Революция во Франции

Важной вехой в становлении и развитии многосторонней дипломатии является эпоха конгрессов Священного союза (1815-1824 гг). Эта система, установившаяся в Европе после Венского конгресса, знаменовала собой не только переход от длительного периода войн к миру, но и составила новую эпоху как в истории внешней политики России, так и в истории развития международных отношений в целом.

Эта организация европейских монархов явилась новой формой их постоянного многостороннего сотрудничества, имевшего целью организованную защиту принципа легитимизма и борьбу против революционной опасности, а также поддержание политического равновесия на европейском континенте.[12]

Будучи инициатором создания Священного союза и последовательно отстаивая единство этой организации, Александр I в то же время никогда не оставлял мысль относительно возможности бóльшего сближения с Францией. Именно поэтому политика, направленная на развитие и укрепление отношений между Россией и Францией, стала одной из главных задач внешней политики России после падения наполеоновской империи.

1818 год ознаменовал начало нового этапа в русско-французских отношениях после того, как России – наиболее влиятельному члену Священного союза – удалось ввести потерпевшую поражение в войне Францию в состав европейского альянса на конгрессе в Аахене в 1818 году. В значительной мере благодаря поддержке России, рассматривавшей Францию в качестве потенциального союзника на случай оформления англо-австрийской коалиции, эта страна стала фактически полноправным членом – союза пяти держав: Англии, Австрии, Пруссии, России и Франции. Таким образом, несмотря на происки Австрии, Англии и Пруссии, стремившихся низвести Французское королевство до положения второстепенной европейской державы, усилиями российской дипломатии Франция не только сохранила свой престиж на международной арене, но и приняла активное участие в решении европейских дел.

В свою очередь руководители французской дипломатии отдавали себе отчёт в том, что из всех великих держав – членов Четверного Союза они могут рассчитывать лишь на поддержку России и поэтому старались сохранить расположение российского правительства.[13]

Но в тоже время, в силу ряда причин, обе стороны стремились не афишировать свои дипломатические контакты. Российское правительство опасалось как бы сближение с Францией не было истолковано другими членами Священного союза как проведение опасной и даже враждебной по отношению к ним политики. А французский кабинет, учитывая угрозу выступления либеральной оппозиции внутри страны, не мог слишком открыто идти на сближение с абсолютистским монархическим режимом России.

Среди других факторов, затруднявших русско-французское политическое сближение, необходимо выделить и то, что Франция по-прежнему оставалась в глазах русского императора возможным источником революционных волнений, несмотря на все усилия французских политических деятелей представить Александру I доказательства стабильности внутриполитической обстановки в стране. С другой стороны, Франция, в высшей степени заинтересованная в поддержке Санкт-Петербургского кабинета, стремилась сохранить определённую самостоятельность как по отношению к России, так и ко всему европейскому альянсу в целом.

В 1822-1825 годах во внешней политики России стал ощущаться явный сдвиг к активизации действий в решении восточных проблем, которые затрагивали национальные интересы страны и больше отвечали её геополитическим интересам.

Всё, что происходило в Европе, определённым образом влияло на восточное направление политики России и Франции. Политические и экономические интересы, этноконфессиональные мотивы – всё это переплелось в тот период и сказалось на позиции как России, так и Франции в Восточном вопросе, отразилось на деятельности российской и французской дипломатии. На Востоке политика России была направлена на защиту государственных интересов на Балканах, в Проливах и на Чёрном море.

В силу целого ряда причин Франция в начале восточного кризиса не играла ведущей роли. И это не стимулировало выработку согласованной русско-французской стратегии на Востоке и координацию их действий в регионе. С другой стороны, именно это вынуждало Россию действовать более решительно и, главное, самостоятельно. Но, готовясь к войне с Турцией, чтобы военным путём разрубить узел восточных противоречий, Александр I так до конца царствования и не решился на такой резкий поворот в русско-турецких отношениях.

Перечисление вышеперечисленных обстоятельств позволяет сделать вывод о том, что русско-французские отношения этого периода развивались под воздействием ряда факторов внутри– и внешнеполитического характера. Французская сторона опасалась своими действиями активизировать либеральную оппозицию в стране. Внутренняя политика России стояла на консервативных позициях. Однако, стабилизация внутриполитической ситуации во Франции, приведшая к усилению консервативных тенденций, и аналогичные процессы во внутренней политике России способствовали расширению базы взаимопонимания и сотрудничества России и Франции в Священном союзе.

В международном плане содействие России в принятии Франции в Священный союз, нежелание и России, и Франции подрывать его основы, стремление не обострять отношения с Англией, Австрией и Пруссией и в тоже время осознание того, что согласованная политика России и Франции как внутри союза, так и вне его может стать альтернативой австро-английской коалиции и способствовали балансу сил в Европе, а следовательно, и стабильности в Европе.

Всё это формировало близость и даже общность внешнеполитических стратегий России и Франции, способствовало укреплению их отношений. Вместе с тем, заинтересованность Франции в активизации её отношений с Англией и Австрией, различия государственного строя двух стран выступали в качестве помех для бóльшего сближения.

Особенность данного периода развития русско-французских отношений заключается в том, что они осуществлялись преимущественно не в форме двусторонних контактов, а в системе многосторонней дипломатии.

Российской дипломатии удалось склонить Францию к признанию принципа вмешательства, что также способствовало сближению между двумя странами, благодаря которому можно с уверенностью говорить о сформировавшемся русско-французском альянсе Священного союза, противостоящего австро-английскому блоку.

В целом, преобладающей тенденцией в русско-французских отношениях исследуемого периода являлось углубление этих отношений того времени, сближение национальных интересов России и Франции, что повышало эффективность дипломатии каждого из партнёров.

Вступивший на российский престол в 1825 году Николай I также придавал большое значение отношениям России и Франции. До июльской революции и провозглашения Луи Филиппа Орлеанского королем Николай I занимал лояльную позицию в отношении правящей во Франции династии Бурбонов позицию. В годы русско-турецкой войны (1828-1829) наметилась даже тенденция к сближению двух стран (еще в апреле 1926 г. Великобритания и Россия подписали соглашение по греческому вопросу, а 6 июля 1827 г. Правительство Карла X присоединилось к лондонской конвенции). 20 октября 1827 г. Объединенные эскадры Франции, России и Англии под командованием адмирала Кодрингтона разбили под Наварином османский флот. Когда в апреле 1828 г. Николай I объявил войну Османской империи и ввел войска в Молдавию,Франция отправила экспедиционный корпус в 15 тыс.человек в Морею. Это послужило основанием для координированных действий Парижа и Санкт-Петербурга не только на Ближнем Востоке, но и в Европе. Франция таким образом стремилась воспользоваться выгодной для нее международной обстановкой, выработать свою собственную внешнеполитическую концепцию и заставить европейских монархов прислушаться к ее голосу.[14]

Приход к власти во Франции в 1829 г. министерства Полиньяка, выражавшего интересы крайне правых, вызвал некоторое беспокойство русского двора. Николай опасался, что политика Полиньяка, не одобрявшего конституционную Хартию 1814 г., приведет Францию к новой революции. Потепление в русско-французских отношениях в годы русско-турецкой войны в какой-то мере способствовало замыслу Полиньяка, который ратовал за коренной пересмотр венских договоров, включая территориальные изменения в Европе.

