальнo приблизить язык к наблюдению, а

наблюдаемые вещи -- к слoвам. Естественная истoрия -- этo не

чтo инoе, как именoвание видимoгo. Отсюда ее кажущаяся

прoстoта и та манера, кoтoрая издалека представляется наивнoй,

настoлькo oна прoста и oбуслoвлена oчевиднoстью вещей.

Сoздалoсь впечатление, чтo вместе с Турнефoрoм, Линнеем или

Бюффoнoм сталo накoнец гoвoрить тo, чтo все время былo

видимым, нo oставалoсь немым в связи с какoй-тo непреoдoлимoй

рассеяннoстью взглядoв. Действительнo, делo не в тысячелетней

невнимательнoсти, кoтoрая внезапнo исчезла, а в oткрытии

нoвoгo пoля наблюдаемoсти, кoтoрoе oбразoвалoсь вo всей свoей

глубине.

Естественная история стала возможной не потому, что

наблюдение стало более тщательным и пристальным. В строгом смысле

слова можно сказать, что классическая эпоха умудрилась если и не

видеть как можно меньше, то по крайней мере умышленно ограничить

пространство своего опыта. Начиная с XVII века наблюдение

является чувственным познанием, снабженным неизменно негативными

условиями. Это, конечно, исключение слухов, но исключение также

вкуса и запаха, так как из-за их неопределенности, из-за

переменчивости они не допускают качественного анализа различных

элементов, который был бы повсеместно приемлемым. Очень сильное

ограничение осязания обозначением некоторых вполне очевидных

противоположностей (как, например, гладкого и шершавого); почти

исключительное предпочтение зрения, являющегося чувством

очевидности и протяженности, и, следовательно, анализа partes

extra partes, принятого всеми: слепой XVII века вполне может быть

геометром, но он не будет натуралистом<$FD i d o r o t. Lettre

sur les aveugles. Ср. Линней: "Нужно отбросить... все случайные

признаки, не существующие в растении ни для глаза, ни для

осязания" (L i n n e. Philosophie botanique, р. 258).>. Кроме

того, далеко не все из того, что открывается взгляду, поддается

использованию: в частности, цвета почти не могут быть основанием

для полезных сравнений. Поле зрения, в котором наблюдение может

проявить свои возможности, является лишь остатком этих

исключений: это зрительное восприятие, освобожденное от всех иных

привнесений органов чувств и, кроме того, выдержанное в серых

тонах. Это поле в гораздо большей степени, чем восприятие самих

вещей, ставшее наконец чутким, определяет возможность

естественной истории и появления ее абстрагированных объектов:

линий, поверхностей форм, объемов.

Может быть, скажут, что применение микроскопа компенсирует

эти ограничения и что если бы чувственный опыт ограничивался в

отношении его наиболее сомнительных сторон, то он устремился бы к

новым объектам наблюдения, контролируемого техническими

средствами. Действительно, одна и та же совокупность негативных

условий ограничивала сферу опыта и сделала возможным применение

оптических инструментов. Для того чтобы иметь возможность лучше

наблюдать сквозь увеличительное стекло, нужно отказаться от

познания посредством других чувств или посредством слухов.

Изменение подхода на уровне наблюдения должно быть более весомым,

чем корреляция между различными свидетельствами, которые могут

доставить впечатления, чтение или лекции. Если бесконечное

охватывание видимого в его собственной протяженности лучше

поддается наблюдению посредством микроскопа, то от него не

отказываются. И лучшим доказательством этого являются,

несомненно, то, что оптические инструменты особенно успешно

использовались для решения проблем происхождения, то есть для

открытия того, как формы, строение, характерные пропорции

взрослых индивидов и их вида в целом могут передаваться через

века, сохраняя их строгую идентичность. Микроскоп был

предназначен не для того, чтобы преодолеть пределы

фундаментальной сферы видимого, но для решения одной из проблем,

которую он ставил, -- сохранения на протяжении поколений видимых

форм. Использование микроскопа основывалось на неинструментальном

отношении между глазами и вещами, на отношении, определяющем

естественную историю. Разве Линней не говорил, что объектами

природы (Naturalia) в противоположность небесным телам

(Coelestia) и элементам (Elementa) было предназначено

непосредственно открываться чувствами?<$FL i n n e. Systema

naturae, p. 214. Об ограниченной пользе микроскопа см. там же, с.

