Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 - 1963 годов 3 страница

Такого рода предположение я услышал впервые и, надо сказать, не поверил. Аде-наУэр, должно быть, истолковал мое потрясенное молчание как согласие, ибо при встрече с Кеннеди через три года он в заключение пространного заявления на тему неминуемого китайско-советского разрыва добавил, что с его собственной совпадает моя точка зрения. Чуть позднее я получил записку от Кеннеди, где говорилось, что он был бы весьма благодарен, если бы начиная с данного момента я делился своими геополитическими прозрениями не только с германским канцлером, но заодно и с ним.

Очевидно, этот разговор Аденауэра с Кеннеди дал повод предположить, что я к Аденауэру, чем это было на самом деле, и потому Белый дом обратился ко мне в начале 1962 года с просьбой попытаться сгладить все более громкие претензии германского канцлера по поводу берлинской политики администрации Кеннеди. Я обязан был просветить Аденауэра относительно американского подхода к переговорам, планов направления военных контингентов в Берлин, а также, в качестве особого знака внимания, ядерных возможностей Америки, причем, как мне объяснили, эта информация ранее не передавалась никому из союзников, за исключением Великобритании.

Задача оказалась нелегкой. Я только начал свое выступление, как Аденауэр перебил меня: «Все это мне уже говорили в Вашингтоне. Там это на меня не произвело никакого впечатления; почему же вы думаете, что на меня это произведет впечатление здесь?» Я резко заметил, что не нахожусь на государственной службе, что меня Попросили нанести ему визит и смягчить его озабоченность и что меня сначала стоило бы выслушать, а потом уж делать выводы.

Аденауэр оказался в замешательстве. Он спросил, сколько времени я посвящаю Работе в качестве консультанта Белого дома, и, услышав, что примерно 25 процентов, тихо проговорил: «В таком случае я полагаю, что вы сообщите мне 75 процентов правды». Это было сказано в присутствии американского посла Уолтера К. Доулинга, Который, согласно формуле Аденауэра, должно быть, все время лгал.

Но даже в тот момент, когда германо-американские отношения находились на столь низком уровне, Аденауэр продемонстрировал, что для него доверие является моральным императивом. Хотя ядерная стратегия не принадлежала к сфере наиболее интересных для него вопросов, Аденауэр в высшей степени оценил знак доверия, ко-

ДИПЛОМАТИЯ

торое оказал ему Вашингтон, передав через меня ядерную информацию. Эмигрировав из Германии в возрасте пятнадцати лет двадцатью пятью годами ранее, я, естественно, не считал свой запас немецких слов адекватным для обсуждения проблем ядерного оружия и потому эту часть беседы провел по-английски. Нашим переводчиком был один из сотрудников аппарата канцлера. Через двадцать пять лет этот чиновник, к тому времени пожилой человек, уже вышедший на пенсию, написал мне, что, как любой переводчик, достойный своей профессии, он сделал запись ядерной части беседы и представил ее Аденауэру. Канцлер, давший слово, что эта информация будет считаться конфиденциальной, решил: даже единственный экземпляр подобной записи, подшитый в дело, явится нарушением данного обещания. И он распорядился, чтобы все письменные документы, относящиеся к этому разделу беседы, были уничтожены.

Тем не менее в апреле 1962 года германо-американские отношения вырвались из-под контроля. 21 апреля стало известно об американском плане, призывающем к созданию Международного совета по доступу в Берлин, который бы урегулировал въезд в город и выезд из него. В него должны были входить пять западных сторон (три западные оккупационные державы, Федеративная Республика и Западный Берлин), пять коммунистических участников (Советский Союз, Польша, Чехословакия, Германска Демократическая Республика и Восточный Берлин), а также три нейтральные страны (Швеция, Швейцария и Австрия). Объединению будет способствовать создание ряда комитетов при равном представительстве западно- и восточногерманских офида ныхлиц.

