ПОСЛЕСЛОВИЕ. Доктора Генри Киссинджера нет нужды представлять не только в его собственной

Доктора Генри Киссинджера нет нужды представлять не только в его собственной, но и в нашей стране. В этом, видимо, одна из причин, по которым российские издатели «Дипломатии» решили вместо предисловия снабдить этот важный и интересный труд послесловием. Прежде всего имелось в виду, что по ряду вопросов, затронутых в книге, может существовать и другая точка зрения. Столь же личная, не претендующая на официальность, обязательность которой была так свойственна эпохе, оставшейся, слава Богу, позади. Скорее, это личные взгляды (надеюсь, разделяемые значительны числом российских специалистов) на проблемы, которые мне представляются осооен-но важными, а потому требуют сопоставления разных подходов.

При этом хочу сразу же сказать, что книга произвела на меня впечатление не r0Jlb своей фундаментальностью, очень широким охватом событий и проблем, но и теМ) она при весьма солидных габаритах1 является, как мне показалось, цельной, сцеме" " рованной единой центральной идеей. Это — роль двух главных на протяжении пос^вд* них веков мотивов внешней политики крупнейших держав: собственного интере каких-то моральных либо идеологических императивов. В применении к разным р блемам весьма подробно изучается их удельный вес, соотношение в разные эпохи, ное или неверное понимание и последствия допущенных при этом ошибок. т

Потому, видимо, читая книгу, то и дело возвращаешься к мысли, что она ^ оказаться поучительной не только для студентов, не только для тех, кто *_ внешнюю политику, но и для тех, кто ее делает. Если, конечно, эти последнИдбЛК)де-ложены читать серьезные фундаментальные книги, что случается, по моим нас ниям, не так уж часто. Польза не только в том, что труд Г.Киссинджера из° 'jj высказываниями, с афористической яркостью обобщающими опыт государств ^^ деятельности, ее мудрости или глупости. Более существенно то, что в книге со ственной автору проницательностью и обстоятельностью описана политически ^ ня — как и под воздействием каких устремлений и опасений принимались ^ иные важные, иногда судьбоносные решения, что в таких случаях помогало, мешало их выработке и проведению в жизнь.

История дипломатии, написанная Киссинджером, в высшей степени ^ цирована. В ее основе — по сути, политические потреты многих выдающихся

1 Свойственная постоянно напоминает

лично

трудам Киссинджера основательность, фундаментальность мн „И) ииитоинни напоминает о его происхождении, о том, что он родился и до 15 лет жил ы * г!нтНым откуда эмигрировал в США незадолго до начала войны. Он, конечно же, стал СТ0"Р°" нИЛИсь американцем. Но с детства от страны, где родился, у него помимо акцента сохра ^ в некоторые вкусы. Вкусы не только, в буквальном смысле слова, к блюдам, которые «g детстве и продолжает, как я убедился, любить до сих пор, но и в более, что ли, Bbicojком и3 Я имею в виду его трудолюбие и склонность к написанию толстых книг. Взяв в РУК"Т б'оле0 них, я невольно вспоминаю анекдот, ходивший у нас вскоре после войны, когда мы 0ыЛ страстью все открытия и изобретения считать изначально русскими. Согласно анекя^а'нцуз, объявлен конкурс на книгу о слонах. Русский, написал труд «Россия - родина слонов»,W 0 естественно,- «Любовная жизнь слонов», американец- 20-страничную брошюру',

слонах, что вы хотели знать, но стеснялись спросить» и т. д., а немец - трехтомник «введ слоноведение» v

слоноведение».

Послесловие

дарственных деятелей разных стран последних трех веков. Киссинджер, выдающийся американский историк и политолог, изучал их деятельность и их эпоху как ученый, а многих, став в конце 60-х — первой половине 70-х годов одной из главных фигур во внешней политике США, он знал лично.

Это исследование об их планах, удачах и неудачах, звездных часах и ошибках несомненно поучительно. Не в том смысле, что содержит готовые рецепты на все случаи жизни. «Уроки истории не являются, — справедливо пишет автор книги, — автоматически принимаемым руководством к действию. История учит по аналогии, проливая свет на сходные последствия сопоставимых ситуаций» (с. 19). Это тем более важно, замечает он, что, создавая «новый мировой порядок», ни одно правительство, ни один политик не могут опереться на практический опыт. Единственное, чем они могут располагать, — это опыт прошлого мирового порядка от Вестфальского мира и до наших дней.

Могут сказать, что такой персонифицированный подход к истории дипломатии не бесспорен, поскольку он, отражая симпатии или антипатии автора к тому или иному персонажу, по необходимости субъективен и подчас игнорирует или отодвигает на задний план объективные условия, в которых этот персонаж принимал те или иные решения, формулировал ту или иную политику. Но мне кажется, что подобный взгляд интересен с точки зрения «очеловечения» внешней политики, плодотворен и имеет право на жизнь. Тем более, что почти каждый персонаж олицетворяет какую-то важную политическую идею или направление.

Естественно, что особенно подробно в книге рассматривается история внешней политики США. Это, видимо, представляет для автора помимо всего интерес и потому, что здесь особенно наглядно сплетались, а подчас и сталкивались оба главных рассматриваемых мотива внешней политики: государственный интерес и морально-идеологический императив. И выработка внешней политики происходит при существовании демократических институтов, что создает для политики и политиков свои проблемы.

Я не буду останавливаться на первых главах книги (исключая самую первую — она, как и самая последняя, посвящена «новому мировому порядку», и о них речь ниже). Что касается последующих, то одна из них посвящена американским президентам, особенно ярко, по мнению автора, выражавших два названных выше мотива (или императива) внешней политики — Теодору Рузвельту и Вудро Вильсону. Другие главы — политическим деятелям XVII — XVIII веков, тем, которые после Наполеона создали Священный Союз, и прежде всего излюбленной фигуре Киссинджера — Мет-терниху, затем Наполеону III и Бисмарку (другой деятель, особо почитаемый автором книги), дипломатии конца XIX — начала XX веков, сделавшей неизбежной первую мировую войну.

Правда, некоторые историки из числа западных рецензентов упрекают автора в ошибках, кто-то даже договорился до того, что будь Киссинджер студентом, он провалился бы на экзамене по истории. Наверное, в книге есть неточности, — я сам заметил несколько в последующих главах. Но кто мог бы избежать их в таком огромном, охватывающем разные эпохи и разные страны исследовании? И эти огрехи никак не могут поставить под сомнение эрудицию и высокий профессионализм автора.

А теперь о тех положениях книги, по которым хотелось бы высказать точку зрения, отличающуюся от авторской. Я бы начал с его трактовки мотивов, основных движущих сил внешней политики царской России. По мнению Киссинджера, в XVIII — XIX веках она являла собой сплав «произвола и идеосинкразии», ибо Россия, «постоянно воюя и распространяясь во все стороны, тем не менее считала, что ей непрерывно угрожают. Чем более многоязыкой становилась империя, тем более уязвимой себя чувствовала Россия...» (с. 123).

И автор книги проводит здесь прямую аналогию с недавним советским прошлым России, а как следует из последней главы, проецирует эту картину (пусть лишь в виде

Послесловие

возможной угрозы) и на. будущее. О будущем мы еще поговорим. Сейчас хотелось бы сказать о давнем и недавнем прошлом.

Я отнюдь не собираюсь защищать или приукрашивать внешнюю политику царской России. Конечно же, она была имперской и империалистической. И оба названных Киссинджером мотива в ней безусловно присутствовали.