220--221.> И Турнефор полагал, что для познания растений лучше

было анализировать их "такими, какими они попадают на глаза",

"чем проникать в каждую их разновидность с религиозной

щепетильностью".<$FT o u r n e f o r t. Isagoge in rem

hebrarium, 1719, перевод в: B e c k e r-T o u r n e f o r t,

Paris, 1956, p. 295. Бюффон упрекает линневский метод за то, что

он основывается на столь неуловимых признаках, что приходится

пользоваться микроскопом. Упрек в использовании оптической

техники имеет значение теоретического возражения у ряда

натуралистов.>

Наблюдать -- это значит довольствоваться тем, чтобы видеть.

Видеть систематически немногое. Видеть то, что в несколько

беспорядочном богатстве представления может анализироваться, быть

признанным всеми, и получить таким образом, имя понятное для

каждого. "Все неясные подобия, -- говорит Линней, -- вводились

лишь к стыду искусства". Зрительные представления, развернутые

сами по себе, лишенные всяких сходств, очищенные даже от их

красок, дадут наконец естественной истории то, что образует ее

собственный объект: то самое, что она передаст тем хорошо

построенным языком, который она намеревается создать. Этим

объектом является протяженность, благодаря которой образовались

природные существа, протяженность, которая может быть определена

четырьмя переменными. И только четырьмя переменными: формой

элементов, количеством этих элементов, способом, посредством

которого они распределяются в пространстве по отношению друг к

другу, относительной величиной каждого элемента. Как говорил

Линней в своем главном сочинении, "любой знак должен быть

извлечен из числа, фигуры, пропорции, положения"<$FL i n n e.

Philosophie botanique, <185> 167; ср. также <185> 327.> Например,

при изучении органов размножения растения будет достаточным,

пересчитав тычинки и пестики (или, в случае необходимости,

констатировав их отсутствие), определить форму, которую они

принимают, геометрическую фигуру (круг, шестигранник,

треугольник), согласно которой они распределены в цветке, а также

их величину по отношению к другим органам. Эти четыре переменные,

которые можно применить таким же образом к пяти частям растения -

- корням, стеблям, листьям, цветам, плодам, -- достаточным

образом характеризуют протяженность, открывающуюся представлению,

чтобы ее можно было выразить в описании, приемлемом для всех:

видя одного и того же индивида, каждый сможет сделать одинаковое

описание; и наоборот, исходя из такого описания, каждый сможет

узнать соответствующих ему индивидов. В этом фундаментальном

выражении видимого первое столкновение языка и вещей может

определяться таким образом, который исключает всякую

неопределенность.

Каждая визуально различная часть растения или животного,

следовательно, доступна для описания в той мере, в какой она

может принимать четыре ряда значений. Эти четыре значения,

которые характеризуют орган или какой-либо элемент и определяют

его, представляют собой то, что ботаники называют его структурой.

"Строение и соединение элементов, образующих тело, постигается

через структуру частей растений"<$FT o u r n e f o r t. Elements

de botanique, p. 558.>. Структура позволяет сразу же описывать

увиденное двумя не исключающими друг друга и не противоречащими

друг другу способами. Число и величина всегда могут быть

определены посредством счета или измерения; следовательно, их

можно выразить количественно. Напротив, формы и расположения

должны быть описаны другими способами: или посредством

отождествления их с геометрическими формами, или посредством

аналогий, которые должны быть "максимально очевидны"<$FL i n n e.

Philosophie botanique, <185> 299.> Таким образом можно описать

некоторые достаточно сложные формы, исходя из их очевидного

сходства с человеческим телом, служащим как бы резервом моделей

видимого и непосредственно образующим мостик между тем, что можно

увидеть, и тем, что можно сказать"<$FЛинней перечисляет части

человеческого тела, которые могут служить в качестве прототипов,

как для размеров, так и особенно для форм: волосы, ногти, большие

пальцы, ладони, глаз, ухо, палец, пупок, пенис, вульва, женская

грудь (L i n n e. Philosophie botanique, <185> 331).>.