Неудивительно, что Аденауэр стал ревностным противником создания совета, i Восточная и Западная Германия должны были обладать в нем равным статусом. Ь(того, наличие представителей как от Восточного, так и от Западного Берлина подр вало бы и без того зыбкий четырехсторонний статус города и повысило бы роль сточной Германии. Поскольку количество коммунистов в Совете равнялось бы ко честву представителей от демократических стран, три слабые нейтральные стра J которые легко могли бы стать объектом советского шантажа, получили бы решаю ^ голос. Канцлер счел все это весьма скверным заменителем непосредственно взяты себя Америкой обязательств.,ц

Аденауэр решил вскрыть нарыв хирургическим путем, совершив беспрецедеН ^ для себя шаг и выступив с критикой главного своего союзника. На пр конференции 7 мая 1962 года он решительно отверг идею создания МеждунаРоД совета: в

«Мне представляется, что весь этот план нежизнеспособен. Вам известно, ^ конце концов, решающим голосом будут обладать три страны, поскольку голо ^ стока и Запада, по-видимому, окажутся сбалансированными. Что ж, тогда мне^ спросить вас, ответят ли эти страны утвердительно, если им зададут вопрос, ли им подобная роль. Что до меня, то я так не думаю!»42 опЫТКУ

Чтобы подчеркнуть степень своего недовольства, Аденауэр едко высмеял п администрации Кеннеди отдать предпочтение проблемам развивающегося мирац ра3.

«Да, я против существования колоний и обеими руками за оказание поМ° ев [в вивающимся странам. Но я также требую, чтобы шестнадцати миллионам не

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

Восточной Германии] было позволено жить собственной жизнью. Мы будем говорить об этом и нашим друзьям, и нашим врагам».

Эти разногласия так и не нашли своего разрешения. 17 июля 1962 года Кеннеди все еще говорил Анатолию Добрынину, новому советскому послу, что «возможно, существуют и другие проблемы, по поводу которых мы могли бы быть готовы оказать весьма сильное давление на немцев, например, по вопросу структуры Международного совета»44. Поскольку Аденауэр уже публично пояснил, и весьма подробно, почему он возражает как против состава, так и функций такого совета, Хрущев не мог не понимать, что он держит в своих руках ключ к развязыванию крупнейшего кризиса внутри Атлантического союза.

Поразительно, что именно тогда, когда советский успех казался неизбежным, Хрущев сошел с взятого ранее курса. Пытаясь одним махом осуществить прорыв, которого он так и не мог совершить последние три года, Хрущев разместил на Кубе советские ракеты средней дальности. Очевидно, Хрущев рассчитал, что, если ему удастся эта авантюра, его положение на возможных переговорах по Берлину будет наисильнейшим. По той же самой причине Кеннеди не мог допустить распространения советской стратегической мощи на Западное полушарие. Его отважное и умелое поведение во время кризиса не только вынудило Хрущева убрать советские ракеты, но и по ходу дела лишило его дипломатические усилия касательно Берлина какой бы то ни было степени доверия.

Понимая, что цель стала недостижимой, Хрущев объявил в январе 1963 года, что «успех», связанный с сооружением Берлинской стены, сделал сепаратный мирный Договор с Берлином ненужным. Берлинский кризис наконец-то кончился. Он продолжался пять лет. В продолжение этого кризиса союзники сохранили свои позиции по большинству главнейших вопросов — несмотря на целый ряд колебаний. Со своей стороны, Хрущев добился лишь постройки стены, чтобы не позволить восточногерманским подданным поневоле дать деру из коммунистического «рая».

К счастью для Запада, Хрущев блефовал, имея на руках пустую карту, ибо Атлантический союз был близок к развалу. Американская позиция как при Эйзенхауэре, так и при Кеннеди базировалась на традиционном принципе противодействия со стороны Америки переменам под угрозой силы, а не переменам как таковым. В качестве академического заявления это было бы в порядке вещей, но лишь при условии единодушного понимания того, что об исходе кризиса следует судить по существу, а не с точки зрения метода.

И если говорить по существу, то разнообразные схемы, рассматривавшиеся администрацией как Эйзенхауэра, так и Кеннеди, были исключительно рискованными. У Всех у них был общий недостаток — они меняли существующий порядок вещей в направлении, продиктованном Советами. А по-другому и быть не могло, ибо Советский Союз, безусловно, не начал бы кризиса, чтобы ухудшить собственное положение. Любое предлагаемое quid pro quo обязывало бы Советский Союз снять очередную заве-Домо невыполнимую угрозу, а в обмен получить вполне реальное улучшение статуса восточногерманского сателлита и выгодное для себя изменение существующих проце-ДУР доступа в Берлин. Двойной кошмар Аденауэра: что, если восточногерманские коммунисты обретут средство эксплуатировать уязвимость Берлина, и что, если про-

Дипломатия

изойдет разрыв между обязательствами Бонна в отношении Атлантического союза и чаяниями в сфере национального единства? Этот двойной кошмар являлся неотъемлемой частью каждой из предполагаемых схем переговоров.