Но разве произвол (ограниченный лишь реальной силой и силой сопротивления объектов экспансии) не был в те времена отличительной чертой политики всех, во всяком случае, всех крупных держав? История какой из них не знает кровавых захватнических войн? Конечно, более демократическим странам было несколько труднее их затевать. Но и они очень скоро научились создавать себе поле для свободного маневра, ловко манипулируя общественным мнением и воздействуя на свои парламенты. Когда началась первая мировая война, поднявшаяся волна шовинизма в демократических Англии и Франции была ничуть не ниже, чем в абсолютистской России. Да и США в феврале 1898 года весьма умело и успешно использовали взрыв (обстоятельства его и причины так и остались не выясненными до конца) военного корабля «Мэн», чтобы обеспечить единодушную поддержку общественным мнением начатой войны с Испанией. Этот сценарий использовался и позже, в частности, накануне вступления в первую мировую войну, с той только разницей, что вина немцев в потоплении «Лузитании» бесспорна.

Да не воспримут эти замечания как недооценку демократии, в том числе и для проведения здравой внешней политики. Но как раз в этой сфере государственной деятельности понадобился еще ряд факторов, помимо демократических институтов, для превращения общественного мнения во влиятельную силу. В частности, качественно усилившаяся в годы первой и особенно второй мировой войны разрушительная сила оружия, выросшая просвещенность общественности и реалии «информационного века», в частности, распространение телевидения, переносившего весь народ в эпицентр международных событий, в том числе в гущу боевых действии.

Что касается экспансии, то, нисколько не оправдывая ее, я хотел бы заметить, чт и это — не монополия России. Другие государства, в том числе столь демократа -ские, как США, тоже продвигались так далеко, как можно было по суше — от Ах™н" тики до Тихого океана и Мексиканского залива (о чем, конечно же, упоминает Киссинджер, отмечая лишь, что это не имело таких значимых внешнеполитически* последствий). А когда появился флот, и океан стал не помехой. И ничуть не оольшi, чем в царской России, при этом принимались во внимание интересы и блаГОП0^:" коренного населения. Так что американская территориальная экспансия останови да лишь тогда, когда традиционные методы захвата и удержания территорий стали^н эффективными, невыгодными и опасными по сравнению с методами политическим, финансово-экономическими и технологическими, равно как и со средствами Рас"^ странения своей культуры и информации. Я уже не говорю о странах, создавших i затем утративших, как, впрочем, произошло и с Россией) империи из колониальны* зависимых стран, включая такие демократические, как Великобритания и ФРаи"";"

А «идеосинкразия», беспокойство по поводу своей уязвимости - это тоже удел " одной России, но всех европейских и многих азиатских государств. Кроме того, да такого беспокойства у России были серьезные основания. Не всем ведь выпадает уда ча жить за двумя океанами. И Россия, в частности, задолго до того, как она что-то захватила и что-либо присоединила, подвергалась постоянным набегам степных наро Д?Sn8?J^MeHa Киевской Py™)' а потом была в течение трех веков под татаро монгольским игом, неоднократно становилась объектом военной экспансии шмиов, поляков, не говоря о Германии. Это не могло не родить как обоснованной насторо ЖеНп^м'™И опРеделенных политических комплексов. Почему мне представляется важным это отметить?

2?SJ2S^Bcero'что в XXI тк>а тем более * «новый мир°вой "*

должны входить умудренными всем прежним, часто очень горьким опытом»

Послесловие

нимум показывающим, как не надо строить отношения между странами, как не надо вести внешнюю политику. И один из важных уроков, напрашивающихся из этого опыта, состоит в том, что нельзя делить государства и народы на «чистых» и «нечистых», на благодетелей и злодеев.

Этим сильно грешили в годы «холодной войны» как Советский Союз, так и США, как Запад, так и Восток. И очень часто искали в истории подтверждения таких образов. А история так богата событиями и противоречива, что в ней можно найти какие-то доказательства для любой версии.

Потому очень важно, как мне кажется, отказаться от этих искушений, мобилизовать весь запас объективности, доброжелательности, а иногда и великодушия, чтобы судить друг о друге не только по летописям и архивам, но по сегодняшним намерениям и действиям.

Я остановился на этой теме не потому, что Киссинджер в своей книге уж очень сильно на сей счет грешит. Но грешит меньше, чем многие другие, и скорее всего невольно — оставаясь в системе координат, сложившейся на Западе в прошлые деся- • тилетия. А от такого политического мыслителя, как он, "от таких фундаментальных исследований, подводящих итог многолетних размышлений, да и незаурядного практического опыта в политике, хотелось бы ждать, что будут показаны примеры непредвзятости, ломки старых стереотипов, широты взглядов.

При этом я вовсе не хочу сказать, что политика царской России, Советского Союза, равно как России постперестроечной, не заслуживает критики или ее, во всяком случае, не надо произносить вслух. Нет. Критический анализ политики нашей, как и других стран, нужен прежде всего нам и этим другим странам. И многое из того, что сказано в «Дипломатии», интересно, поучительно и, я думаю, будет с интересом встречено читателем.

Приведу лишь один пример. «Ирония судьбы заключалась в том, — пишет Киссинджер, обобщая итоги внешней политики русских царей между наполеоновскими войнами и первой мировой войной, — что на определенном этапе экспансионизм более не умножал мощь России, но способствовал ее упадку. В 1849 году Россия в самом широком плане считалась сильнейшей страной Европы. В* промежутке между 1848 и 1914 годами Россия была вовлечена в полдюжину войн (не считая колониальных). Таким не могла похвастаться ни одна держава». В каждом из этих конфликтов, продолжает автор книги, «финансовые и политические издержки России намного превышали ожидаемые выгоды... Некоторые из русских руководителей, например Горчаков, были достаточно мудры, чтобы осознать, что для России «расширение территории есть расширение слабости», но подобная точка зрения не способна была умерить российскую манию новых завоеваний» (с. 154 — 155).

Это положение книги, как и ряд других, заставляет задуматься и о делах минувших дней, и о сегодняшних спорах относительно целей внешней политики.

Но вернусь к тем идеям и мыслям книги, которые вызывают желание подискутировать с автором либо дополнить его выводы.

Согласиться с Киссинджером я склонен в том, что, установив после второй мировой войны со странами Восточной Европы такие же отношения, как с Финляндией, Советский Союз выиграл бы, уберег бы себя от многих неприятностей. Я об этом не раз думал в связи с событиями 1956 года в Венгрии и 1968 года — в Чехословакии. Да и говорил об этом (писать было невозможно — не пропустила бы цензура) не только друзьям, но и некоторым нашим руководителям, с которыми работал (в частности, Л. И. Брежневу и Ю. В. Андропову), хотя понимания с их стороны не нашел.

Притом Киссинджер имеет в виду прежде всего внешнеполитические последствия этих событий, подкрепивших в глазах мировой общественности образ СССР как жестокого и коварного врага, как «империи зла», а потому и обосновавших ужесточение «холодной войны» и гонки вооружений. А также, разумеется, экономическое бремя, которое нес СССР, взяв на себя ответственность за выживание восточноевропейских

Послесловие

режимов и их внутреннюю стабильность (налаживать взаимовыгодные отношения мы просто не умели, они скорее были взаимоневыгодными).

А я бы к этому добавил и те весьма негативные последствия, которые военная интервенция в ту и другую страну имела для наших внутренних экономических и политических реформ.

1956 год был годом XX съезда КПСС и знаменитой речи Н.С.Хрущева о культе личности Сталина. Вначале и страну, и партию это событие повергло в шок — пусть приближение его можно было угадать и по политическим переменам, и по изменению тона печати, не говоря уже о выходе в свет таких произведений, как «Оттепель» И. Эренбурга или «Об искренности в литературе» В. Померанцева. Но вскоре значительные круги общества действительно проснулись, в стране разгорелась дискуссия, все больше людей настойчиво требовали все более далекоидущих перемен.