Ограничивая и фильтруя видимое, структура позволяет ему

выразиться в языке. Благодаря структуре зрительное восприятие

животного или растения полностью переходит в речь, собирающую его

воедино. И, может быть, в конце концов видимое воссоздается в

наблюдении с помощью слов, как в тех ботанических каллиграммах, о

которых мечтал Линней<$FId., ibid., <185> 328--329.>. Он хотел,

чтобы порядок описания, его разделение на параграфы, даже

типографские знаки воспроизводили фигуру самого растения, чтобы

текст в его переменных величинах формы, расположения и количества

имел бы растительную структуру. "Прекрасно следовать природе: от

Корня переходить к Стеблям, Черенкам, Листьям, Цветоножкам,

Цветкам". Хорошо было бы, если бы описание делилось на столько

абзацев, сколько существует частей у растения, если бы крупным

шрифтом печаталось то, что касается главных частей, маленькими

буквами -- анализ "частей частей". Все же прочие сведения о

растении были бы добавлены таким образом, каким рисовальщик

дополняет свой эскиз игрой светотени: "Тушевка будет в точности

заключать в себе всю историю растения, т. е. его имена, его

структуру, его внешний вид, его природу, его использование".

Перенесенное в язык, растение запечатлевается в нем, снова

обретая под взглядом читателя свою чистую форму. Книга становится

гербарием структур. И пусть не говорят, что это лишь фантазия

какого-то систематика, который не представляет естественную

историю во всем ее объеме. У Бюффона, постоянного противника

Линнея, существует та же самая структура, играющая такую же роль:

"Метод осмотра будет основываться на форме, величине, различных

частях, их числе, их положении, самом веществе вещи"<$FB u f f o

n. Maniere de traiter l'Historie naturelle (Euvres completes, t.

I, p. 21).>. Бюффон и Линней предлагают одну и ту же сетку, их

взгляд занимает та же самая поверхность контакта вещей; одни и те

же черные клетки берегут невидимое; одни и те же плоскости, ясные

и отчетливые, предоставляются словам.

Благодаря структуре то, что представление дает в неясном

виде и в форме одновременности, оказывается доступным анализу и

дающим тем самым возможность для линейного развертывания языка.

Действительно, по отношению к объекту наблюдения описание есть то

же самое, что и предположение для представления, которое оно

выражает: его последовательное размещение, элемент за элементом.

Но, как мы помним, язык в своей эмпирической форме подразумевал

теорию предложения и теорию сочленения. Взятое в себе самом,

предложение оставалось пустым. Что же касается сочленения, то оно

действительно образовывало речь лишь при том условии, что оно

связывалось с явной или скрытой функцией глагола быть.

Естественная история является наукой, то есть языком, но

обоснованным и хорошо построенным: его пропозициональное

развертывание на законном основании является сочленением;

размещение в линейной последовательности элементов расчленяет

представление очевидным и универсальным образом. В то время как

одно и то же представление может дать место значительному числу

предложений, так как заполняющие его имена сочленяются различным

образом, то одно и то же животное, одно и то же растение будут

описаны одним и тем же способом в той мере, в какой от

представления до языка господствует структура. Теория структуры,

пронизывающая на всем ее протяжении естественную историю, в

классическую эпоху совмещает, в одной и той же функции, роли,

которые в языке играют предложение и сочленение.