Для реализации этого замысла следовало заручиться содействием России. Идеи Полиньяка явились конкретизацией взглядов Шатобриана, который утверждал, что между Россией и Францией существует симпатия: «В мирное время, если только кабинет в Тюильри останется союзником санкт-петербургского кабинета, ничто не может измениться в Европе. Во время войны союз двух стран будет диктовать законы всему миру. Поддержка России позволила бы Франции отодвинуть свои границы до Рейна».[15]

Полиньяк поручил директору политического департамента де Конту выработать план раздела Османской империи и перераспределения территорий Центральной Европы и Рейнской области. Совет мнистров план Полиньяка одобрил, и герцогу Мортемару, послу Франции в Санкт-Петербурге, в конфиденциальной депеше было поручено разузнать о намерениях российского двора относительно этого вопроса. Однако 14 сентября 1829 года между Россией и Османской империей был подписан Адрианопольский мирный договор, после чего проект Полиньяка утратил свое значение.

В 1830 г. Во время экспедиции французской армии в Алжир Николай I неоднократно пользовался случаем для «самого большого восхваления» мужества французского войска в Африке. Он даже направил в Алжир офицера генерального штаба, «специалиста в области борьбы с магометанскими народами».[16]

Однако июльская революция во Франции коренным образом изменила характер российско-французских отношения. Июльская революция 1830 г., падение династии Бурбонов и восшествие на французский трон Луи Филиппа Орлеанского вызвали у Николая I чрезвычайную озабоченность. Австрийский посол в Санкт-Петербурге Фикельмон доносил канцлеру К. Меттерниху: «Он (Николай I) рассматривает возвышение герцога Орлеанского как крайнюю несправедливость, как узурпацию. Он особенно осуждает принцип избрания народом, в силу которого герцог Орлеанский возведен на трон и который полностью извращает образ правления Франции».[17] По мнению Николая I, французы, совершив революцию, не только нарушили спокойствие в Европе, но и установленный решениями Венского конгресса в 1815 г. Законный порядок. Николай I полагал, что Луи Филипп, приняв корону из рук революционеров на условиях соблюдения им Хартии, заслуживал открытого порицания, что Франция остается очагом всех антимонархических настроений, - одним словом, он не мог признать легитимность власти Луи Филиппа.[18]

Во время трехдневной июльской революции 1830 г. В Париже император Николай I потребовал от всех российских подданных «удалиться» из Франции.

Агенты III отделения собственной его императорского величества канцелярии не только собирали информацию об отношении к революции внутри страны, но и следил за настроениями российских подданных во Франции. Ведь после восстания декабристов 1825 г. русский посол в Париже К.О. Поццо ди Борго получил указание вице-канцлера К.В. Нессельроде усилить наблюдения за теми из них, кого подозревали в связи с декабристами.[19]

Поццо ди Борго послу России было также предписано немедленно покинуть Францию вместе со всем персоналом посольства. Однако Поццо ди Борго вопреки этому предписанию остался в Париже и продолжал встречаться с Луи Филиппом как частное лицо.

Интерес к французским событиям в России был огромен. Так А.С. Пушкин приветствовал победу революции 1830 г.: «…самое интереснее время нашего века», - писал он о времени революционного подъема в Европе, начатого Францией.[20]

Известно, что первые официальные известия об этих событиях пришли в Россию 30 июля (11 августа) 1830 г. Николай I запретил печатать что-либо о революции в газетах и журналах и даже говорить о ней. И всё же через день два о чрезвычайных событиях знали не только в аристократических салонах Санкт-Петербурга и Москвы.[21] В дальнейшем об этом не возможно было молчать и с 7 (19) августа в русских официальных газетах регулярно печатались правительственные известия.

Кроме формального освещения событий газеты печатали выступления лиц, которые выражали настроения угодные Николаю I. Так в Петербургских ведомостях от 22 августа 1830 г. была напечатана речь Гизо, в которой между прочим говорилось: «… Я сохранил верность своим присягам, верность предметам моей любви и приверженности и никогда не обманывал сей Королевской фамилии, которую недавно лишь ложные друзья, безрассудные, весьма коварные и преступные люди повергли в бездну несчастий… Мне кажется опасным предпринимать основание всей будущности народа, и притом народа великого, по одним лишь мгновенным впечатлениям и предубеждениям. Но я не одарен свыше силою остановить молнию, я не могу удержать разлившегося потока – и по сему деяниям, которых не могу одобрять, ничего не противопоставлю, кроме молчания и горести».[22]

В тех же Петербургских ведомостях от 20 августа приводятся оправдания присяги, которую принимали члены палаты Пэров. Герцог д’Аваре сказал следующее: «присягаю для сохранения спокойствия в моем отечестве». Маркиз де Дрё-Брезе: «присягаю потому, что это есть единственное средство для споспешествования благоденствию Франции». Виконт Дамбре: «Совесть и чувствования мои равно как прежняя моя присяг не позволяют мне заседать в палате. После сих слов благородный пер удалился из зала».[23]

Газета «Северная пчела» также изобиловала подобными статьями. В частности, в №100 от 21 августа приводится речь, произнесенная виконтом де Шатобрианом в палате Пэров 1 августа 1830 г., в которой говорится: «… Не поднося еще короны кому-либо, не излишне будет узнать в каком политическом образе устроим мы наше правление, учредим ли республику или новую монархию… Республике прежде всего противятся самые воспоминания о республике… Мы не забыли того времени, когда смерть ходила по Франции, опираясь на свободу и равенство… Король, назначенный Палатами или избранный народом всегда будет для нас новизною, чтобы он ни делал».[24]

События во Франции вызвали широкий резонанс российской общественности.

Герцен был одним из первых авторов, обратившихся, хотя в значительной степени и фрагментарно, к этому периоду французской истории и оставивших интересные выводы, подтверждаемые нередко исследователями и сегодня. Характер этой революции Герцен разглядел достаточно скоро. Он увязал переживаемые Францией катаклизмы (бесправие рабочих, ужасающие условия их жизни, тяготение к борьбе) с интересами прежде всего буржуазии. В этом сказалась его прозорливость. Речь, по сути, шла об историческом периоде окончательного становления и дальнейшего развития капитализма. «Революционное начало июльского трона»[25] не ввело его в заблуждение.

Итогом революции 1830 г. и развития Франции в ближайшие после нее годы явилось то, что требовалось найти выход из буржуазного развития, поскольку, по оценке Герцена, оно было кризисным. На основе старых идей задачи было не решить, новые идеи проявились, но были пока слабы. Для Герцена было очевидным, что буржуазное развитие Франции ведет ее в тупик. Даже подновленная революцией 1830 г., она продолжила это движение. Буржуазия утратила остатки своей былой революционности. Появившиеся новые социальные силы – пролетарии, и новые идеи – социализм - были еще слишком слабы, чтобы предложить реальную альтернативу.[26] Это была специфика переживаемого Францией исторического периода, существенно отличающегося от предыдущего, но сохраняющего основные признаки капиталистического уклада. Среди продуктивных идей самого Герцена следует выделить также мысль о единстве всякой оппозиции до момента открытого выступления, после которого она распадается.