Аппарат власти, как и его руководство, включая Н.С.Хрущева, оказались к этому не готовы, постарались притупить, притушить начавшийся процесс освобождения общества от уз тоталитаризма. Однако-сделать это в послесъездовской обстановке было нелегко.

И тут, как подарок отечественным консерваторам и сталинистам, разразились события в Польше и в Венгрии. В Польше у Хрущева и его сподвижников, прибывших в Варшаву, чтобы не допустить избрания В.Гомулки генеральным секретарем, к счастью, ничего не получилось; ибо когда возникла реальная угроза военной конфронтации, в которой с одной стороны выступала бы Советская Армия, а с другой — не только восставший народ, но и Войско Польское, Хрущев отступил и дело окончилось компромиссом.1 А в Венгрии — и это, как и поведение всех сторон, затронутых событиями, точно, насколько я могу судить, описано Киссинджером — началось восстание, вскоре подавленное советскими войсками.

Так появился предлог, чтобы «закрутить гайки» в самом Советском Союзе, резко снизилась энергия сторонников преобразований. Одни были обеспокоены тем, что события могут выйти из-под контроля, будут перехвачены правыми и крайне правыми, другие просто боялись репрессий со стороны властей, получивших повод обрушиться на «смутьянов», в случае нужды прибегнув даже к вооруженной силе.

В 1968 году ситуация была другой. В Советском Союзе консервативные силы оказывали нажим на пришедшее в 1964 году к власти новое руководство, н Л.И.Брежнева, чтобы они заткнули рот всем критикам, всем сторонникам демократических реформ, а по возможности и возродили в стране тоталитарный режим. В частности, в ходе подготовки к ХХШ съезду партии развернулась борьба за то, чтобы.н нем были отменены решения XX и XXII съездов, в которых прошлые преступления были разоблачены и осуждены. Но достаточно серьезные силы, пробужденные сооы-тиями после сталинских лет, оказывали этим атакам сопротивление.

События в Чехословакии, однако, серьезно напугали даже тех тогдашних лидеров, которые до сих пор избегали занимать открыто консервативные позиции. Сокруши угрозой военной силы сторонников реформ и демократии в Чехословакии, власть приступила к наведению «порядка» и в собственном доме. Начался период, получив ший название «застоя».

1 Это было великое везение для Н. С. Хрущева (как бы он тогда ни был зол на поляков за их неуступчивость), для Советского Союза в состоянии, в котором он находился, а может быть, для всего мира. Если бы конфликт в Польше не был разрешен, а тем более перерос бы в военни столкновение, и одновременно разразилось восстание в Венгрии, огонь почти наверняк перекинулся бы и на Восточную Германию, Чехословакию, а может быть, и Румыния>.? поставило бы Хрущева и его соратников (не все они, как выяснилось спустя несколько месяцев, были его единомышленниками) перед дилеммой: либо капитулировать и тем самым почти 1яка ооречь руководство на свержение, либо начинать крупномасштабные военн

м«гСТ°яН0Й ЕвР°пе- это повысило бы ставки настолько, что едва ли США, H**j войне» пришлТбы гори™51 °Т вмешат™а. Значит, был риск, что на смену «холоди

Послесловие

Так, совершая вооруженную интервенцию в соседние страны, правители СССР больше всего наказывали собственный народ, собственную страну, у самых истоков прерывая назревший и перезревший процесс демократического обновления и реформ.

Но в книге есть положения, с которыми я не могу согласиться или хотя бы оставить без комментариев. Хотел бы затронуть самые принципиальные из них.

Начну с трактовки истоков «холодной войны», как, впрочем, и ее течения и исхода. Но сначала о ее возникновении. Киссинджер в общем повторяет традиционную точку зрения официальных кругов США — виновником, зачинателем был Советский Союз, Сталин, прежде всего пытаясь закрепиться в Иранском Азербайджане, где было организовано выступление сепаратистов, поддерживая коммунистические группировки в гражданской войне в Греции, а главное — сделав своими сателлитами оккупированные страны Восточной Европы с навязанным им силой просоветским режимом.

Хотя почти в каждом случае дело обстояло не так просто, я не хочу и не могу спорить с этой точкой зрения. И, в частности, с тем, что наряду с желанием обезопасить свою страну от повторения испытаний, которые выпали на ее долю в 1941 — 1945 годах, немалую роль играло мессианство, вера в то, что Сталин, установивший в других странах, не стесняясь в средствах, «социализм» в своем понимании, тем самым их осчастливит. А еще большую роль играли вполне циничные имперские замыслы. Тем более, что Сталину были поначалу неясны перспективы послевоенных отношений стран антифашистской коалиции (Киссинджер, например, оговаривается, что если бы Рузвельт не умер, Сталин, возможно, еще какое-то время удерживался бы «в рамках умеренности» — см. с. 353). А потом его скорее всего начали одолевать все более глубокие сомнения относительно намерений вчерашних союзников и прежде всего США и Великобритании.

Что-то в этих сомнениях естественно. С победой над общим врагом.союз, коалиция стран, сплотившихся против этого врага, обычно умирает естественной смертью. Но, с другой стороны, такому союзу совсем не обязательно было быстро перерасти в «холодную войну». Этого в мае 1945, я думаю, Сталин не замышлял, как, скорее всего, и наши западные союзники. Но вот здесь и сыграли свою роль подозрительность и паранойя Сталина, также как его коммунистическое мессианство и имперские амбиции.

А политика США давала для этого основания. Из них главные, согласно всему, что я знаю, — это применение под занавес войны с Японией, когда победа над ней была предрешена, атомной бомбы, сброшенной в августе 1945 года сначала на Хиросиму, а через несколько дней на Нагасаки. В СССР подозревали (а потом, особенно после выхода в свет дневников и мемуаров президента Трумэна, тогдашнего военного министра США Г.Стимсона и ряда других высокопоставленных деятелей, эти подозрения превратились в уверенность), что применение ядерного оружия имело главной целью не ускорение победы над Японией и сокращение американских потерь, а капитуляцию Японии еще до вступления в войну Советского Союза и, главное, по выражению военного министра США Г. Стимсона, желание научить Советский Союз «новым правилам игры» на послевоенное время. Эти два взрыва были не последними выстрелами второй мировой войны, а первыми выстрелами вскоре начавшейся «холодной войны».

Едва успели отгреметь залпы второй мировой войны, ядерное оружие нависло над миром зловещей тенью, до предела милитаризовав международные отношения. После первой, пусть и не сбылись мечты Вудро Вильсона о мировом порядке, который исключит новые войны, хотя бы наступила передышка. Даже чувствовавшая себя во враждебном окружении Советская Россия сократила армию до полумиллиона человек. Демобилизовалась и Америка, и другие страны.

На сей раз, однако, едва окончив одну войну, крупные державы, и прежде всего США и Советский Союз, начали готовиться к другой. Собственно, первые признаки перемен в советско-американских отношениях появились уже в мае 1945 года. Уже

Послесловие

упоминавшиеся Иранский Азербайджан и Греция, начало советских политических манипуляций в Польше и некоторых других странах вызывали настороженность в США. А в СССР — некоторые действия США, начиная с приказа кораблям, направлявшимся в советские порты с помощью по ленд-лизу, повернуть назад в США и кончая продолжающейся, несмотря на победу над Германией, интенсивной работой над созданием ядерного оружия (о которой Сталин не мог не знать из донесений разведки). К этому я бы добавил также усиливающиеся сомнения насчет политических намерений Трумэна, о котором в СССР сначала было известно только то, что в начале войны он, будучи еще сенатором, выступил с заявлением, смысл которого был в том, что пусть немцы и русские уничтожают друг друга, а США потом смогут выступить на стороне того, кто будет проигрывать.