И именно на этом основании теория структуры связывает

возможность естественной истории с матезисом. Действительно, она

сводит все поле видимого к одной системе переменных, все значения

которых могут быть установлены если и не количественно, то по

крайней мере посредством совершенно ясного и всегда законченного

описания. Таким образом, между природными существами можно

установить систему тождеств и порядок различий. Адансон считал,

что когда-нибудь можно будет рассматривать ботанику как строго

математическую науку и что была бы законна постановка в ней таких

же задач, как и в алгебре или геометрии: "найти самый

чувствительный пункт, устанавливающий линию раздела, или же

спорную линию, между семейством скабиозы и семейством жимолости";

или же найти известный род растений (неважно, естественный или

искусственный), который занимает в точности промежуточное

положение между семейством кендыря и семейством бурачника<$FA d a

n s o n. Famille des plantes, I, preface, p. CCI.>. Благодаря

структуре сильное разрастание существ на поверхности земли можно

ввести как в последовательный порядок какого-то описательного

языка, так и одновременно в поле матезиса, который является как

бы всеобщей наукой о порядке. Это конститутивное, столь сложное

отношение устанавливается благодаря мнимой простоте описанного

увиденного объекта.

Все это имеет большое значение для определения объекта

естественной истории, данного в поверхностях и линиях, а не в

функционировании или же в невидимых тканях. Растение и животное в

меньшей степени рассматриваются в их органическим единстве, чем в

зримом расчленении их органов. Эти органы являются лапами и

копытами, цветами и плодами, прежде чем быть дыханием или

внутренними жидкостями. Естественная история охватывает

пространство видимых переменных, одновременных и сопутствующих,

без внутреннего отношения к субординации или организации. В XVII

и XVIII веках анатомия утратила ведущую роль, какую она играла в

эпоху Возрождения и какую она вновь обретает в эпоху Кювье. Дело

не в том, что к тому времени будто бы уменьшилось любопытство или

знание регрессировало, а в том, что фундаментальная диспозиция

видимого и высказываемого не проходит больше через толщу тела.

Отсюда эпистемологическое первенство ботаники: дело в том, что

общее для слов и вещей пространство образовывало для растений

сетку гораздо более удобную и гораздо менее "черную", чем для

животных; в той мере, в какой многие основные органы растения, в

отличие от животных, являются видимыми, таксономическое познание,

исходящее из непосредственно воспринимаемых переменных, было

более богатым и более связным в ботанике, чем в зоологии.

Следовательно, нужно перевернуть обычное утверждение:

исследование методов классификации объясняется не тем, что в XVII

и XVII веках интересовались ботаникой, а тем, что, поскольку

знать и говорить можно было лишь в таксономическом пространстве

видимого, познание растений должно было взять верх над познанием

животных.

На уровне институтов ботанические сады и кабинеты

естественной истории были необходимыми коррелятами этого

разделения. Их значение для классической культуры, по существу,

зависит не от того, что они позволяют видеть, а от того, что они

скрывают, и от того, что из-за этого сокрытия они позволяют

обнаружить: они скрывают анатомию и функционирование, они прячут

организм, чтобы вызвать перед глазами, ожидающими от них истины,

видимое очертание форм вместе с их элементами, способом их

распределения и их размерами. Это -- книга, снабженная

структурами, пространством, где комбинируются признаки и где

развертывается классификация. Как-то в конце XVIII века Кювье

завладел склянками Музея, разбил их и препарировал все собранные

классической эпохой и бережно сохраняемые экспонаты видимого

животного мира. Этот иконоборческий жест, на который так никогда

и не решился Ламарк, не выражает нового любопытства к тайне, для

познания которой ни у кого не нашлось ни стремления, ни мужества,

ни возможности. Произошло нечто гораздо более серьезное:

естественное пространство западной культуры претерпело мутацию:

это был конец истории, как ее понимали Турнефор, Линней, Бюффон,

Адансон, а также Буассье де Соваж, когда он противопоставлял

историческое познание видимого философскому познанию невидимого,

скрытого и причин<$FBoissier de Sauvages. Nosologie methodique,

t. I. Lyon, 1772, p. 91--92.>; это будет также началом того, что

дает возможность, замещая анатомией классификацию, организмом --

структуру, внутренним подчинением -- видимый признак, серией --

таблицу, швырнуть в старый, плоский, запечатленный черным по

белому мир животных и растений целую глыбу времени, которая будет

названа историей в новом смысле слова.

Дата добавления: 2015-08-20