Анненков отмечал, что во Франции, в отличие от Германии, решавшей все проблемы философским путем, все определяет политика. И в VIII письме из-за границы он приходит к выводу: "...нет сомнения, говорю, что если на этой арене когда-нибудь будет победитель, то Франция погибнет или в революционном вихре или в другом каком-либо исключительном направлении".[27] Все, что есть лучшего, талантливого во Франции, по наблюдениям Анненкова, не приемлет Июльской монархии, и идеи оппозиции получили довольно широкое развитие, поскольку в руках ее сосредоточилась массовая информация, на многообразные формы которой Анненков обращает внимание своих читателей. Особенный интерес у Анненкова вызвали современные течения французского утопического социализма. Полагая весьма плодотворными идеи гуманизма, которыми руководствуются представители утопического социализма, их интерес к насущным потребностям народа, стремление переустроить общество "на началах равенства и справедливости", Анненков подчеркивал, что положительная программа всех без исключения течений французского утопического социализма, и классического, и современного, весьма далека от реальной действительности.

Очень верно характеризует Чернышевский перемены во Франции в результате июльской революции 1830 г. Не отрицая ее прогрессивного значения (она закрепила результаты революции 1789—1794 гг.), Чернышевский как последовательный демократ подчеркивает тот несомненный факт, что она тем не менее обманула ожидания широких масс. «Что же выиграл,— спрашивает он,— простой народ, силою которого среднее сословие освободилось от своих противников?». И отвечает: «Разумеется, он не получил ничего».[28]

Некоторое время Николай был увлечен идеей организации вооруженной интервенции во Францию держав Священного союза с целью восстановления там династии Бурбонов. 28 августа граф А.Ф. Орлов, друг и генерал-адъютант Николая I отправился с чрезвычайной миссией в Вену. Через день фельдмаршал Дибич последовал в Берлин. Они должны были сделать уточнения по поводу «мер», намеченных в Санкт-Петербурге, а именно: по поводу единодушного и категорического отказа признать Луи Филиппа королем, военных приготовлений в целях предосторожности и передвижения войск, «чтобы быть готовыми ко всяким случайностям».[29] Но обе миссия окончились безрезультатно. Как отмечал барон Нольде, Поццо ди Борго и К.В. Нессельроде пришлось приложить немало усилий, чтобы настоять на признании Луи Филиппа. Однако на подробном докладе Нессельроде Николай I всё-таки написал: «Сдаюсь на ваши рассуждения, но призываю небо в свидетели, что это сделано и останется против моей совести, что это одно из самых тяжелых усилий, которые я когда-либо делал».[30]

Жесткая антифранцузская политика Николая I не нашла поддержки у правительств других стран. Так, Великобритания первой признала французский режим и нового короля. Послом Франции в Великобританию был отправлен Ш.М. Талейран, который за четыре года своего пребывания в Лондоне (1830-1834) многое сделал для установления «сердечного согласия» между двумя странами. Меттерних также не выразил протеста против восшествия на престол Луи Филиппа и сохранял с ним вполне корректные отношения, равно как и прусский король Фридрих Вильгельм III.

Отношение Николая I к королю французов продолжало оставаться очень сложным. Как отмечал Ф.Ф. Мартенс, Николай не уважал Луи Филиппа и не питал к нему ни сочувствия ни доверия. В переписке с Луи Филиппом он не называл его, как других европейских монархов, «Государь, брат мой».[31] Нежелание Николая признать легитимность новой французской династии и новый режим осложняло международную обстановку, затрудняло экономические и политические отношения между Россией и Францией.

Ф. Гизо писал в «Мемуарах»: «… личные чувства человека были распространены на политику монарха»[32] И далее: «Николай I не был ни крупным военным, ни крупным политическим деятелем, ни человеком боевого духа, ни даже человеком с большим честолюбием. Он не увеличил размеры своего государства, не способствовал движению своего народа к процветанию, прогрессу, цивилизации и европейской славе». Он был «жестоким и высокомерным, хотя и очень осторожным деспотом». По мнению Гизо, Николай I занял престол в благоприятных для России внутренних и внешних условиях6».. он нашел Россию великой, а Европу спокойной и еще усталой».[33]

Ф. Гизо верно охарактеризовал отношение Николая I к июльской революции во Франции: «… революция потрясла его монархическую гордость, породила беспокойство за будущее, тревожила его покой», однако он «не выступил открыто против событий, которые ненавидел».[34] С последним высказывание Гизо вряд ли можно согласиться, поскольку Николай открыто предлагал премьер-министру Австрии Меттерниху и королю Пруссии Фридриху Вильгельму начать интервенцию против Франции и, как уже отмечалось, только благодаря настояниям К.В. Нессельроде и Поццо ди Борго признал Луи Филиппа.

Гизо подчеркивал двойственность поведения Николая: он как бы отделял Францию от ее короля: «доброжелательный по отношению к французскому народу до и после 1830 г. и враждебный по отношению к ее новому правителю». Такое непоследовательное поведение самодержца Гизо считал «странным», ибо абсолютный монарх обычно стремится казаться выразителем воли народа, неважно, что это только его воля, которой подчинены миллионы людей. Во время обсуждений с французскими дипломатами тех или иных аспектов русско-французских отношений и прочих проблем Николай I почти никогда не упоминал имени Луи Филиппа. В январе 1833 г. герцог де Бройль, назначая маршала Мезона послом в Санкт-Петербург, предписал ему «противиться» такому поведению царя. Кроме того, де Бройль предупредил Поццо ди Борго, что если «император, будучи любезен с послом, не станет произносить имя короля, то маршал уполномочен покинуть Петербург в течение восьми часов…» Об этом Поццо ди Борго сообщил Николаю I. Как отмечал Гизо, тот «был далек от того, чтобы поссориться с Францией… и на первом же важном приеме подошел к послу, взял его за руку и поинтересовался, нет ли новостей от короля…»[35]

В свою очередь, Луи Филипп нуждался в поддержке европейских монархов, в том числе Николая I. В письмах царю он не раз подчеркивал, что не узурпировал трон: «Я был самым верным из подданных Карла X, - писал он Николаю 9 августа 1830 г., - и только когда я увидел, что законы не работают, а действия власти неадекватны, я счел своим долгом подчиниться воле нации и принять корону…» При этом Луи Филипп подчеркивал, что возлагает большие надежды на поддержку Николая I и на прочные отношения между Францией и Россией. Он писал далее, что «в этих сложных обстоятельствах» он прежде всего хотел заверить Николая I в том, что твердо намерен «укреплять добрую дружбу, существующую между «Россией и Францией, и выражал надежду, что царь разделяет его взгляды и поможет ему «достичь цели, столь важной для спокойствия всего мира».[36]

Разгром русской армией польского восстания 1830-1831 гг. вызвал появление в Европе, и прежде всего во Франции и Англии, многочисленной польской эмиграции, очень активно антирусски настроенной. Это заставило императора Николая I пересмотреть всю прежнюю систему заграничной разведывательной деятельности, которая до этого велась только министерством иностранных дел и военным министерством.

Разведдеятельность этих министерств в то время велась эпизодически, нецеленаправленно, то оживляясь, то затухая, в зависимости от степени напряженности международной обстановки. Поэтому Николай I после подавления польского восстания решил в 1832 г. сделать основным инструментом внешнеполитической разведки 3-е отделение «Собственной его императорского величества канцелярии», недавно созданный в то время руководящий орган политической полиции Российской империи.