Дин Ачесон, который, по его собственному выражению, «присутствовал при акте творения» послевоенной системы альянсов, ясно это видел. В письме Трумэну от 21 сентября 1961 года он предсказывал унизительное поражение Запада в вопросе о Берлине, «выраженное в якобы создании нового порядка»45. Если такого рода поражение станет неизбежным, утверждал Ачесон, будущее Западного альянса будет зависеть от того, кто возьмет на себя ответственность за это поражение. «Лучше, — писал он генералу Люшесу Клею в январе 1962 года, — чтобы последователи покинули лидера, нежели наоборот. Кто же тогда соберет осколки? Кому можно будет доверить руководство от новой отправной точки?»46 Это была стратегия де Голля шиворот-навыворот.

В ходе Берлинского кризиса сдвинулись германские приоритеты. В течение всего послевоенного периода главной опорой и ориентиром Аденауэра были Соединенные Штаты. Через год после ультиматума Хрущева это уже было не так. Разведывательно-аналитическая сводка государственного департамента от 26 августа 1959 года отмечал разочарование Аденауэра: единодушие среди союзников отсутствовало! Согласно этому документу, Аденауэр все еще надеялся на восстановление единства союзников, если «комбинация США — Великобритания будет явно двигаться в направлении взаимопонимания с Хрущевым, Аденауэр вынужден будет вместо них в основном пола гаться на Францию»7.

В продолжение всего кризиса Хрущев вел себя, как шахматист, который, совершив блистательный дебют, сидит и ждет, что его противник сдастся, продумав сгот перед ним дилемму, и не доиграет партию до конца. Читая дипломатические ДОКУ менты, трудно понять, почему Хрущев так и не воспользовался ни одной из пред вившихся возможностей переговоров, ни одним из обсуждавшихся и часто на^^]й доводившихся до его сведения предложений. Таких, в частности, как МежГ"""""1 совет, два мирных договора и концепция «гарантированного города». В итоге ^ ни разу не предпринял никаких действий по истечении им же самим назГ сроков, а также по возникавшим вариантам вовлечения западных союзников в говоры. Через три года ультиматумов и угроз, от которых в жилах застывала к^ в единственным реальным «успехом» Хрущева стало строительство Берлинской сте итоге ставшей символом провала советской политики по Берлину. в

Хрущев запутался в сотканной им же самим многослойной паутине. ОчутивШ ^ западне, он обнаружил, что выполнение его требований обозначает войну. ". этого он никогда не был готов. С другой же стороны, он не решался вступить в говоры с Западом, ибо мог быть обвинен «ястребами» в Кремле и массами ки коммунистов, что согласился на ничтожно малое. Слишком слабый, чтобы напр «голубей» на курс конфронтации, слишком неуверенный. в себе, чтобы «ястребов» пойти на уступки, Хрущев тянул время сколько мог, а потом в поставил сразу все на кон, разместив ракеты на Кубе. коизис>

Берлинский кризис, кульминацией которого был Кубинский ракетный Р ^ явился поворотным пунктом в «холодной войне», хотя тогда этого не осознав

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

ли бы демократические страны не были столь сильно поглощены спорами между собой, они смогли бы истолковать Берлинский кризис, проникнув в его суть, а именно, как демонстрацию изначальной советской слабости. В конце концов Хрущев вынужден был смириться с существованием западного аванпоста в глубине советской территории, так и не сумев достичь ни одной из целей, о которых протрубил, вызвав кризис. Таким образом, вновь подтвердилось разделение Европы на два блока, как это было в период венгерской революции 1956 года. Обе стороны могли печалиться по поводу подобного положения вещей, но ни одна не пыталась изменить его силой.

