А если бы было?

История не знает сослагательного наклонения, теперь я могу это сказать с уверенностью.

А вы изворотливый, герр фон Шварц.

Я знаю, - гордо ответил Дитрих, - Однажды мне уже сказал это один очень верный товарищ.

Товарищ был явно проницателен, - заметил Монке.

Само собой, ведь я говорю о хорошо знакомом вам Герхарде Ланда.

Монке чуть было не выругался. Такой дерзости он не ожидал даже от Дитриха. Что же касается последнего, тот был спокоен, как удав и даже насмешливо улыбался уголком рта.

Ланда – предатель! – вскричал бригаденфюрер, - Говоря о нём в положительном смысле, вы навлекаете и на себя подозрения в государственной измене.

- Неужели? – Дитрих откровенно засмеялся, - Знаете, что говорят? «Не судите о человеке по его друзьям: у Иуды они были безупречны» (с)

Осталось только разобраться, кто из вас двоих – Иуда, - Монке прищурился, и ухмылка тут же сползла с лица Дитриха: неужели бригаденфюрер обо всём догадался?

По-моему, сейчас не самое подходящее время выяснять отношения, - извернулся он, - Вам так не кажется?

Пожалуй, - опомнился Монке, - выздоравливайте и хорошенько подумайте над моими словами. И вы тоже, Зоммер.

Бригаденфюрер вышел, и как только дверь за ним закрылась, в палате все активно зашептались. Те, кто сохранил в себе здравый рассудок, обращались к Дитриху с просьбой передать их семьям записки и завещания, и фон Шварц с радостью соглашался помочь им, зная, что те, вероятно, уже не увидятся со своими близкими. Они твёрдо решили оборонять Берлин под командованием Монке, ибо все боялись капитуляции и расправы мирового суда. Дитрих, как ни странно, этого не боялся. Впрочем, ничего странного в этом нет: ампула с цианистым калием всё ещё оставалась нетронутой и тихо ждала своего часа в его кармане. Однако для него этот час ещё не настал. Он дал себе слово, что продержится до конца, дольше, чем многие офицеры СС, обезумевшие от горя и тоже решившие свести счёты с жизнью; дольше, чем семейство Геббельсов, которые на следующий день после самоубийства фюрера тоже решили добровольно отдаться в руки смерти. Йозеф Геббельс и его жена Магда сами покончили с собой, предварительно отравив своих шестерых детей цианистым калием. При этом Магда Геббельс с совершенно спокойным лицом сказала своим малолетним детям: «Не пугайтесь, сейчас доктор сделает вам прививку, которую делают всем детям и солдатам, чтобы вы не заболели в этом сыром бункере». Когда дети под влиянием морфия впали в полусонное состояние, она сама каждому ребёнку вложила в рот раздавленную ампулу с цианистым калием. 1 мая в 21 час Геббельс застрелился, предварительно застрелив свою жену по её собственному требованию. 6 мая 1945 г. тела Геббельса и членов его семьи были опознаны одним из личных врачей Гитлера Вернером Хаазе.

Таким образом, верхушка третьего Рейха рухнула, и сопротивляться капитуляции стало совершенно бессмысленно. К тому же, до обитателей бункера уже доходили вести о частичных капитуляциях: 2 мая 1945 года перед Советской армией капитулировал берлинский гарнизон под командованием Гельмута Вейдлинга; 5 мая перед американским генералом Д. Деверсом капитулировал генерал пехоты Ф. Шульц, командовавший группой армией «G», действовавшей в Баварии и Западной Австрии. Как гласили источники: «Перед гросс-адмиралом Дёницем, возглавившим остатки Третьего Рейха, стояла проблема: каким образом выйти из войны на максимально благоприятных для немцев условиях? Таковыми в немецких верхах считалась возможность капитулировать перед западными союзниками, в то же время продолжая сопротивление на Востоке до тех пор, пока на Запад не перейдут максимальное количество войск и мирного населения, а затем договориться с западными странами о сохранении в том или ином виде германских государственных структур. Этим и объясняется серия частичных капитуляций на Западе при продолжении отчаянного сопротивления на Востоке.» (с)

Всё это послужило почвой к окончательной и безоговорочной капитуляции. 8 мая в 22:43 по центральноевропейскому времени в берлинском предместье Карлсхорст генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель подписал тот самый Акт, который подтвердил время прекращения огня — 8 мая в 23:01 по центральноевропейскому времени. Монке, который всё это время пытался отвлечь русских на себя, чтобы Дитриху было проще переправлять из города людей, позже присоединился к нему, но как только они повели оставшихся в живых солдат через Потсдамскую площадь, красноармейцы окружили их кольцом. Стрелять в них русские не стали, так как было объявлено о прекращении огня, однако плена не избежать было никому. Каждого ждал беспощадный Нюрнбергский процесс, который был назначен на ноябрь 1945 года.

XVI.