Двинувшись в 1832 г. вслед за польской эмиграцией в Европу 3 отделение вскоре занялось там систематической и планомерной разведкой. Непосредственно занималась внешнеполитической разведкой 1-я экспедиция 3-го отделения.[37] С 1832 г. начинаются многочисленные командировки чиновников 3-го отделения в Европу с целью изучения обстановки, приобретения агентов и организации системы наблюдения в столицах ведущих европейских держав того времени. Вскоре в Петербург стала поступать обширная информация о деятельности польской эмиграции, обстановке в европейских странах и целях их политиков в отношении России.[38]

Возглавил заграничную разведку 3-го отделения чиновник по особым поручениям 1-й экспедиции А.А. Сагтынский. До этого он занимался аналогичными делами в Главном штабе Военного министерства, а еще ранее руководил разведывательной деятельностью в Австрии и Пруссии, находясь на службе в канцелярии наместника Царства Польского великого князя Константина Павловича. Именно Сагтынский создал в Европе агентурную сеть из так называемых «агентов-литераторов»: Я.А. Толстого, К.Ф. Швейцера, М.Дюрана. Они, кроме ведения разведывательной деятельности, выполняли также задачи контрпропаганды, опровергая своими публикациями, регулярно появлявшимися на страницах газет, журналов и книг, неблагоприятные отзывы о России и режиме Николая I.

Обильную информацию о внешней политике Англии, Франции, Австрии давала 3-му отделению родная сестра начальника 3-го отделения Бенкендорфа баронесса Д.Ливен, жена русского посла в Англии, вхожая в придворные круги этих стран. Кроме Англии и Франции опорные пункты 3-го отделения имелись в Швейцарии, Бельгии, Австрии.[39] Наиболее выдающимся зарубежным агентом 3-го отделения в Европе в это время стал граф Яков Александрович Толстой, возглавивший самую обширную агентурную сеть из имевшихся у 3-го отделения в Европе.

В молодости он был приятелем Пушкина, участником декабристских обществ. События восстания 14 декабря 1825 года в Петербурге застали его во Франции, где он после этого остался в эмиграции. Затем с конца 20-х годов XIX в. он предпринимает ряд попыток получить прощение у Николая I, но получает отказы. В конце концов ему удается получить прощение с помощью близкого друга императора Николая I, фельдмаршала Паскевича («отца-командира», как называл его Николай I, служивший под его началом в гвардии). Добиться благосклонности фельдмаршала Толстому удалось, издав в Париже на французском языке его хвалебную биографию.

В 1835 году своими статьями во французских газетах в защиту русского правительства он заинтересовал 3-е отделение, которому его также рекомендовал посол России во Франции граф Пален. В декабре 1836 года Толстой приехал в Петербург, где состоялась его встреча с Бенкендорфом, после которой он был зачислен в первую экспедицию 3-го отделения и в начале января 1837 года выехал в Париж. В качестве своего легального прикрытия Толстой предложил Бенкендорфу направить его в Париж как представителя Министерства просвещения России по научным и литературным вопросам.[40] То есть, выражаясь современным языком, Толстой работал под прикрытием атташе по культурным связям.

Кроме наблюдения за польской, а затем и русской эмиграцией и создания благоприятного образа России на страницах французской прессы, в задачу Толстого входил и сбор информации об армии, флоте и внешней политике Франции. В ходе своей разведдеятельности, кроме информации о Франции, Толстому удавалось регулярно получать информацию и о соседних странах: Англии, Испании, Италии, Германии, Бельгии, Голландии, Швейцарии.

Бельгийский и Польский вопросы

Июльская революция отозвалась прежде всего в Бельгии, где народ был недоволен искусственным присоединением к Голландии и недовольство постоянно поддерживалось реакционной политикой правительства. В Брюсселе 25 августа вспыхнуло восстание, скоро распространившееся во всей стране. 23—25 сентября на улицах города происходил бой между успевшим вооружиться народом и голландскими войсками; последние вынуждены были отступить. Созванный в ноябре конгресс провозгласил независимость бельгийского королевства.

В донесении от 1(13) августа 1830 г. князь Ф. Голицын сообщал К.В. Нессельроде: «За волнением и беспокойством, которое испытывают жители Брюсселя, последовало всеобщее воодушевление и восхищение делом парижан».[41] Донесения Ф. Голицына этих дней полны неподдельного страха: «Ужасные новости из Франции произвели здесь … сенсацию, которую мне кажется невозможно описать. В Брюсселе народ собирается толпами, с нетерпением ожидая новостей из Парижа. Все дела отложены, заметно всеобщее беспокойство среди всех классов общества. Но среди этого всеобщего возбуждения доминирующими чувствами являются интерес и любопытство».[42]

Нидерландский король был напуган всем происходившим. Голицын писал Ливену из Гааги: «Впечатление, которое эта новость произвела не его величество, было глубоким и печальным. На следующий день, 27 августа, король отбыл в Гаагу и немедленно собрал государственный совет для обсуждения мер, способных предотвратить угрожающую королевству катастрофу»[43].

Нескрываемой тревогой проникнуто письмо нидерландского министра иностранных дел барона Верстольк де Селен поверенному в делах в Петербурге О’Сюлливан де Грассу. Вот что он писал 26 августа (8 сентября) 1830 г.: «Можно считать, что последние события во Франции послужили если не причиной, то поводом как к восстанию, охватившему Брюссель, Люттих и некоторые другие местности, так и к всеобщему возбуждению в соседних провинциях. Каков бы ни был действительный характер событий, тем не менее серьезность положения не допускает применения обыкновенных мер. При данном положении вещей, по-видимому, придется решиться на пересмотр и существенные изменения основного закона и ослабить некоторые узы, связывающие в настоящее время нидерландские провинции».[44]

В депеше от 21(9) октября 1830 г. царский дипломат Гурьев сообщал о послании короля, с которым он обратился к Генеральным штатам по поводу прокламации принца Оранского от 16 октября. В этом послании король «устанавливает факт разделения королевства на две части». Однако, революция продолжалась, и это с горечью вынужден был признать царский дипломат: «Все возрастающее возбуждение населения в Антверпене заставило коменданта крепости генерала Шассе объявить осадное положение. Тем более критическим становится положение его королевского высочества, который в настоящее время не может выбрать себе для резиденции другого места. Он не может ни вернуться в Голландию, не возбуждая там резкого неудовольствия, вызванного его прокламацией, не обосноваться без риска в каком либо городе восставших провинций».[45]

Этой прокламацией принца от 16 октября был недоволен и Николай I. В письме министра иностранных дел России К.В. Нессельроде от 5 ноября (24 октября) 1830 г., адресованном Гурьеву, говорится: «Та депеша, которая дает отчет о решении его высочества принца Оранского признать независимость и стать во главе движения, волнующего эту провинцию, должна была, конечно, произвести на нашего государя глубокое и тягостное впечатление».[46]

В другой депеше от 24(12) ноября царский дипломат Гурьев сетовал на опасное соседство с Францией: «К несчастью, нет возможности изолировать эту страну от коварного соседства французских революционеров, действующих против бельгийской нации… Они, очевидно, намерены всеми имеющимися в их распоряжении средствами воспрепятствовать установлению какого бы то ни было порядка в Бельгии, для того чтобы смутой и беспорядками заставить ее быть заодно с ними».[47]

Затем революция отразилась в Царстве Польском. 17 (29) ноября в Варшаве начался мятеж, последствием которого была польско-русская война 1830—31 г. Характер революции в Польше был совершенно иной, чем во Франции и в Бельгии; рабочих здесь не было вовсе: радикально-демократическая партия представляла интересы крестьянства, но, как рабочая партия во Франции, была слаба. Революционную роль буржуазии здесь играли консервативно-аристократические элементы; поэтому движение было не столько революционным, сколько национальным восстанием, с самого начала обреченным на неудачу.

