Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 - 1963 годов 2 страница

Дипломатия

мизм — повышение статуса восточногерманского режима или отыскание формулы удовлетворения определенных советских требований.

По иронии судьбы Великобритания и Соединенные Штаты подталкивали Германию на курс, почти наверняка ведущий к росту германского национализма, в то время как Аденауэр, в значительно меньшей степени доверявший своим согражданам, сохранял твердую решимость не подвергать их подобному искушению. Эйзенхауэр и Макмиллан полагались на обращение их в истинную веру; Аденауэр же не позволял себе забыть их первородный грех.

Макмиллан был первым, кто нарушил строй. 21 февраля 1959 года он на свой страх и риск отправился в путешествие в Москву для «переговоров рекогносцировочного характера». Поскольку Аденауэр не одобрял все это предприятие с самого начала, да и среди союзников на этот счет консенсуса не существовало, «рекогносцировки» Макмиллана по поводу возможных уступок, должно быть, сводились к уже знакомому набору «усовершенствований» в процедуре доступа вместе с обычным для британского премьера призывом к миру на базе личных отношений между мировыми лидерами.

Хрущев истолковал визит Макмиллана как лишнее подтверждение изменения соотношения сил и преддверье еще более благоприятных перемен. Во время визита Макмиллана Хрущев выступил с крикливой речью, утверждая свои требования в бескомпромиссной форме. В последующей речи, уже после отбытия премьер-министра, он высмеял предположение Макмиллана относительно облегчения пути к миру благодаря хорошим личным взаимоотношениям между мировыми лидерами: «История учит, что не на конференциях меняются границы государств. Решения, принятые на конференциях, могут лишь отражать новое соотношение сил. А оно является резупь татом победы или поражения в конце войны или следствием других обстоятельств» • Это была откровенная пропаганда принципов «Realpolitik», которая вполне могл прозвучать из уст Ришелье или Бисмарка.

После взрыва со стороны Аденауэра Даллес отступил. 29 января он отказался ^ теории «агента» и перестал намекать на то, что конфедерация может оказаться пут к германскому единству. Отход Даллеса от прежних позиций был, однако, по пр имуществу тактическим. Не переменились ни убеждения, ни действующие лииа. ^ ^ и во время Суэцкого кризиса за два года до этого, американская политика зависеЛсоб. сведения воедино тончайших нюансов подхода Эйзенхауэра и Даллеса. С учетом ственного анализа советской системы Даллес наверняка понимал точку зрения ^ науэра и в значительной степени ее разделял. Но, как и ранее, Даллес вынужден ^ делать расчет, каким именно образом сочетать свою стратегию с гораздо более ментарным подходом со стороны Эйзенхауэра. 6ьШ.

Потому что независимо от сказанного и сделанного большинство вопросов,, ^ ших предметом заботы Аденауэра, воспринимались Эйзенхауэром как теоретич ' если не как лишенные какого бы то ни было отношения к делу. Счастье, что ХрУ не были досконально известны частные суждения Эйзенхауэра на этот счеТ'ъЯВИЛ 28 ноября 1958 года, то есть в тот самый день, когда Хрущев официально преД^ ^ свой ультиматум, Эйзенхауэр намекнул в телефонном разговоре с Даллесом, бы положительно отнесся к идее вольного города без американских войск при У

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

вии, что Берлин и подходы к нему находились бы под юрисдикцией Организации Объединенных Наций.

Когда президентские советники или члены кабинета расходятся во мнениях со своим шефом, то они обязаны решить, настаивать ли на своем, пока расхождение еще носит чисто, теоретический характер, или подождать, когда будет приниматься решение по существу. От ответа на этот вопрос зависит степень будущего влияния, поскольку президенты, как правило, — лица с сильной волей, которым можно противоречить лишь определенное число раз. Если советники предпочтут сделать предметом спора гипотетические случаи, то могут вызвать ненужное к себе предубеждение, ибо президент способен передумать самостоятельно. С другой стороны, если ждать самих событий, советники рискуют вылететь с треском. Даллес выбрал срединный путь. Предостерегая Эйзенхауэра относительно «соглашений на бумаге», он предупредил, что для того, чтобы Берлин оставался свободным, необходимо присутствие американских войск27. Как выяснилось, время принятия решений так и не настало. Ибо в итоге Даллес смертельно заболел и через шесть месяцев, 24 мая 1959 года, скончался.

1 июля Эйзенхауэр вернулся к теме нахождения общей точки зрения. На встрече с заместителем советского премьер-министра Фролом Козловым он так ответил на советскую жалобу по поводу того, что американская позиция по Берлину нелогична: «Мы согласны, что она нелогична, но мы не откажемся от своих прав и от лежащей на нас ответственности — если не найдется способ, при помощи которого мы бы смогли сделать это». Настаивать на своих правах^ пока не будет изыскан способ от них отказаться, — все это вряд ли напоминает вдохновенный боевой клич.

В Кемп-Дэвиде в сентябре 1959 года Эйзенхауэр-заявил Хрущеву, что Америка не намеревается оставаться в Берлине вечно. «Совершенно ясно, — сказал он, — что мы не собираемся пятьдесят лет его оккупировать» 9. Намерение пойти на риск возникновения ядерной войны из-за города, который с нетерпением жаждут оставить, тоже мало напоминает боевой клич.