Дитриха небрежно толкнули в камеру. Как и всякий раз, пытаясь урвать у природы ещё хоть немного сил, чтобы пошевелиться, он опёрся ладонями на каменный пол и еле-еле встал на четвереньки. Его руки дрожали от напряжения, а струи крови с его тела, просачиваясь через одежду, моментально образовали на полу мокрую лужу. Оказывается, русские тоже умеют пытать и избивать. Отдышавшись, Дитрих на миг оторвал руки от пола, чтобы стоять только на одних коленках, но у него закружилась голова, и он снова принял прежнее положение, согнувшись на четвереньках и тяжело дыша. Он быстро отвернулся, выплюнул добрую порцию крови, сочившейся прямо изо рта и обагрившей его подбородок, затем повторил попытку привстать. На сей раз, это действие далось ему легче, хотя и было видно, что он очень ослаб, и что его сильно шатает. Он устремил беспомощный взор к маленькому зарешёченному окошку под потолком, и последний яркий луч заходящего солнца озарил янтарём его слипшиеся ресницы. Он уже не плакал. Мрачное веселье в итоге сменило щемящее чувство обречённости. И в самом деле, самое худшее – позади, а впереди только суд и расправа, ну и полгода в одиночной камере без возможности общения с тем же Монке и другими бывшими соратниками. Одно лишь его по-прежнему огорчало – нацистскую форму пришлось сменить на тюремную робу, а он так и не вытащил из кармана ампулу с цианистым калием. Глупец! Одна секунда – и со всем этим было бы покончено, а теперь придётся ждать, когда это сделают исполнители приговора, который, без сомнения его ждёт, как и всех остальных нацистских преступников.

Фон Шварц всё ещё продолжал изучать крохотный кусочек неба, перечёркнутого прутьями решётки. Свет с улицы освещал небольшой участок пола, вписываясь в грубые очертания зарешеченного квадратного окошка. Это небо, осыпанное победными салютами, казалось таким далёким… Настолько далёким, что у Дитриха даже вылетело из головы: это и его победа тоже. Но кто теперь вступится за него? Кому известно о благородной деятельности Вернера Хилдебранда? Разве что членам общества «Ястреб», однако им по-прежнему неведомо, что их предводитель на самом деле являлся Дитрихом фон Шварцем, офицером СС. Более того, встаёт вопрос о том: захотят ли они помочь ему, если узнают такую правду? Все люди настолько ненадёжные… Даже Стефана, которой он верил, как Богу, и которая, должно быть уже нянчит на руках потомка Герхарда… интересно, как она его назвала? Наверняка в честь отца, иначе и быть не может…. Прошёл уже год, если не больше, а у него до сих пор при мыслях о Стефане к горлу подступают рыдания. Её судьба волновала его больше, чем собственная, в которой уже итак всё было ясно. Что же происходило с его возлюбленной – это намного интереснее. И в этом, пожалуй, единственный плюс одиночной камеры – здесь можно часами разговаривать с самим собой и не казаться при этом смешным. Все его монологи были посвящены, конечно же, ей одной…

«Счастлива ли ты, Стеффи? Вышла ли ты замуж и не обижает ли тебя муж? Любишь ли ты его, этого неизвестного аргентинца? Или память о Герхарде ты решила не осквернять никакой новой любовью? Что ж, правильно. Память – это всё, что у нас есть. Только она и остаётся, когда будущее предопределено… Люди – гады, Стефана. Гады. Мерзкие крысы. Не доверяй никому и убереги от этого недостатка вашего с Гертом сына.»

Однако, стоит помнить – весна не то время года, чтобы хоронить в садах скорби светлые надежды. Фото Дитриха, также как и фото других пленных эсэсовцев, было напечатано сразу в нескольких немецких газетах, и одна из них за завтраком попала в руки Элеонор Шмидт, той самой раненой еврейке, что пришла в общество «Ястреб» вместе со Стефаной. Рядом с нею за столом сидела её 16-летняя дочь Эстэр, с которой они всё-таки встретились, хоть это и произошло уже после войны. Адрес проживания Эстэр ей прислал Дитрих ещё вначале 1945 года, но тогда, находясь во Франции, Элеонор не решалась написать дочери письмо, так как почту могли перехватить, а это поставило бы под угрозу всё существование «Ястреба». Женщину утешало лишь то, что дочь жива, и что, по словам Хилдебранда она «в безопасном месте», и лишь по окончанию войны члены «Ястреба» позволили себе выйти из тени и даже вернуться в Германию. Амели Вендэль не пожелала больше продолжать дело мужа, продала обувную фабрику и на вырученные деньги купила себе молочную ферму в Баварии, куда с радостью пристроила работать всех выходцев из общества «Ястреб». Ферма, единение с природой – это, по мнению Амели, как раз то, что нужно несчастным людям, обездоленным войной. И впрямь, глядя на всю эту благодать, было достаточно легко не думать о руинах, задымлённых улицах и многомиллионных смертях. Посреди пронизанных спокойствием пастбищ стоял голубой дом с серой крышей, с террасой спереди и с холмом позади – дом, где в любое время года и в любой час пахло цветущей липой и летними сумерками. За деревянной околицей раскинулась чуть всхолмлённая равнина, зелёная, точно изумруд, и усеянная множеством чёрно-белых пятнистых комочков. Если подойти ближе, то можно разглядеть, что это коровы. Вдалеке, за волнистой линией холмов виднеются каменистые склоны Баварских Альп с заснеженными вершинами, окутанные в голубоватую дымку. Благодать!

Это памятное утро ничем не отличалось от других. В дом вошли супруги Циммерманы, беззаботные и весёлые, небрежно стряхивавшие с одежды приставшие сухие соломинки – всем стало ясно, что они занимались любовью в амбаре, где хранилось сено, и Амели, всегда такая строгая, невольно улыбнулась, глядя на них.

Дата добавления: 2015-08-02