Николай I, вступив на престол, обещал очистить «Русь святую от <…> заразы, извне к нам нанесенной»[48]. Под «заразой», разумеется, понимались европейские либеральные идеи. Таким образом, с самого начала в позиции Николая преобладал явный антиевропеизм, что резко отличало его не только от «благородных и великодушных принципов» Александра I, но от Петра I, дело которого Николай, по его собственным словам «довершал». Многочисленные декларации Николая о преемственности своей политики от названных монархов в действительности были не чем иным, как идеологической мишурой. Если и Петр, и Александр видели образцы в западноевропейских общественно-политических институтах и думали о их перенесении на русскую почву, то Николай именно этого не желал допустить. Отсюда отсутствие у его реформ на ранних этапах правления ясных ориентиров.

Широко распространенное представление, что Николай I был принципиальным противником любых конституций, нуждается в уточнении. Он действительно не сочувствовал конституционным монархиям, считая их пародиями на истинно монархический принцип. Но в тоже время идеи легитимизма для него были выше монархизма как такового. Он вполне мирился с октроированной конституцией Франции 1814 г., так как она исходила от законного короля Людовика XVIII. Когда в июле 1830 г. премьер-министр А-Ж. де Полиньяк распустил палату депутатов, отменил свободу слова и сократил электорат на три четверти, тем самым совершив государственный переворот с согласия Карла X, Николай неоднократно повторял, что «поведение Карла X постыдно, что он клятвопреступник». И как следствие этого царь в разговоре с В. П. Кочубеем признал, что последовавшее за этим восстание «справедливо, что оно спровоцировано», но при этом добавил: «Это революция, и приходится думать о последствиях»[49].

До определенного момента Николай был готов терпеть польскую конституцию, как дело рук Александра I, хотя он и не скрывал чувства неловкости, порожденного в нем сознанием того, что он является конституционным королем в Польше[50]. По свидетельству А. Х. Бенкендорфа, «не совсем довольный собою и еще менее своим старшим братом, государь чувствовал неловкость положения русского монарха в королевстве Польском; чувствовал все зло либеральной и преждевременной организации этого края, которую охранять присягнул сам»[51].

Дело было не только в нелюбви к представительной системе как таковой. На это накладывалось глухое недовольство значительной части русского дворянства, пропитанного ненавистью к полякам. Екатерининский вельможа А. М. Грибовский писал в своем дневнике: «Странно видеть государя самодержавного, обладающего 50.000.000 народа на третьей части полушария, говорящего конституционным языком и представляющего власть свою ограниченною пред горстью народа, всегда России враждебного»[52]. Значительно позже в разговоре с А. де Кюстином Николай признается: «Я сам возглавлял представительную монархию, и в мире знают чего мне стоило нежелание подчиняться требованиям этого гнусного способа правления»[53].

В этом смысле восстание поляков Николаю было на руку. Оно позволило ему выйти из той двусмысленности, в которую ставила его польская конституция. Отношение Николая к польскому восстанию можно свести к двум основным формулам: поляки – братья и поляки – предатели. Сочетание этих двух определений практически развязывало Николаю руки в отношении Польши и делало оправданными любые идеологические построения на этот счет. Прежде всего «предательство» поляков объяснялось тем же, что и восстание декабристов – разлагающим влиянием Запада. Среди причин польского восстания А. Х Бенкендорф в разговоре с польским полковников Ф. Вылижинским на первое место поставил «иностранное влияние и желание подражания». То же самое Велижинскому заявил при личной встрече и Николай I: «Скажите от меня полякам, что я уверен в том, что на них действует иностранное влияние, которое я считаю главным поводом этой революции. Русский народ оскорблен и возмущен поступком Польши и Мне с трудом удается сдерживать его законное негодование»[54]. В этом деле Николай быстро нашел для себя роль милосердного монарха, сдерживающего праведный гнев русского народа. Однако стремление «карать зачинщиков мятежа, но не мстить народу, прощать раскаивавшихся и не допускать ненависти»[55] прошло сразу же, как наметился перелом в военных действиях в пользу царских войск. Если в 1830 г. речь еще шла лишь о подавлении восстания, то в 1831 г. Николай заговорил об уничтожении Польши и как политического устройства, и как национальности. В письме к Константину Павловичу от 3 января 1831 г. Николай писал: «Кто из двух должен погибнуть, – так как, по-видимому, погибнуть необходимо, – Россия или Польша?»[56].

В борьбе против Польши Николай, с одной стороны, опирался на общественное мнение, враждебное полякам, с другой, сам же его всячески стимулировал и подогревал. В собственноручной записке о польском вопросе Николай писал: «Польша постоянно была соперницей и самым непримиримым врагом России. Это наглядно вытекает из событий, приведших к нашествию 1812 года, и во время этой кампании опять таки поляки, более ожесточенные, чем все прочие участники этой войны, совершили более всего злодейств из тех же побуждений ненависти и мести, которые одушевляли их во всех войнах с Россиею. Но Бог благословил наше святое дело, и наши войска завоевали Польшу. Это неоспоримый факт». И далее Николай прибегает к тому же аргументу, к которому в свое время прибегнул Н. М. Карамзин, пытаясь убедить Александра I не восстанавливать Польшу. В записке «Мнение русского гражданина» он писал: «Мы взяли Польшу мечом вот наше право, коему все государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоеваний»[57]. «В 1815 году, – продолжает Николай, – Польша была отдана России по праву завоевания». И далее царь прямо указывает на историческую ошибку Александра, как бы солидаризируясь с Карамзиным: «Император Александр полагал, что он обеспечит интересы России, воссоздав Польшу, как составную часть империи, но с титулом королевства, особою администрациею и собственною армиею. Он даровал ей конституцию, установившую ее будущее устройство, и заплатил таким образом добровольным благодеянием за все зло, которое Польша не переставала причинять России. Это было местью чудной души. Но цель императора Александра была ли достигнута»[58].

Взгляды Николая на Польшу развивал М. П. Погодин на страницах «Телескопа». Претендуя на беспристрастность и объективность («да присохнет язык к моей гортани, если я подумаю когда-либо святое науки умышленно представить в ложном свете для частных видов, хотя бы это было даже в пользу моего отечества»), Погодин тем не менее создает острый идеологический документ с ярко выраженной антипольской направленностью: «От основания Русского Государства и до позднейших времен, то есть, от IX-го столетия и до XVII-го, посягал ли Русский меч хоть на каплю Польской крови? И наоборот иссякали ли хоть на короткое время, в продолжении сих столетий, реки Русской крови, пролитой Польскою, Литовскою саблею»[59]. Неблагодарные и коварные поляки, по мнению Погодина, никогда не были столь счастливы, как во время Александра I и Николая I в составе России. «Россия и Польша, – продолжает Погодин, – соединились между собою, по естественному порядку вещей, по закону высокой необходимости и общего блага»[60]. Погодин фактически формулировал мысли Николая о необходимости «растворения» Польши в составе Российской империи. Неслучайно его статья привлекла внимание царя, и Бенкендорф лично осведомился, чего Погодин «желает за статью о Польше, которая читана и понравилась?»[61].