У меня нет сомнений, что в конце войны ни та, ни другая сторона не планировали обострения, наоборот, рассчитывали, что после естественной кончины союза с утратой общего врага удастся сохранить приличные отношения и даже развивать сотрудничество. Но очень скоро ход событий развеял такие надежды. Отношения портились с быстротой, которую едва ли кто-то мог предсказать.

Психологически я нахожу этому объяснение в том, что руководство (и я имею в виду не только Сталина и Трумэна, но и более широкий слой правящей элиты обеих стран) под воздействием столь блестящей победы, приведшей к безоговорочной капитуляции противника, чувствовало себя победителями, которым теперь, как казалось, все нипочем. Каждая сторона считала свой вклад в эту победу решающим и претендовала теперь на «достойное» за него вознаграждение. Что, естественно, делало их не очень склонными к уступкам и компромиссам, к мучительным усилиям найти общий язык, выработать платформу для приличных отношений в новых условиях.

Притом, как мне кажется, в руководящих кругах каждой из двух держав преобладало мнение, что после окончания войны сложилась уникальная ситуация для осуществления самых смелых замыслов. Но ситуация, которая может измениться, и шанс будет упущен.

Для подобного политического «зазнайства», нетерпения и непримиримости, дорого обошедшихся потом обеим странам, у их руководства, надо сказать, были определенные основания. США вышли из войны самой сильной, самой мощной державой. Они понесли довольно скромные в сравнении с другими потери. В экономическом плане страна за время войны не только не ослабела, но и усилилась, окончательно преодолев последствия «великого кризиса» 1929 — 1933 годов. К тому же все былые экономические конкуренты США — Англия, Франция, Германия, Япония — были полностью выведены из строя, от промышленности большинства из них остались одни руины. И в довершение всего Америка оказалась обладателем нового сверхоружия -атомной бомбы, обладателем единственным, причем, как считали американцы, на годы, а может быть, и десятилетия вперед. Вот почему тогда многие в США полагали, что наступил «американский век».

Ситуация в Советском Союзе не была такой однозначно благоприятной. Тяжелейшие потери не могли не подрывать жизненную силу страны (их демографические последствия ощущаются даже сейчас). Значительная часть промышленности, многие крупные города в самых развитых регионах страны были полностью или в значительной мере разрушены. Подорванным оказалось и сельское хозяйство, после коллективизации зависевшее от поставок машин, горючего, удобрений и т.д. (В некоторых фильмах о том времени запечатлены правдивые кадры - в плуг запрягали коров, если они сохранились, а если нет - женщин, поскольку мужчин в деревне почти не оста-лось.)

Но мне кажется (и первым свидетельством тому является политика Сталина и его соратников), что руководство страны больше думало о другом - о том, какую вели-^Л^ппГп °держали наД Гитлером, в основном собственными силами - что тоже было правдой, - и на правах победителя имеют теперь право отодвинуть на из-

Послесловие

рядное расстояние свои границы, иметь надежных и послушных соседей и оказывать серьезное влияние на послевоенное устройство мира. Тем более что СССР вышел из войны с сильными вооруженными силами, и руководство страны, одержав такую победу, тем более могло, рассчитывать на дальнейшее долготерпение благодарного народа. К этому я добавил бы личные черты Сталина — его подозрительность и коварство, нежелание, может быть, неспособность считаться с потерями и жертвами, безграничное властолюбие.

Все это серьезно содействовало тому, что обе страны со скоростью курьерского поезда мчались к политической конфронтации, к тому, что впоследствии было названо «холодной войной».

Из-за нашей традиционной и еще неизжитой страсти к секретности я не могу документально подтвердить смену настроений в Кремле на протяжении 1945 и 1946 годов. Но свидетельством ее является и наша внутренняя и внешняя политика, и тон печати.

Что касается США, то, как это подробно и интересно описано и в книге Киссинджера, события следовали одно за другим. 22 февраля 1946 года Джордж Кен-нан — молодой тогда дипломат, служивший в американском посольстве в Москве — отправил в Вашингтон документ, вошедший в историю под названием «длинной телеграммы», где определял советскую политику как «сплав коммунистического идеологического рвения и старинного царского экспансионизма». Отсюда делался вывод, что переговоры, попытки урегулировать ту или иную проблему не имеют смысла, а рассчитывать можно лишь на крушение советского режима и его идеологии, для чего предлагалась политика так называемого «сдерживания».

Эта политика предполагала отпор любым попыткам дальнейшей экспансии в сочетании с политическим и экономическим давлением (при этом, насколько помнится, Кеннан ни в телеграмме, ни в появившейся некоторое время спустя статье в журнале «Foreign Affairs» не говорил о подрывных тайных операциях и пропаганде, но они получили распространение).

Вместе с тем Кеннан давал понять, что попытки изменить существующий строй силой как в СССР, так и соседних странах уже выходят за рамки предлагаемой им политики.

Так или иначе, но при известных различиях в нюансах политика сдерживания надолго стала основой американского курса в отношении СССР.

Уже 1 апреля 1946 года Госдепартаментом США был представлен меморандум, развивающий идеи Кеннана и перелагающий их на язык практической политики, политических операций. Впервые американский политический документ рассматривал разногласия с Советским Союзом как следствие органической природы советской системы, замечает Киссинджер (мне кажется, замечает без одобрения, будучи убежденным сторонником иного, не идеологического, а продиктованного только государственными интересами, подхода). В этом документе делался шаг «вперед» по сравнению с тем, о чем писал Кеннан; говорилось, что Москву «прежде всего дипломатическими средствами, а в конечном счете, если возникнет необходимость, и с помощью военной силы»1 надо убедить, что ее нынешний курс может лишь привести Советский Союз к катастрофе.

Что касается практической политики США, то важными вехами на ее пути были «доктрина Трумэна» (провозглашенная в марте 1947 года), предлагавшая помощь Греции и Турции, и «план Маршалла» (провозглашенный в апреле того же года). А в 1949 году был создан Северо-Атлантический Союз (НАТО).

Советский Союз не отставал, осуществив в эти годы перевороты в ряде стран, получивших у нас название стран «народной демократии», и консолидировав во всех них власть коммунистических партий, в 1948 году организовав блокаду Берлина, а в

' Не зря Кеннан потом жаловался, что предложенную им политику чрезмерно милитаризировали.

Послесловие

1950 году поддержав авантюру Ким Ир Сена, развязавшего войну против Южной Кореи.

Все это описано в книге Киссинджера, и, несмотря на ряд оговорок, симпатии и антипатии его однозначны (что тоже, наверное, естественно) — главным зачинщиком, главным виновником он считает Советский Союз. Никого, наверное, не удивит, что моя точка зрения отличается от его. Я считаю, что практически невозможно, да и едва ли нужно искать кто был первый, определять зачинщика и «более главного» виновника. Такие поиски виновных бесполезны в силу ряда причин, в том числе геополитических, а также уже отмеченных идеологических (замечу между прочим, что американцы тоже очень идеологизированная нация — может быть, меньше, нежели мы тогда, но заметно больше, чем мы сейчас). К тому же два сверхгиганта, их руководство просто не были готовы выйти за рамки традиционных подходов к внешней политике и национальным интересам. Обе стороны очень трудно, методом проб и ошибок, набивая синяки и шишки, постигали реальности изменившегося мира, включая и военные, делавшие просто немыслимым традиционное внешнеполитическое поведение, в частности, широкомасштабное использование военной силы. Наконец, свою роль сыграли и преждевременная смерть Рузвельта, и усилившаяся паранойя Сталина. Впрочем, возможно, благодаря другим, «позитивным», случайностям нам все же удалось, несмотря на многочисленные кризисы и конфронтации, избежать большой войны.