Совокупный результат неудач хрущевских инициатив по Берлину и Кубе заключался в том, что Советский Союз более ни разу не рискнул бросить прямой вызов Соединенным Штатам, разве что в период короткой вспышки на Ближнем Востоке войны 1973 года. Хотя у Советов накопилась значительная мощь ракет дальнего радиуса действия, Кремль не считал этого количества достаточным, чтобы напрямую угрожать уже установившимся американским правам. Вместо этого советское военное давление уходило в сторону поддержки так называемых войн за национальное освобождение в таких районах развивающегося мира, как Ангола, Эфиопия, Афганистан и Никарагуа.

В течение десятилетия Советы не делали более попыток помешать доступу в Берлин, который продолжался согласно установленной процедуре. Постепенно был признан восточногерманский режим, причем это было решение Западной Германии, поддержанное всеми крупными партиями страны, а не инициатива, навязанная Соединенными Штатами. Со временем союзники, воспользовавшись стремлением Советов к признанию ими Восточной Германии, настояли, как на обязательном предварительном условии, на том, чтобы Советский Союз строжайшим образом обеспечил точнейшее выполнение процедуры доступа в Берлин и подтвердил его четырехсторонний статус. Советы официально приняли все эти условия и подписали Четырехстороннее соглашение 1971 года. Более не было никаких вызовов в отношении Берлина или путей доступа в город, а в 1989 году была снесена стена, и вслед за этим произошло объединение Германии. Политика «сдерживания» все-таки сработала.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Концепции западного единства:

Макмиллан, де Голль, Эйзенхауэр и Кеннеди

Берлинский кризис обозначил окончательное оформление двух сфер влияния, которые в течение почти двух десятилетий сходились впритык на разграничительной л ' нии, разделившей Европейский континент. В течение первой фазы процесса, с 1У^ по 1948 год, Сталин заложил основы советской сферы влияния, превратив стран Восточной Европы в государства-сателлиты и, соответственно, угрожая Западной ропе. Во время второй фазы, с 1949 по 1956 год, демократии отреагировали тем, ч

Концепции западного единства

создали НАТО, консолидировали свои оккупационные зоны в Федеративную Республику и начали процесс западноевропейской интеграции.

В продолжение периода консолидации каждым лагерем периодически делались попытки нарушить границы сфер влияния друг друга — в свою, понятно, пользу. Все эти планы потерпели неудачу. Сталинская «мирная нота» 1952 года, целью которой было выманить Федеративную Республику из западного лагеря, повисла в воздухе — отчасти из-за смерти Сталина. Бессодержательность даллесовской стратегии «освобождения» Восточной Европы была наглядно продемонстрирована во время неудачного Венгерского восстания 1956 года. Хрущевский берлинский ультиматум 1958 года представлял собой еще одну попытку отделить Федеративную Республику от Запада. Но в итоге Советы вынуждены были довольствоваться тем, что окончательно прибрали к рукам восточногерманского сателлита. А после Кубинского ракетного кризиса Советы сконцентрировали свои усилия на проникновении в мир развивающихся стран. Результатом стала биополярная стабильность в Европе, парадоксальный характер которой был резюмирован в 1958 году великим французским философом и ученым-политологом Раймоном Ароном:

«Нынешняя ситуация в Европе ненормальна, а то и абсурдна. Зато она имеет четкий облик, причем все знают, где проходит демаркационная линия, и никто особенно не боится того, что может произойти. Если что-нибудь случится по ту сторону „железного занавеса" — а мы уже испытали подобный опыт год назад, — на этой стороне не произойдет ничего. Таким образом, четкое разделение Европы воспринимается, независимо от истины, как менее опасное, чем какое бы то ни было иное устройство».

Именно эта стабильность и позволила латентным разногласиям внутри так называемого Атлантического сообщества всплыть на поверхность. Сразу же по окончании Берлинского кризиса Макмиллан в Великобритании, де Голль во Франции и Кеннеди в Соединенных Штатах вынуждены были примирить друг с другом свои столь несхожие планы и прогнозы по поводу будущего характера сообщества, роли ядерных вооружений и перспектив для Европы.