Летом 1830 г. Николай I и великий князь Константин Павлович обсуждали идею европейского крестового похода против революционной Франции. Константин явно не желал вмешиваться во внутренние дела Франции, опасаясь, «что рано или поздно то же оружие могут повернуть против нас самих». Николай же оставался непоколебимым, полагая, что «по части начал непреложных, священных никогда не следует оставлять места сомнениям». Видя свой долг в следовании «началам, унаследованным нами от нашего покойного ангела»[62], Николай не мог и не хотел приспосабливаться к изменившейся внешнеполитической конъюнктуре. В своей политической «исповеди» царь с благородной обреченностью писал о новом и одиноком положении России в мире, которое вместе с тем «почетное и достойное нас»[63]. Фактически придерживаясь нового принципа невмешательства во внутренние дела государств, Николай идеологически так и не смог с ним примириться.

8 сентября, в день Бородинской годовщины, Варшава была взята русскими войсками. Несмотря на то, что против поляков были брошены лучшие силы русской армии под командованием сначала И. И. Дибича, а потом И. Ф. Паскевича, лучшего с точки зрения Николая полководца, восстание было подавлено с большим трудом, ценой множества жизней с обеих сторон. И уже этот факт сам по себе придавал этому событию неординарный характер. Оно могло осмысляться и как национальный позор, и как крупная победа над сильным и коварным врагом. Вторая точка зрения автоматически придавала победе над Польшей поэтическую окраску. Сам Николай видел в этом исправление исторической ошибки, совершенной Александром I – творцом конституционного Царства Польского, что было отмечено символически.

Ассоциации с 1812 годом приходили самими собой. Их усиливал тот факт, что одним из информаторов Пушкина, находящегося в Болдино, о польских и европейских делах была дочь М. И. Кутузова Е. М. Хитрово. В письме к ней от 9 декабря 1830 г. Пушкин напомнил «кровавое слово» (le mot sanglant) «маршала вашего отца. Когда он въезжал в Вильно поляки бросились к его ногам. Встаньте, сказал он им, помните, что вы Русские»[64].

А спустя полгода Пушкин, в момент, когда «позволительно было утратить мужество»[65], поэт пишет оду «Перед гробницею святой», посвященную М. И. Кутузову. Кутузов представлен в оде как человек XVIII в., «остальной из стаи славной екатерининских орлов». Упоминание екатерининской эпохи в контексте польских событий, конечно же, не случайно. Еще в 1822 г., находясь на пике оппозиционных настроений, Пушкин в так называемых «Заметках по русской истории XVIII века», давая в целом отрицательную оценку личности и правления Екатерины II, поставил ей в заслугу разделы Польши: «Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на благодарность русского народа»[66]. Тогда эти слова звучали как протест против пропольской политики Александра I. В уже цитированном письме к Хитрово от 9 декабря 1830 г. Пушкин довольно резко отозвался о восстановлении Польши Александром I: «Ничего из того, что сделал Александр не может существовать, потому что ничто не основывается на истинных интересах России, а лишь на соображениях личного тщеславия и театральном эффекте»[67]. Поляков «надобно задушить и наша медлительность мучительна»[68], – писал он Вяземскому 1 июня 1831 г. после получения известия о сражении при Остроленке. Примерно в это же время на вопрос Е. Е. Комаровского «Отчего не веселы Александр Сергеевич?» Пушкин ответил: «Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году!»[69].

Почти одновременно с «Перед гробницею святой» Пушкин написал письмо Вяземскому, в котором подробно изложил свой взгляд на польские дела. Вяземский, как известно, был на стороне поляков, и Пушкин допускает, что польское восстание «хорошо в поэтическом отношении»[70]. Но дальше он излагает свое политическое понимание событий: «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям Европейским, каков бы ни был впрочем наш образ мыслей».

Последняя фраза весьма существенна: отношение к польскому восстанию не должно зависеть от отношения к правительству Николая I. Этим Пушкин значительно расширяет контекст восприятия польских событий. Они касаются не лично Николая I, а затрагивают коренные российские интересы, которые глубоко чужды Европе, впрочем так же, как и европейские интересы чужды России. Отсюда следует новый принцип международных отношений – принцип невмешательства: «Выгода почти всех правительств держаться в сем случае правила non-intervention, т. е. избегать в чужом пиру похмелья. <…>Щастие еще, что мы прошлого году не вмешались в последнюю французскую передрягу! А то был бы долг платежем красен»[71].

После июльской революции и особенно после подавления польского восстания 1830 г. отношение французского общественного мнения к Николаю I, бывшее до восстания вполне благожелательным, резко изменилось. После казни и ссылки декабристов в европейской прессе сообщалось о великодушных поступках Николая I по отношению к своим недоброжелателям, например о том, что г-жа Рылеева после казни мужа впала в душевное расстройство, и Николай неоднократно посылал к ней своего адъютанта для оказания помощи и покровительства; отец Пестеля получил 50 тыс. рублей. Эти слухи и легенды о поведении царя создали, в частности во Франции, благоприятное о нем впечатление, которое было разрушено после расправы с поляками.[72] Только что добившиеся власти французские либералы увидели в Николае I заклятого врага, готового вмешаться в дела их страны и вернуть на престол Карла X. В широких кругах французского общества (не только республиканской оппозиции, но и среди представителей крупной буржуазии) бытовало мнение, что восстание в Польше спасло Францию от войны с Россией.

Позиция Луи Филиппа в отношении восставших поляков была последовательной: он отказал им в военной помощи. Впрочем, руководители восстания обращались не к самому королю, а к первому министру Ж. Лаффиту, тесно связанному с финансовыми кругами Франции и сочувствовавшему полякам. Но Лаффит предпочитал выражать свои симпатии к восставшим словами и денежными взносами в кассу польского комитета в Париже. Кроме того, его министерство 13 марта 1831 г. уступило место министерству Казимира Перье, который в полном согласии с королем, отказывался даже обсуждать тему военной помощи полякам. «Мы не можем служить какой бы то ни было революции» - заявил он.[73]

В течение всего 1831 г. французы с большим интересом следили за ходом военных действий. Когда 16 сентября 1831 г. парижские газеты сообщили о штурме Варшавы русскими войсками и о поражении восстания, в Париже несколько дней (16-18 сентября) происходили антирусские манифестации, для разгона которых потребовалось даже вмешательство войск. Манифестанты кричали под окнами отеля, в котором располагалось российское посольство: «Долой русских! Да здравствует Польша! Смерть министрам!» опасаясь эксцессов, администрации театров отменили 17 сентября спектакли. Люди из окружения Поццо ди Борго советовали ему покинуть Париж, но он остался, сохранив тем самым дипломатические отношения между Францией и Россией.