Это трудно документально доказать, но мне кажется, что сравнительно скоро, уже в начале 50-х годов и в США, и в СССР начало пробивать себе дорогу понимание того, что «холодная война» не имеет перспектив ни для одной из сторон, но зато рождает немало опасностей — не говоря уже о том, что стоит неимоверно дорого.

В Советском Союзе те, кто начал так думать, до смерти Сталина помалкивали, понимая, чем грозит открытая критика его политики. Наверное, задумывался об этом к концу своей жизни и сам Сталин. И иногда это прорывалось. Киссинджер приводит, в частности, отрывок из записи его беседы с Д. Маршаллом, генералом, прославившимся в годы второй мировой войны и в это время ставшим государственным секретарем США. В беседе, состоявшейся во время визита Маршалла в Москву в 1947 году, Сталин говорил ему о необходимости и возможности улучшения COBeJp?°r американских отношений. Киссинджер в этой связи замечает, что, поскольку США потеряли доверие к СССР, было уже слишком поздно (я бы добавил — а может быть, слишком рано?).

Подробнее пишет автор книги об инициативе Сталина в марте 1952 года, когда он направил западным державам ноту об урегулировании в Германии, содержавшую даже проект мирного договора. А в декабре 1952 года выразил готовность встретиться с вновь избранным президентом США Дуайтом Эйзенхауэром. По мнению Киссинджера (хотя, как должен был заметить читатель, и высказанному со многими оговорками), это могло открыть путь для начала переговоров и даже подвижек в германском вопросе. К возобновлению диалога был готов, по мнению Киссинджера, вновь ставший премьер-министром Великобритании У.Черчилль, но к этой инициативе настороженно отнеслись и в конце концов ее проигнорировали как администрация Трумэна, так и Эйзенхауэр.'

Киссинджер считает, что симптомом намерений Сталина изменить политический курс было и начало новой «чистки» в Советском Союзе, которая должна была задеть и самую верхушку руководства, в частности, Молотова, Кагановича и Берию - «Д^

тогла в

И диплома™чно уклонился от этого предложения или, во всяком случае, «я нгеопРвделенн°е время. Отвечая на соответствующий вопрос корреспондента, ^t °ТОВ встРе™ться с кем угодно и когда угодно, если будет хоть малейший f *?пЛ% И это будет соответствовать тому, что американский народ ожидает от rhanLI Я?Т; ^Эйзенхауэр. «The White House Yea*. A Personal Account. Mandate for Change». Garden City, N.Y., Doubleday, 1963, p. 143).

Послесловие

осуществления сталинских дипломатических предначертаний требовался новый круг лиц»(с.45О).

Позволю себе Поставить это положение под сомнение. Действительно, в 1952 — начале 1953 годов заметно усилились репрессии, расширилась волна арестов, раздувался очередной, смахивавший на 1937 год, психоз поиска «врагов народа» (в центре этой кампании было «дело врачей-убийц» — с начала и до конца сфабрикованное заплечных дел мастерами с Лубянки) и, судя по всему, готовились громкие процессы, в которых на скамью подсудимых попали бы скорее всего и перечисленные выше представители руководства, и некоторые другие (Микоян, Ворошилов и т.д.)- Но позволю себе не согласиться с Киссинджером, что это был симптом планировавшихся перемен к лучшему в политике. Скорее это было проявлением усилившейся, достигшей почти что размаха помешательства, паранойи Сталина. И возможно, тут сработал схематизм его мышления, его логики. Вот в конце 30-х годов была организована широчайшая «чистка», и Советский Союз выиграл войну. А сейчас снова нависает угроза войны. Действительно, насколько мне известно, 1953 — 1954 годы и в США, и в СССР считались критическими в смысле угрозы новой мировой войны. Собственно, это подтверждает и Киссинджер: «Обе стороны, по существу, готовились к такому развороту событий, какой не отражал намерений ни одной из них, — к прямому полномасштабному конфликту военного характера» (с.446). А потому надо, как мог считать Сталин, провести новую основательную «чистку».

Что касается предложений о переговорах, то скорее это был маневр, рассчитанный на выигрыш времени (возможно, до того, как на вооружение поступят межконтинентальные ракеты, работа над которыми шла полным ходом). Это не значит, что тогдашний советский лидер планировал начать войну, но он, видимо, опасался, что ее начнет Запад. Кстати сказать, и волна начавшихся арестов и готовившихся процессов, как и процессов, прошедших в ряде восточноевропейских стран, оправдывалась ссылками на происки западных спецслужб, а также «сионистских центров», главные из которых, естественно, отыскивались в США.

Подозреваю поэтому, что всерьез Сталин договариваться с Западом не собирался, да и не считал это возможным.

Неосновательны и догадки Киссинджера, что Сталин подводил под нормализацию отношений с Западом своего рода теоретическую базу в своей последней работе «Экономические проблемы социализма в СССР». Во-первых, эта работа не имела отношения к внешней политике, а имела вполне определенных внутренних адресатов. И, во-вторых, она была пронизана старым мотивом об обострении кризиса капитализма и предвещала ему «закупорку производительных сил» (вообще с точки зрения теоретической основательности и соотношения с советскими и зарубежными реалиями, это была одна из самых слабых сталинских работ).

В США состояние международных дел и политика «сдерживания» тоже начинали вызывать растущую неудовлетворенность и тревогу. Причем выливались они в прямо противоположные настроения.

С одной стороны, — критику политики США, как порождающую угрозу войны и игнорирующую возможность нормализовать отношения, договориться с бывшим союзником по борьбе против нацистской Германии. Особенно наглядно эти настроения вышли на поверхность в связи с вступлением в избирательную борьбу Генри Уоллеса в 1948 году. Выборы он, естественно, проиграл, но даже в разгар маккартистской «охоты на ведьм» и преследования инокомыслящих набрал миллион голосов.

И с другой — критику политики и самой «концепции сдерживания», исходившей от крайне консервативных кругов. Эта тенденция и из-за внешнеполитического поведения Советского Союза, событий в СССР и странах, являвшихся его союзниками (по американской терминологии — «сателлитами»), и из-за обстановки в самой Америке достигла такой остроты, что критика «сдерживания», выдвижение в противовес ему более активистской, откровенно агрессивной концепции «освобождения» или

Послесловие

«отбрасывания» стала составной частью избирательной платформы республиканской партии на президентских выборах 1952 года.

И победившему на выборах Эйзенхауэру, получившему в.придачу к этим опасным и нереалистичным доктринам их горячего сторонника Д. Ф. Даллеса, ставшего гоеуг дарственным секретарем США, невозможно было с этим не считаться. Поэтому мне кажутся необоснованными упреки Киссинджера в адрес Эйзенхауэра в том, что тот не использовал открывшейся возможности завязать диалог с советским руководством.

Помимо больших и обоснованных сомнений насчет возможности договариваться со Сталиным, к концу жизни ставшим еще более трудным и непредсказуемым, чем раньше, Эйзенхауэр, только что избранный президентом, да еще с мандатом на ужесточение политики в отношении СССР, в обстановке, которая тогда царила в США, считал это непозволительным риском. И тому, насколько можно судить, были весомые основания.

Зато после смены советского руководства, когда у кого-то и могло возникнуть искушение воспользоваться сложной ситуацией в СССР1, Эйзенхауэр, не теряя времени, создал три независимые группы, которые должны были выработать предложения относительно политики США в отношении СССР в этой новой ситуации. И принял предложения группы, которую возглавил тот же Д. Кеннан, предусматривавшие диалог с СССР, нацеленный на нормализацию.

При этом президент США понимал, что в обстановке известного смятения и ожесточенной борьбы за власть в Москве инициативу должен проявить он2. И Эйзенхауэр уже 16 апреля 1953 года выступил с речью перед американской ассоциацией издателей газет. Эта речь, по словам самого Эйзенхауэра, содержала «предложение и обещание новой советской иерархии» («The White House Years», p. 145).