Макмиллан был первым британским премьер-министром, четко осознавшим ту болезненную реальность, что его страна более не является мировой державой. Черчилль имел дело с Америкой и Советским Союзом на равных. Несмотря на то, что его поведение не отражало истинного соотношения сил, Черчилль благодаря своей гениальности и способности возглавить героические усилия Великобритании в годы войны сумел заполнить брешь между возвышенными мечтаниями и действительностью. Когда Черчилль настаивал на проведении переговоров с Москвой непосредственно по окончании войны, будучи лидером оппозиции, и вновь после смерти Сталина в 1953 Г°ДУ, став опять премьер-министром, то выступал от имени великой державы, которая пусть и не стояла в самых первых рядах, но тем не менее была способна повлиять на расчеты других. На протяжении Суэцкого кризиса Идеи все еще вел себя так, как глава правительства в достаточной мере автономной великой державы, способной на односторонние действия. Но к тому моменту, когда Макмиллан очутился перед лицом Берлинского кризиса, иллюзию, будто Великобритания может сама по себе менять стратегические расчеты сверхдержав, поддерживать более было уже невозможно.

Дипломатия

Элегантный, светски-изысканный скептик Макмиллан представлял собой последнего из тори прежних времен, он был продуктом эпохи короля Эдуарда, когда Великобритания была доминирующей державой мира, а «Юнион Джек» развевшшя буквально в каждом уголке земного шара. Несмотря на то, что Макмиллан обладал весьма нелицеприятным чувством юмора, в его облике присутствовала какая-то меланхолия, неотделимая от необходимости соучаствовать в неуклонном падении роли Англии, начиная с болезненного опыта первой мировой войны, испытанного, когда страна находилась еще в зените славы. Макмиллан имел обыкновение трогательно вспоминать встречу четверых уцелевших из его класса в колледже Крайстчерч Оксфордского университета. Во время забастовки работников угольной промышленном в 1984 году Макмиллан, уже двадцать лет как отошедший от дел, говорил мне, что, хотя он в высшей степени уважает миссис Тэтчер и понимает, чего она добивается, он никогда не был бы в состоянии вести войну до победного конца с сыновьями людей, которых он вынужден был посылать в горнило первой мировой войны и которые проявили чудеса самопожертвования.

Макмиллана в дом номер десять по Даунинг-стрит вознес позор Суэца, события, послужившего отправной точкой падения глобальной роли его страны. Он играл свою партию щегольски, но не без определенной неохоты. Как бывший канцлер казначейства, Макмиллан великолепно знал, что экономика Великобритании идет к упад^ ку, а военная роль страны несопоставима с огромными ядерными арсеналами свер держав. Первое предложение о вступлении в «Общий рынок» Великобритан отвергла. Когда Чемберлен назвал в 1938 году Чехословакию маленькой, отдаленно^ страной, о которой британцы почти ничего не знали, это было нормальным парад0 сом; держава, ведшая в течение полутора столетий колониальные войны на ДРУ конце света, взирала на кризисы в Европе в нескольких сотнях миль от сеоя, к нечто, весьма далекое.

Но к концу 50-х годов Великобритания больше не могла взирать на Европу с поет тельного расстояния и видеть в ней лишь место, куда время от времени направля британские вооруженные силы, чтобы избавиться от очередного потенциального тира^ ^ Макмиллан отказался от позиции стороннего наблюдателя и обратился с ПР°СЬ ° е принятии Великобритании в члены Европейского экономического сообщества, же, несмотря на суэцкое поражение, главной заботой его оставалось сохранение и У Р^ чение «особых отношений» Великобритании с Соединенными Штатами.

Великобритания не воспринимала себя как исключительно европейская конце концов, в Европе чаще всего зарождались угрожавшие ей опасности, ние приходило с того берега Атлантического океана. Макмиллан не признавал ^ зрений голлистов, будто бы европейская безопасность становится надежнее п0 дистанцирования от Соединенных Штатов. Когда все уже было сказано и сд ^ Великобритания была, по меньшей мере, готова точно так же воевать за БерлИ 'н. и Франция, хотя мотивом была бы не защита весьма зыбкой концепции оккупа ^ ных прав союзников, а поддержка Америки в силу истинности ее точки зрения личии угрозы глобальному равновесию сил. жнЫе

После Суэца Франция и Великобритания сделали диаметрально противопо ^ выводы из перенесенного ими унижения со стороны Америки. Франция ускори