Левая печать упрекала министерство в том, что оно оставило Польшу на произвол судьбы. Польский вопрос в ряду других проблем внешней политики бурно обсуждался в парламенте 19 сентября и в последующие дни. С критикой действий правительства выступил представитель группы «Движение» Ф. Моген. Он обвинил правительство в том, что оно не оказало военную помощь восставшим, не выступила в качестве посредника-миротворца между Россией и Польшей. Кроме того, по мнению Могена, правительству следовало добиться нейтралитета Пруссии. «Отказав Польше в людях, в деньгах и даже в гарантии займа», оно предало интересы собственной страны, вместо того, чтобы «поддержать польскую революцию», ибо «с взятием Варшавы… все еще только начинается». Хотелось бы знать, заявил далее Моген, что будет с Польшей, «останется ли она провинцией Российской империи или сохранит независимость, гарантированную ей договорами 1815 г.». Он также отметил, что французское правительство за последний год растеряло всех возможных союзников: Польшу, Бельгию, Италия и Швейцарию: «Сегодня Италия подчинена Австрии, Польша стала русской провинцией, Швейцария разделена… Если Бельгия вступит с нами в союз, мы получим войну, если она будет нейтральна, мы утратим ее как союзника». В итоге, констатировал Моген, «мы остались одни, причем разделенные…»[74]

С ответной речью в защиту политики правительства выступил министр иностранных дел маршал Себастьяни. Правительство, заявил он, «заставило понять» Николая I,что польский вопрос состоит из двух проблем. Решение первой – внутреннее дело России; вторая проблема – общеевропейская: польское государство было создано усилиями участников Венского конгресса, а не одной России, значит, оно должно продолжать свое существование. Из Берлина и Петербурга, по словам Себастьяни, пришли заверения, данные всем европейским странам, что польское государство будет сохранено. Правительство предлагало Петербургу свое посредничество, но оно не было принято. Кроме того, оно предлагало другим великим державам присоединиться к его инициативам, но и это предложение было отвергнуто. «Мы не можем принуждать их присоединиться к нам, - заявил Себастьяни, - это означало бы войну». Далее министр опроверг слухи о том, что правительство якобы обещало через два месяца признать Польшу: «Мы никогда этого не говорили!» - заявил он.[75]

В защиту действий правительства выступил глава Государственного совета Казимир Перье. По его словам, «все добропорядочные граждане, принимая участие в судьбе Польши, помнили еще и о долге перед собственной страной, они не могли помогать Польше, принося в жертву благополучие Франции… Те, кто кричит: «Да здравствует Польша!», не являются ни друзьями Польши, ни друзьями Франции».[76]

Основанная в 1825г. Ф.В. Булгариным в Петербурге газета «Северная пчела» отмечала, что заседания французского парламента «никогда не отличались излишним спокойствием и благоприличием, но в нынешнее время буйство, неистовство, брань и самые непристойные споры доходят в ней до крайности».[77]

С критикой действий правительства в польском вопросе выступили генералы Ж.М.Ламарк, М.Ж. Лафайет, Лоранс. Так, генерал Ламарк на заседании палаты депутатов 20 сентября 1831г. повторил по сути сказанное накануне Могеном: правительству следовало оказать дипломатический нажим на Пруссию, поскольку «без ее поддержки русские не смогут раздавить и удержать Польшу». Кроме того, он усомнился в правдивости слов министра иностранных дел Себастьяни по поводу того, что правительство никогда не обещало признать Польшу. Генерал Лафайет, заявил Ламарк, располагал по этому вопросу «почти официальными документами».[78]

На этом же заседании выступил генерал Лафайет. Он начал свою речь с утверждения, что Франция, конечно же, не стремится к войне, но «… как мы не желаем войны любой ценой, так мы не желаем и мира любой ценой. Мы не желаем мира в ущерб миру и ценой самого мира».[79]

Ранее, выступая в палате депутатов 31 января 1831 г., Лафайет призвал правительство выступить в защиту нарушенных, по его мнению, Венских договоров, «дабы сохранить независимость Польши, самого верного друга Франции, пролившего за нее много крови, будучи заслоном на пути нашествия северных варваров».[80]

«Польша вызывает во Франции самый живой интерес и симпатию, - констатировал Лафайет в речи 20 сентября… - ее несчастья, в частности оккупация Варшавы, повергли французов и всех друзей свободы в Европе в печаль, они сожалеют, что не сделали всего, что должны были сделать, дабы предупредить эту трагедию». Генерал полагал, что Франции следует как можно быстрее признать польское государство и оказать восставшим полякам помощь, использовав для этого литовские порты.[81]

С поддержкой внешнеполитического курса правительства Казимира Перье выступили А. Тьер, Ф.Гизо, О. Барро.

А. Тьер заявил, что политика правительства разумна и правильно, поскольку направлена на сохранение мира в Европе. Правительство стремится не допустить, чтобы июльская революция «дегенерировала до кровавых сцен», равно как стремится помочь Польше, но ни путем «отправки туда флота, что означало бы войну с Россией, а возможно и с Англией, Пруссией и Австрией», ни путем денежных субсидий: «Когда дают миллионы Англии или Франции, то знают, как их использовать; есть арсеналы, мастерские, промышленность, которые могут вернуть эти миллионы. В Польше ничего этого нет. И если вы отправите туда деньги, вы ей ничем не поможете. Польша нуждалась не в деньгах, а в порохе, пушках, армии. Но у нас не было возможности их туда доставить». Кроме того, заявил Тьер, «мы не можем помешать Пруссии продавать свою армию и боеприпасы России… Пруссия действовала легально», единственное, что нам оставалось, это переговоры, однако они не увенчались успехом, поскольку царское правительство заявило, что восстание в Польше – внутреннее дело России: «Что сказали бы вы, если бы одна из наших провинций восстала и вы хотели бы призвать ее к повиновению?»[82]

Ф. Гизо, как и Тьер, отметил, что Франция стремится проводить политику мира, что июльская революция, хотя ее и предвидели, вызвала у европейских правительств опасения, «могут ли они жить с Францией в мире. Не является ли она вулканом, готовым периодически извергаться в центре Европы». В этих условиях, по словам Гизо, Франция могла придерживаться двух линий: «использовать все возможные средства против недоверия Европы; вооружаться, пребывая в состоянии боевой готовности, одновременно нивелируя подозрения и страхи европейских правительств, доказывая им, что Франция стабильна, что она предпочитает мирные отношения».

Именно этой политики, по мнению Гизо, придерживалось правительство в течение четырнадцати месяцев после июльской революции. Вторая линия поведения, по словам Гизо, заключалась в том, чтобы «оставаться бушующим огненным вулканом в центре Европы; пропагандировать несовместимость общественного порядка во Франции с общественным порядком в Европе». Польше Гизо пожелал успеха, оговорившись, что не верит в него и поддержал курс правительства в отношении Польши.[83]

Генерал Лафайет в конце декабря 1831 г. выступил с предложением предоставить польским эмигрантам, скрывающимся во Франции, гражданские права. Однако это предложение было отвергнуто семью из девяти отделений палаты депутатов.[84]

Манифестации в поддержку поляков продолжались и в последующие месяцы. В декабре в Париже состоялась массовая демонстрация в честь французского генерала Раморино, который в ноябре 1830 г. был в Варшаве и принимал участие в восстании. Живший с 1831 г. в Париже великий польский композитор и пианист Ф.Шопен писал 25 декабря 1831 г. по этому поводу своему другу Т. Войцеховскому: «Напротив меня через улицу остановился Ромарино. Тебе известен… энтузиазм народа к нашему генералу. Париж в этом отношении не захотел отстать. Школа медицины, так называемая Jeune France … до тысячи такой антиминистерской молодежи прошло с трехцветными знаменами через весь город до Раморино, чтобы приветствовать его. Хотя он был дома, но, не желая однако подвергаться неприятностям со стороны правительства (в этом отношении он оказался дураком!), не показался, несмотря на крики и возгласы: «Vive les polonaise» и т.д.. Дня через два огромная толпа уже не только молодежи, но и собравшейся у Пантеона на другой стороне Парижа черни валом валит к Раморино. Толпа, как снежная лавина, чем больше проходила, тем становилась огромнее, так что у моста Pont-neuf конница стала ее рассеивать. Многих покалечили, но, несмотря на это, множество народа собралось на бульварах под моими окнами, чтобы соединиться с идущими с другой стороны города. Полиция была бессильна против столпившегося народа. Пришел отряд пехоты, гусары. Плац-адъютанты ездили верхом по тротуарам, гвардия не менее ревностно расталкивала любопытную и все более ропчущую чернь, хватала, арестовывала «свободный» народ… это продолжалось от 11 часов утра до 11 часов ночи. Я уже радовался, что может быть, их этого что-нибудь и выйдет, но около 11 часов ночи все кончилось пением огромным хором «Allons enfants de la patrie».[85]