To есть из Вашингтона последовал сигнал. И он был принят в Москве — полный текст речи опубликовали в правительственной газете «Известия», что по тем временам было делом беспрецедентным. Так было положено начало первым реальным попыткам взломать ставшие уже очень толстыми льды «холодной войны». Перипетии этих попыток, взлеты и падения на этом пути хорошо известны и к тому же подробно изложены в книге. Но при довольно скромных конечных результатах первые шаги были все же сделаны, в этих льдах впервые появились глубокие трещины.

Без этих первых, самых трудных шагов, наверное, много сложнее было бы добиться разрядки международной напряженности в начале 70-х годов и окончания «холодной войны», в конце 80-х. Роль Эйзенхауэра на этом начальном, важном этапе, хОТ^ неудач здесь было как минимум не меньше, чем успехов, является поистине ключевой, хотя, конечно, и ему (как и его партнеру Хрущеву) не удалось избежать ошибок.

Следующий вопрос, по которому хотелось бы высказать свое мнение, в чем-то Дополняя, а в чем-то и возражая Киссинджеру, — это причины и обстоятельства разрядки (почему-то названной в США французским словом «detente»). Из того, что пишет Киссинджер, можно понять, что это был триумф политики «баланса сил», в часг ности, дипломатии «треугольника» Никсона (здесь автор скромничает - точнее Никсона - Киссинджера или даже Киссинджера - Никсона). Под «треугольником» име ются в виду отношения США - СССР — Китая а точнее — использования амери канцами китайского фактора для давления на Москву. п _„ с

само обращение к такой дипломатии даже не требовало воображения. В СВР\ резким, доходившим до вооруженных столкновений обострением советско-китайскид

°В0ИХ мемУаРах (и °б этом напоминает Киссинджер) рассказывает, что ново* SS^ST^ КЗК 6Ы США Н6 -"«валисЛбстановкои после смерти

Та МЫСЛЬ) что' "Усть по иным причинам и в иной ситуации, точно так» СеЙЧас> По ряду "Р™ от нас сейчас ТРУДНО ждать смелых, >&**№?% ^HSS" аме>ика~- им представляется случай отдать

Послесловие

отношений, возможности американской политики лежали на поверхности. А если бы американские политики оказались слепыми и глухими, их просветили бы советские дипломаты, которые, выполняя указание «Центра», назойливо твердили своим западным собеседникам насчет «китайской угрозы», иногда даже забрасывая удочку насчет возможностей дать ей отпор совместными шагами СССР и США.

И конечно же, китайский фактор играл определенную роль, подталкивая Москву к диалогу с США. Правда, налаживание отношений с ФРГ сыграло еще большую роль — так, например, после возобновления американских бомбардировок Ханоя и минирования северовьетнамских портов в начале мая 1972 года не была сорвана советско-американская встреча в верхах, намеченная на вторую половину мая.

Но мне кажется, что и это не было главным. После дворцового переворота в октябре 1964 года, в результате которого был смещен Хрущев и Генеральным секретарем ЦК КПСС (то есть лидером партии, а значит, и страны) стал Л. И. Брежнев, нашими консерваторами были развернуты атаки и против того нового, что появилось после XX съезда в советской внешней политике — идеи мирного сосуществования, попыток нормализовать отношения со странами Запада.

Эту политику критиковали как капитулянтскую, лишенную «классового подхода», противоречащую марксизму-ленинизму и интересам освободительного движения. Брежнев поначалу, ибо позиции его тогда были еще не очень прочны, в этих внутренних спорах не участвовал, отмалчивался. И, лишь удалив наиболее опасных оппонентов, в частности, Шелепина и его команду (включавшую и председателя КГБ), справившись, пусть весьма постыдным образом, с вызовом, брошенным событиями в Чехословакии (он считал, что ее отход от СССР для него был бы равнозначен политической смерти), начал со все большей очевидностью выказывать собственные подходы во внешней политике. Особенно важным было в этом плане заключение договора с Брандтом, открывшим новую эру в советско-германских отношениях. Но советский лидер хорошо понимал, что радикальные перемены в международных отношен ниях требуют такого же серьезного улучшения отношений и с США.

Брежнев действительно хотел добиться более надежного обеспечения мира. И не только с помощью укрепления оборонной мощи, хотя здесь он перестарался и, видимо, до конца жизни не мог понять, почему укрепление обороны на определенной стадии вызывает у другой стороны недоверие, провоцирует ее на ответные меры и подстегивает тем самым гонку вооружений. Он видел и необходимость политических средств укрепления мира, понимал опасность «холодной войны».

Но почему Брежнев хотел снижения накала враждебности, прекращения «холодной войны», более прочных политических гарантий мира? Сам он отвечал на этот вопрос в том духе, что те, кто знает войну не понаслышке, кому, как ему, пришлось самим воевать, считают своей главной задачей обеспечение мира. Мне, тоже участвовавшему в войне, понятен этот довод, хотя я видел, в том числе среди наших генералов, немало бывших фронтовиков, настроенных весьма воинственно. Да и невозможно свести к сантиментам основные позиции лидеров.

Я уверен, что в фундаменте этой позиции лежал и важный политический расчет. Состоял он в том, что для нашего народа, в памяти которого неизгладимо запечатлелась вторая мировая война, связанные с ней утраты, страдания и лишения, самым главным приоритетом был мир. И именно на заботу о мире сделал ставку Брежнев, полагая, что именно это принесет ему всенародную популярность и признание. Тем более что в глубине души он понимал, что едва ли сможет добиться ощутимого повышения уровня жизни населения, да и не было у него вкуса к занятиям экономикой, равно как адекватного понимания назревших экономических проблем.

Другими словами, ему в принципе не требовалось для вступления на путь разрядки, нормализации отношений с США дополнительных стимулов, будь то китайская или немецкая карта. Важно было лишь убедиться, что на этом направлении можно добиться каких-то существенных и притом видимых результатов.

Послесловие

Предпосылки перемены политики назрели к концу 60-х годов и у США. Катализатором этих перемен стала война во Вьетнаме, которой в книге отведено много места. Но Киссинджер, мне кажется, рассматривает ее в недостаточно широком контексте. Она разрушила консенсус большинства американского общества, на который опиралась внешняя политика этой страны. Вместе с гонкой вооружений война перенапрягла американскую экономику, что вызвало недовольство не только «человека с улицы», но и видных представителей делового мира.

Словом, Америке надо было не только выкарабкиваться из этой войны, но и серьезно корректировать свою политику, и если еще не заканчивать «холодную войну» (к этому пока никто не был по-настоящему готов), то снижать ее накал, стараться обезопасить международную обстановку. Вот почему президенту Никсону, наверное, хотелось еще до выборов 1972 года продемонстрировать впечатляющие успехи. И он. (не без активной помощи Киссинджера) смог это сделать, добившись не только частичного сокращения прямой американской вовлеченности в войну во Вьетнаме, но и нормализации отношений США как с Китаем, так и с Советским Союзом, а также первых, пусть еще робких, шагов по пути ограничения стратегических вооружений. И это помогло ему выиграть выборы.

Тот этап в советско-американских отношениях, который получил у нас название «разрядки международной напряженности», оказался нелегким и продлился недолго.

Посвященная этому периоду глава книги интересна прежде всего тем, что подробно рассказывает как о созревании новой политики администрации США, так и об оппозиции ей со стороны американских консерваторов и политических «ястребов». Среди них выделялся сенатор Г. Джексон, действительно сумевший вместе с работавшим в его аппарате Ричардом Перлом весьма негативно воздействовать на обстановку, внести немалый вклад в последующий демонтаж разрядки.