Концепции западного единства

ретение независимости; Великобритания выбрала укрепление партнерских отношений с Америкой. Раздумья о возможности англо-американского партнерства, по правде говоря, относятся еще к периоду, предшествовавшему второй мировой войне, и с тех пор находили благодатную почву. Еще в 1935 году премьер-министр Стэнли Болдуин обрисовал их следующим образом, выступая в Альберт-холле:

«Я всегда полагал, что наибольшая безопасность в случае войны в любой части света, будь то в Европе, на Востоке или где-либо еще, обеспечивалась бы тесным сотрудничеством Британской империи и Соединенных Штатов Америки... Пока не будет достигнута желанная цель, может пройти сотня лет; а может быть, все это так и останется чем-то недостижимым. Но иногда мы предаемся своим мечтам. Я вглядываюсь в будущее и вижу, как возникает союз сил мира и справедливости, и я не могу не думать, что в один прекрасный день, пусть даже сегодня подобное еще нельзя пропагандировать открыто, настанет время, когда те, кто будут жить после нас, возможно, увидят это...»

Для того, чтобы мечта Стэнли Болдуина стала былью, сотни лет не понадобилось. Начиная со второй мировой войны Великобритания и Соединенные Штаты были связаны общей нуждой, даже если эта нужда прошла через фильтры различного исторического опыта.

Важнейшим фактором, позволившим выковать столь прочную связь между двумя нациями, была исключительная способность Великобритании приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам. Быть может, как подчеркивал Дин Ачесон, Великобритания слишком долго цеплялась за имперскую иллюзию и не могла определить для себя соответствующей времени роли внутри Европы3. С другой стороны, в своих взаимоотношениях с Вашингтоном Великобритания демонстрировала практически повседневно, что, какой бы старой страной она ни была, по поводу фундаментальных проблем она не обманывалась. Трезво рассчитав, что она не может более надеяться формировать американскую политику традиционными методами уравновешивания выгод и рисков, британские лидеры предпочли — особенно после Суэца — вымостить иной путь к расширению собственного влияния. Британские лидеры, принадлежащие к обеим партиям, сумели сделать себя до такой степени незаменимыми как элемент процесса принятия Америкой решений, что президенты и их окружение стали рассматривать консультации с Лондоном не как особое снисхождение по отношению к более слабому союзнику, а как жизненно важный компонент осуществления ими Функций управления.

Это, однако, вовсе не означало, что Великобритания соглашалась с американскими философскими воззрениями по поводу международных отношений. Британцы никогда не разделяли американской точки зрения на человека как на совершенное творение и вовсе не предавались пропаганде моральных абсолютов. С философской точки зрения, британские лидеры, как правило, придерживались взглядов Гоббса. Ожидая от человека худшего, они редко бывали разочарованы. В международной политике Великобритания все время имела тенденцию применять на практике удобную Для себя форму этического эгоизма: что хорошо для Великобритании, считалось хо-Рошим и для всего остального мира.

Для того чтобы проводить в жизнь подобную концепцию, нужна была значительная доля самоуверенности, не говоря уже о врожденном чувстве превосходства. Когда

Дипломатия

в XIX веке один французский дипломат заявил британскому премьер-министру Паль-мерстону, что тот в последний момент дипломатической игры вынимает карту из рукава, отважный англичанин ответил: «Карты туда положил Господь». И все же Великобритания претворяла национальный эгоизм в жизнь с таким интуитивным чувством умеренности, что часто возникало ощущение, будто она и впрямь является носителем всеобщего добра.

Именно при Макмиллане завершился переход Великобритании от могущества к влиянию. Он решил ввести британскую политику в русло американской политики и расширить для Великобритании рамки выбора, умело строя отношения с Вашингтоном. Макмиллан никогда не спорил по философским или концептуальным вопросам и редко бросал открытый вызов ключевым направлениям американской политики. Он с готовностью уступал Вашингтону центральное место на сцене, но зато стремился влиять на ход драмы из-за кулис. Де Голль часто вел себя довольно вызывающе, и игнорировать его становилось весьма болезненно; Макмиллан же сделал для Соединенных Штатов процесс выяснения мнений Великобритании столь легким, что игнор ровать его бьшо бы просто неприличным.