Итак, Луи Филипп, движимый стремлением упрочить и стабилизировать свой режим, воздержался от вооруженного вмешательства в польские дела. Однако, именно Франция стала центром польской эмиграции, правительство даже выделило средства на оказание помощи польским политэмигрантам. «В порядке заботы» о наилучшем устройстве эмигрантов французские власти удалили из столицы тех поляков, которые не имели средств к существованию и были вынуждены пользоваться субсидиями французского правительства. Согласно подписанному Казимиром Перье 23 ноября 1831 г. циркуляру, полякам был запрещен въезд в Париж. Префектам северных и южных департаментов предписывалось предоставлять польским эмигрантам пособия на первое время и отправлять военных в Авиньон, а гражданских – в Шатору. Кроме того, в циркуляре указывалось на необходимость создать карантин для прибывающих поляков.[86] В итоге в Париже остались лишь наиболее состоятельные и, как правило, умеренные элементы эмиграции. Основная же масса эмигрантов была размещена сначала двумя большими, а затем несколькими десятками небольших групп в провинциальных французских городах: Пуатье, Авиньоне, Ниме, Безансоне и др.[87]

Понимая, что оказание денежной помощи эмигрантам, причем не только польским, но и итальянским, испанским и португальским, может привести к осложнениям в отношениях с правительствами этих стран, Казимир Перье на заседании палаты депутатов 30 сентября 1831 г. заявил, что «Франция не принимает на себя другой обязанности, кроме оказания помощи несчастным. Посему мы решительно протестуем против всякого покровительства, которое имело бы то неудобство, что национальной щедрости придало бы политический характер, который оно не может и не хочет принять. Франция не хочет формировать армии пропагандистов, собранных под космополитным знаменем революции; Франция отечество одних французов… Политика Франции даже по наружности не должна принимать на себя вида, что поддерживает какую бы то ни было пропаганду».[88]

Уже в первые недели после прибытия польских эмигрантов во Францию в начале 1831 г. в Париже был создан Временный комитет эмиграции под председательством Б. Немоевского, большинство в котором принадлежало либеральной шляхте. В декабре того же года он был преобразован в Польский национальный комитет, придерживающийся демократических принципов. Комитет завязал связи с революционными и республиканскими организациями во Франции и других европейских странах. Его деятельность вызывала растущее опасение французских властей. В конце 1832 г. французское правительство, сославшись на жалобу российского посла по поводу издания комитетом воззвания «К русским братьям», в котором их призывали к совместной борьбе против царизма, распустило Комитет, а его руководителя Иоахима Лелевеля, видного участника польского восстания, идейного вдохновителя студенческих кружков, выслало из страны.[89]

В апреле 1832 г. под названием «Литературное общество» оформился консервативно-монархический лагерь польской эмиграции. В 1833 г. был создан Союз национального единства, переименованный в 1837 г. в Общество Третьего мая. Главой консервативного лагеря был Адам Чарторыйский.

Французское правительство в эти годы получало множество протестов российского правительства по поводу пребывания польских эмигрантов во Франции. В частности, вице-канцлер К.В. Нессельроде возмущался по поводу покровительства, которое оказывалось князю Чарторыйскому, «усматривая в этом «великий скандал».[90] Французское правительство не реагировало на эти протесты. В периоды международных кризисов (1832, 1836, 1839-1841) польский вопрос не раз становился средством давления на российское правительство.

В конце декабря 1834 г. К.В. Нессельроде сообщил Поццо ди Борго, стороннику русско-французского сближения, о его переводе в Лондон. Давая новому послу России во Франции графу П.И. Палену инструкцию, Нессельроде писал: «Ввиду расхождения в принципах, которыми руководствуются Россия и Франция, их отношения не могут быть ни тесными, ни проникнутыми доверием».[91]

В 1835 г. появилась возможность изменить русско-французские отношения в лучшую сторону. Встал вопрос о браке сына Луи Филиппа герцога Орлеанского. Некоторые члены правительства не отвергали возможность заключения брака с одной из дочерей Николая. Однако, король дал ясно понять де Баранту (с лета 1835г. послу Франции в России), что не желает для своего сына такой партии; он предпочитает другую невесту – эрцгерцогиню австрийскую.[92]

Тем временем два сына Луи Филиппа – герцог Орлеанский и герцог Немурский – совершили путешествие в Вену и Берлин, где им был оказан сердечный прием. В России этот визит не остался незамеченным, дипломатам было поручено выяснить, приедет ли сыновья французского короля в Россию. Когда стало известно, что нет, Николай I выразил по этому поводу удивление, заметив, что «им был бы оказан очень достойный прием».[93]

В разговоре с Барантом Николай впервые положительно отозвался о внутриполитической ситуации во Франции и о французском правительстве, возглавляемом герцогом де Бройлем. Приближенная ко двору подруга российской императрицы баронесса Фридерике сказала однажды г-же де Барант, с которой была в доверительных отношениях, о возможном браке между герцогом Орлеанским и великой княжной Марией. Посол Франции Барант, как отмечал Гизо, не придал этой «новости» значения, поскольку знал отношение Николая к королю и планы самого Луи Филиппа. Но великая княжна Мария сама проявила интерес к герцогу Орлеанскому, собирала сведения о его характере, уме, внешности и даже выразила желание увидеть его портрет. Но через некоторое время стали говорить о браке герцога Орлеанского с принцессой Еленой Мекленбургской. До Баранта дошли сведения, что Николай этот брак не одобрял. Когда в Санкт-Петербурге узнали, что прусский король настаивает на этом браке, Николай выразил свое сожаление барону Бодену, посланнику герцогства Мекленбург-Шверинг в России. В дальнейшем Николай I больше ни с кем этот вопрос не обсуждал. ПО мнению Гизо, хотя Николай I не имел серьезных намерений выдать дочь за герцога Орлеанского, саму возможность брака отвергать нельзя. Гизо писал: «Если бы великая княжна имела бы возможность увидеть герцога Орлеанского, если бы он ей понравился и она захотела бы этого союза, может быть, император смирился бы с выбором дочери».

Отношения между Россией и Францией продолжали оставаться напряженными. Посол Росси в Великобритании барон Ф.И. Бруннов писал цесаревичу: «… сношения наши с Тюильрийским двором … ныне как бы не существуют. Государь не доверяет прочности существующего во Франции порядка вещей» и делал весьма обоснованный вывод: «правительство, лишенное прочности посреди страны неуправляемой, престол, основанный на обломках революции - такова современная Франция».[94]

Дата добавления: 2015-08-02