Читатель, наверно, обратит внимание, что развернувшуюся в США борьбу Киссинджер считает не столкновением сторонников хороших и плохих отношении с СССР, а скорее столкновением «моралистско-идеологического» и «геополитического» подхода к американо-советским отношениям. Если перевести это на общепонятный язык, то одна сторона видела цель своей политики в ликвидации социально-экономической и политической системы в СССР, а другая — в изменении его внешнеполитического поведения, устранении угроз, которые Советский Союз может создать для самой Америки и ее интересов в различных регионах мира.

Выразителем второго подхода Киссинджер считает Никсона (и, видимо, подразумевает и себя), а первого — их как консервативных, так и либеральных оппонентов. И я полагаю, что в целом это дает достоверную картину тогдашнего политическо ландшафта Америки. Были, правда, там (как и в Советском Союзе) люди, КОТ°Р™Й ставили под вопрос более фундаментальные основы тогдашней политики, как и вс системы международных отношений, но они погоды не делали.

И вот в этом, в ограниченности реальных целей (риторику в расчет я не принимаю) состоит, по-моему, одна из причин как трудностей, с которыми с первых шаги столкнулась разрядка, так и ее недолговечности. Если задумываешь серьезные пер мены, крутой поворот в политике, всегда надо, видимо, иметь в виду силу инерци политики старой. Силу огромную, складывающуюся не только из корыстных интер -сов отдельных групп, но и из привычек, традиций и традиционного мышлен"„1ха также груза прошлых обязательств, включая обременительные и ненужные, и стра* перед риском и неопределенностью предлагаемого будущего. Чтобы преодолеть w инерцию, надо иметь не только тактические, сравнительно легко достижимые, но стратегические, далекоидущие, привлекательные для общества и понятные ему да» • Но выдвигать и отстаивать их, исключая опять же риторические пропагандисте* выступления о пользе мира, разоружения и сотрудничества, а тем более Дем0НСТР7не вать практической политикой стремление их добиваться, ни та, ни другая сторона п были готовы.

Послесловие

Брежневу, даже при отсутствии в нашей стране в тот период открытой критики политики руководства, тоже постоянно приходилось оглядываться. На ортодоксов большевизма, на старую бюрократию, на военную и военно-промышленную верхушку.

Мне случалось, в частности, уже упоминать в своих мемуарах о том, что подписать соглашение ОСВ-1 удалось, лишь преодолев упрямое и бестактное в отношении Брежнева сопротивление тогдашнего министра обороны маршала Гречко. И он же противился принятию согласованной позиции в отношении переговоров по ОСВ-2, выработанной во время визита сменившего Никсона на посту президента США Джеральда Форда во Владивосток в декабре 1974 года. Участвовавшие в переговорах помнят, как в один прекрасный момент Брежнев попросил присутствующих оставить его на некоторое время одного, и те, находясь за тремя стенами и тремя дверями в приемной, слышали доносившийся даже туда голос разъяренного Брежнева, в конце концов чуть не силком заставившего Гречко дать согласие на достигнутый компромисс.

Немало трудностей доставляла и проблема увязки политики с догматической, ортодоксальной идеологией. Проблема эта вся была сплетена из противоречий. Во-первых, почти никто из лидеров того времени не был марксистом в том смысле, что практически не читал и не понимал трудов Маркса и Энгельса и даже более простого для усвоения Ленина. Во-вторых, что отчасти связано с этой марксистской полугра-мотностью руководящих деятелей, сама эта теория и идеология понимались примитивно, как догмат веры, а не как нечто, нуждающееся (если этой теорией хотят руководствоваться в условиях постоянного развития общества) в ее непрерывном обновлении, приведении в соответствие с новым опытом, с меняющимися реальностями. И, в-третьих, несмотря на все клятвы в верности, приверженности этому «научному» и «революционному» мировоззрению, Советский Союз с самого начала и до конца развивался не в соответствии с ним. Когда оно становилось неудобным, его нарушали, а главные его положения (в какой-то мере для того времени, возможно, утопические), — такие как постепенное отмирание государства и принуждения, радикальные улучшения жизни тех, кто трудится, и освобождение общества от паразитических элементов, интернационализм — постоянно игнорировались.

И тем не менее верность, приверженность марксизму-ленинизму и революции оставались таким же непременным требованием для легитимности советского руководства, как верность христианству для средневековых королей Европы. Когда обстановка потребовала более гибкой политики, это центральное противоречие создало то, что я назвал бы «комплексом революционной неполноценности».

У Сталина ее не было — «живой бог», или, как его официально величали «Сталин — это Ленин сегодня», мог привести любое трактование какого-то политического акта, и когорта верных идеологических прислужников не только обосновывала, что это и есть настоящий марксизм, но и объявляла любой «теоретический»^ лепет «великим вкладом в сокровищницу марксистско-ленинской теории». А забитый и задуренный народ этому верил или, во всяком случае, не отвергал. Преемники Сталина не могли следовать этой практике, отчего они и становились носителями названного выше «комплекса».

Когда происходила смена политики или предпринималась какая-то политическая акция, шедшая вразрез с привычными представлениями о марксизме (пусть примитивными, упрощенческими), в частности, вместо непримиримой классовой борьбы западному миру предлагалось мирное сосуществование и сотрудничество, наши лидеры пытались не только это «по-марксистски» объяснить. Они, не всегда будучи в глубине души уверены в правильности таких объяснений, стремились также уравновесить любой такой шаг чем-то, что по их разумению было стопроцентно «марксистским» и «революционным».

Впервые потребность в этом возникла у Н. С. Хрущева. При нем появилось два таких «марксистско-революционных» балансира. Один — положение о том, что мирное сосуществование не отменяет идеологической борьбы, ее объективного существо-

Послесловие

вания и ее необходимости. Это, кстати, поднимало самоуважение тех, кто был занят идеологией и пропагандой, и, как надеялись, влияло на умы людей, помогая уберечь их от «политической расслабленности» и западных влияний. Правда, злоупотребления пропагандой, предписанные этим положением, равно как ее неумелость, делали ее неэффективной. И в целом, хотя мы кричали об идеологии и необходимости идеологической борьбы больше и громче, чем Запад, последний вел ее, как правило, умнее и эффективнее.

Но это — пропаганда и идеологическая борьба — было все же менее опасно, чем другой «балансир» — «поддержка освободительного (в основном подразумевалось национально-освободительного) движения народов». Собственно, поначалу у истоков здесь стояла весьма благородная задача поддержки процесса деколонизации, борьбы народов колоний за независимость и свободу. Но потом понятия «освободительный» и «национально-освободительный» начали толковаться вольно, оправдывая вмешательство во внутренние дела ряда стран, политическую, финансовую и даже военную поддержку одной из борющихся сторон или даже экспансию, опиравшуюся на какую-то часть своих ставленников из местного населения. Чем дальше, тем более цинично предлог помощи освободительной борьбе использовался в великодержавных, экспансионистских целях.

Это не только стоило нам больших денег, но втягивало в опасные, подчас кровавые, угрожающие международными обострениями конфликты. При всей сложности обстановки на Ближнем Востоке, при том, что в этом регионе действительно ущемлялись интересы ряда народов и меньшинств, такая наша политика (как нередко и американская) не способствовала мирному урегулированию. Конфликтам в этом регионе в книге уделено большое внимание, хотя отнюдь не все высказанные автором суждения являются бесспорными. Но сейчас я хотел бы сказать о другом.