Тактика Макмиллана в период Берлинского кризиса включала в себя и этот по ход. Доступ в Берлин не стоил для него ядерной катастрофы. С другой стороны, ри потери связей с Америкой оказался бы еще большим проклятием. Он встал бы чом к плечу с Америкой даже в случае ядерного противостояния, чего большинст союзников явно не могли бы гарантировать. Однако прежде чем пришлось бы еде окончательный выбор, Макмиллан был преисполнен решимости выявить все и щиеся в наличии альтернативы. Претворив необходимость в достоинство, он пр на себя роль главного на Западе глашатая мира, стал сдерживать чересчур поспе американские действия, демонстрируя британской публике, что «ее лидеры не п лели усилий, чтобы достигнуть взаимопонимания и договоренности».

Средство превратилось в самоцель. Макмиллан был в достаточной степени ув в собственной ловкости и попытался вырвать жало у советского вызова путем в° чения предъявившей требования стороны в умело организованные переговоры, мыслей Макмиллана подсказывал ему, что сам по себе дипломатический процесс ^ жет послужить обезвреживанию содержащихся в хрущевском ультиматуме УГР° средством смены одной серии не приведших к окончательному итогу встреч п дующей их серией, позволяющей отодвинуть любые крайние сроки, назнач нетерпеливым советским лидером. атИ.

К крайнему неудовольствию Аденауэра, Макмиллан предпринял °ДиНИШ"|я на дневную поездку в Советский Союз в феврале — марте 1959 года, даже несМОТРоег0 то, что к этому моменту Хрущев уже отодвигал несколько раз крайний срок ультиматума. Макмиллан не добился ничего существенного, зато Хрушев воспо> вался его приездом, чтобы повторить изначальные угрозы. Тем не менее пре• министр неутомимо и целенаправленно добивался установления графика пров ^ серии совещаний в качестве наиболее практичного средства обхода установ Хрущевым крайних сроков. Он вспоминает в своих мемуарах: ре,

«Я стремился претворить в жизнь концепцию серии встреч, последовательн ходящих от рассмотрения одного пункта к рассмотрению другого пункта,

Концепции западного единства

„мирное сосуществование" (пользуясь жаргоном того времени) — если не мир как таковой — безраздельно царствовало в мире»5.

Однако когда переговоры становятся самоцелью, то отдаются на милость той стороны, которая, в наибольшей степени готова их прервать, а точнее, той стороны, которая способна создать подобное впечатление. Именно таким образом Хрущев оказался в состоянии определять, что конкретно может «быть предметом переговоров». Желая не прекращать диалога, Макмиллан проявлял чудеса изобретательности, умело выискивая в советской повестке дня темы, которыми можно было бы относительно безопасно Заниматься. На следующий день после получения официальной хрущевской ноты по Берлину от 27 ноября 1958 года Макмиллан писал своему министру иностранных дел Селвину Ллойду: «Мы не сумеем избежать переговоров. Как их следует вести.? Обязательно ли они сосредоточатся на вопросах будущего объединенной Германии и, быть может, „плане разъединения"?»

Общей чертой различных планов разъединения было установление зон ограничения вооружений в Центральной Европе, куда по определению входили Германия, Польша и Чехословакия, и вывод из этих стран ядерного оружия. Для Макмиллана и в меньшей степени для американских руководителей размещение такого оружия носило в первую очередь символический характер. Поскольку в основе ядерной стратегии лежало положение об использовании американского ядерного арсенала (подавляющая часть которого располагалась вне Европейского континента), обсуждение плана разъединения сил с Советами представлялось для Макмиллана относительно безобидным способом выигрыша времени.

Аденауэр выступал против любой из этих схем, поскольку стоило вывести ядерное оружие из Германии, как оно вернулось бы в Америку, и тем самым разрывалось бы, по мнению Аденауэра, критически важное политическое звено ядерной обороны между Европой и Америкой. Его доводы — или, по крайней мере, доводы его экспертов по вопросам обороны — сводились к тому, что, пока ядерное оружие размещено на немецкой земле, Советский Союз не рискнет напасть на Центральную Европу; вВДь для этого потребуется ядерная атака, на которую американский ответный удар последовал бы автоматически.

Дата добавления: 2015-08-10