Особенно губительное воздействие на разрядку оказала цепь советских экспансионистских авантюр, начавшаяся совместным с кубинцами вмешательством в 1975 году во внутреннюю борьбу, которой сопровождалась деколонизация Анголы. То, что США до какого-то момента тоже вмешивались в дела этой страны, поддерживая дрг гую группировку, а Китай — третью, нисколько не отменяет близорукости принятого тогда советским руководством решения. Критиковать его, высказывая резкие суждения, мне позволяет то, что я сделал все, что было в моих силах, чтобы от такого решения руководство отговорить, спорил на эту тему и с Громыко, и с Андроповым, и Брежневым (пока еще сохраняются тому живые свидетели, в частности, нынешни наш посол в Израиле А. Е. Бовин и работающий сейчас в Фонде • °РОа"*т; В. В. Загладин). Что мне, как и ряду моих коллег, было ясно и чему не вняло руководство?

Прежде всего то, что в условиях, когда США с трудом и без славы ушли из Вьет"?" ма, появилась возможность вообще положить конец вовлечению великих держав в л кальные конфликты за их рубежами. Эти конфликты превратились в серьезный Раз"Р житель в международных отношениях. С моей точки зрения, травма Вьетн^"; «послевьетнамский синдром», переживавшиеся США, открывали к этому прямую дор» гу. Но немало у нас было людей, которые считали, что «синдром» надо использовать.ш обеспечения безопасности собственного вмешательства, ибо он обеспечит невмешатию ство Америки — мол, сейчас американцы проглотят пилюлю за милую душу1- й

На деле это стало еще одной акцией, подрывавшей доверие к нам, помогавши срыву разрядки, возобновлению «холодной войны». Не хочу хвастать своей прозорда.

iq«w iLi°DHE В ЭТ0Й связи такой э"изод- Моим заместителем работал тогда скончавшийся в mnv™ п™ Богданов - в прошлом кадровый работник внешней разведки КГБ. Как-тсв"? ™lo""p"шел ко мне очень возбужденный, рассказал, что по какому-то рутинному в°пР°сгуБе й

Богданов - в прошлом кадровый работник внешней разведки КГБ. Кактс шел ко мне очень возбужденный, рассказал, что по какому-то рутинному в°пР°сгуБе й, «•Андропов- В приемной, где он ждал, оказалась группа генералов *л» твеояили ^тп обороны' ГР°МКО обсуждавших предстоящую операцию в Анголе. И все они твердили, что американцам после Вьетнама-де деваться некуда, они смолчат.

Послесловие

востью, но мне уже тогда было ясно и я говорил это Брежневу, как, разумеется, и своим коллегам, что такая война не может иметь хорошего конца.

; Если кубинцы и мы сразу завязнем и начнется изнурительный конфликт, который кончится поражением, это добавит к недоверию, рожденному нашим вмешательством, еще и публичную демонстрацию нашей слабости. Если же дело кончится победой (или впечатлением победы, которое может исчезнуть спустя ряд лет), то это может нам понравиться, будет сочтено моделью поведения на будущее, приведет к новым актам вмешательства. Пока в каком-то из конфликтов мы не потерпим поражения — как произошло с американцами во Вьетнаме, французами в Алжире, англичанами — в Суэцкой войне 1956 года. Так, собственно, и получилось. За Анголой последовала Эфиопия, за ней — Южный Йемен. А в завершение -г- Афганистан. И уже задним числом я думал — может быть, еще хорошо, что бессмысленные издержки такой политики стали очевидными в ходе войны в Афганистане, а то вмешались бы мы в начале 80-х годов в польские события, что имело бы еще более трагичные последствия. Логика ведь здесь простая — повторяешь тот же образ поведения, пока не расшибешь лоб об стену.

Но в чем-то, если даже отвлечься от объективных причин и усилившейся в США (а может быть, и в СССР — нельзя исключать, что застрельщики авантюры в Анголе имели мишенью также и разрядку) оппозиции улучшению советско-американских отношений, этому периоду оттепели не суждено было стать концом зимы и потому, что в ход событий вмешались также случайные обстоятельства. Я имею в виду, с одной стороны, «импичмент», то есть вынужденную отставку Никсона, а с другой, — болезнь Брежнева.

Киссинджер остался государственным секретарем и у преемника Никсона — президента Форда. Но Форд не мог себя чувствовать вполне уверенно, став неизбранным президентом, над' которым как дамоклов меч висела неумолимо близящаяся избирательная кампания и выборы. В условиях растущей оппозиции разрядке в отношениях с СССР он, мне кажется, не устоял (жаль, что Киссинджер не прояснил этих обстоятельств), отказался от попыток доработать и подписать договор ОСВ-2, хотя его основные параметры были согласованы во Владивостоке в декабре 1974 года.

А Брежнев заболел именно там. Что-то случилось с ним прямо на военно-воздушной базе, с которой улетал самолет Форда, сразу после его проводов. Тем не менее он на следующее утро улетел в Монголию, выступил там, а по возвращении в Москву слег всерьез. Тогда и начали циркулировать слухи о его болезни и близящейся кончине. Брежнев вышел из больницы, если мне не изменяет память, весной. Но до самой смерти в 1982 году это был больной человек, периоды нормального состояния наступали все реже и становились все короче. А к концу жизни начался, по моим наблюдениям, и распад личности.

Все это имело прямое отношение и к внешней политике. Ее перепоручили «тройке» — Громыко, Андропову и Устинову, людям отнюдь не самым слабым в руководстве. Но «правление комиссией», когда окончательное решение все же принадлежит пусть больному, но сохраняющему власть лидеру, а ни один из членов комиссии не несет всей полноты ответственности, да и не имеет власти, всегда трудное и малоуспешное предприятие.

Будь Брежнев здоров, мы, возможно, удержались бы от ввода войск в Афганистан. А еще раньше, возможно, и от авантюры в Анголе. Может быть, легче и быстрей шли бы и переговоры с США об ограничении вооружений. Я помню, как вскоре после визита в Москву в марте 1977 года делегации нового Государственного секретаря Сайруса Вэнса, визита, который окончился полной неудачей (в значительной мере по вине американской стороны, но, по-моему, также и по нашей), мне довелось обсуждать с Андроповым эти переговоры - впервые их вела «тройка», а не Брежнев, он рассказал мне, что Брежнев был расстроен результатами и в сердцах сказал' чляда* «тройки» - вот, первый раз поручил вам серьезные разговоры, а вы их провалили (он употребил более сильное выражение).

Послесловие

Эта неудача была лишь одним из проявлений общего «снижения тонуса» в политической жизни Советского Союза тех лет. А для США такой период пассивности, или «бега на месте», начался с середины 70-х годов и к концу десятилетия явно чувствовалось, что и общественность, и политическая элита от этого устали, хотели вырваться из-под пресса «поствьетнамского» и «постуотергейтского» синдромов. Как всегда в таких случаях, здесь явно брал верх национализм, лозунгом дня стало: «Америка должна подняться во весь рост».

В этих условиях на президентских выборах 1980 года победу одержал Рональд Рейган. С его приходом началась уже назревавшая новая «холодная война», которой, забегая вперед, замечу, тоже был отпущен недолгий век. Рейган начал свое президентство с антисоветской риторики, достигшей кульминации в ходе его визита в Англию, когда, выступая в Парламенте в июне 1982 года, он заклеймил Советский Союз как «империю зла». Одновременно были резко увеличены расходы на вооружения и выдвинута программа «стратегической оборонной инициативы», ломающая не только устоявшиеся представления о стратегической стабильности в ядерную эпоху, но, как представляется, несущая этой стабильности смертельную угрозу.

Это было усиление политического шантажа и курса на изматывание Советского Союза во все более дорогостоящей гонке вооружений. Я не допускаю, что Рейган хотел начать войну. Но он хотел запугать СССР, его руководителей. Удалось ли этосде-лать? По всему, что я знаю, нет — единственным результатом стало то, что и в CCLY, и в США, и в других странах еще лучше поняли опасность «холодной войны». Напугали не находящееся в преклонном возрасте, видавшее виды советское руководство, а широкую публику, общественность, в том числе и в США.

Дата добавления: 2015-08-10