28 сентября Эйзенхауэр зашел еще дальше, по существу признав базовую предпосылку советского вызова, а именно, что ситуация в Берлине является на деле «ненормальной»:

«Она была порождена концом войны, прекращением огня по завершении военных Действий, перемирием, и странным образом поставила некоторое количество — или значительное количество — свободных людей в весьма затруднительное положение».

Что могло бы случиться, если бы Хрущев либо настоял на советских требованиях, либо сформулировал какой-нибудь «компромисс» на базе многочисленных намеков, тРУДно и больно себе представить. К счастью, ограниченность поля обзора у Хрущева, "верная оценка Хрущевым своей относительной мощи и, возможно, раскол среди Светского руководства сошлись воедино и придали советскому образу действий стРанную незавершенность. Хрущевские ультиматумы чередовались с застойными периодами, и срок их истекал незаметно, а советские лидеры и не думали настаивать ¦"ибо на исполнении своих требований, либо на переговорах. Первое бы выявило ис-тинную степень решимости союзников; второе подвергло бы испытанию наличие, по кРайней мере, у Великобритании и Соединенных Штатов готовности изменить поря-

Дипломатия

док доступа в Берлин и статус города. Неспособность Хрущева настоять на поставленных им же самим требованиях спасла Атлантический союз, который мог бы охватить величайший кризис.

Хрущев не был последователен ни в отношении конфронтации, ни применительно к переговорам. Уже одно это должно было бы породить в западных умах сомнение в согласованности функционирования советской системы. Угрожать ядерной войной и бросать вызов европейскому статус-кво, не имея на этот счет разработанной стратегии, целью которой было бы, по крайней мере, дипломатическое противостояние на переговорах, — подобная ситуация оказалась предвестником паралича, охватившего советскую систему через двадцать лет. Хрущев, по-видимому, испытывал давление одновременно и со стороны «ястребов» в своем Политбюро, которые, поверив в его хвастливые заявления относительно сдвига в соотношении сил, полагали, что Запад предлагает недостаточно, и со стороны «голубей», знавших истинные реалии военного характера и потому не желавших возникновения даже малейшего риска войны с Соединенными Штатами.

Посреди столь странного процесса Хрущев позволил истечь сроку первого ультиматума, не подкрепив свои требования ничем, кроме конференции министров иностранных дел, назначенной за две недели до наступления этой даты. На встрече не было достигнуто никакого прогресса, ибо Андрей Громыко, только что назначенный министром иностранных дел, использовал это мероприятие, чтобы довести до совершенства и без того недюжинное умение воздвигать каменные стены, при помощи которого он терзал целое поколение министров иностранных дел демократических стран. Но на деле Советам вовсе не требовался тупик к моменту истечения срока ультиматума. Тупик этот, однако, позволил Эйзенхауэру выиграть время посредством приглашения Хрущева в Соединенные Штаты.

Советский правитель объезжал Соединенные Штаты в период с 15 по 27 сентя Р 1959 года, вызвав точно такую же общественную эйфорию, которую породило четырьмя годами ранее Женевское совещание. И опять встреча двух глав правитель породила восприятие атмосферы в ущерб сути, что и символизировалось лозун «дух Кемп-Дэвида». Журнал «Ньюсуик» опубликовал карточку подсчета очков, из торой следовало, что число достижений в значительной степени превышает коли^ ство неудач. А какими бы ни были эти неудачи, говорилось там, они в основно ^ сались неспособности лидеров добиться прогресса по поводу Берлина, - тоЧН°6ме, был какой-то мелкий вопрос. Перечень достижений включал в себя культурные о ны, рост объемов торговли, расширение научного сотрудничества, то есть воПрав))' для достижения договоренности по которым вовсе не требуется визит главы ПР тельства. Чаще всего положительным следствием визита называлось то, что совеаме, лидер будто бы лучше узнал пригласивших его хозяев. Это отражало стандартное риканское суждение о том, будто конфликты между нациями порождаются не | новением интересов, а скорее всего отсутствием взаимопонимания. Мол, нет^ человека, который бы приехал в Америку, побыл в ней и уехал, оставшись ""' ным к ее образу жизни!

Согласно опросу, проведенному журналом «Ньюсуик», американцы пс Хрущев наконец-то понял, «что американцы, начиная с самого президента,

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

хотят мира». И если Хрущев на самом деле пришел к подобному выводу, то эффект оказался обоюдоострый. В любом случае он сделал это открытие государственной тайной. Выступая через несколько недель, в начале декабря, Хрущев похвалялся, что «капиталистический мир трещит под ударами социалистического лагеря... У нас есть воля к победе».

Эйзенхауэр тоже ушел со встречи с тем же убеждением, с которым пришел на нее: он желал, если не жаждал, переменить статус Берлина. В конце визита, 1 октября, Эйзенхауэр обрисовал свою идею надлежащего выхода из кризиса советнику по вопросам национальной безопасности Гордону Грею:

«Мы обязаны помнить, что Берлин представляет собой ненормальную ситуацию; что мы вынуждены были с ней смириться, и что она была порождена рядом ошибок наших руководителей — Черчилля и Рузвельта». Однако он [Эйзенхауэр] ощущает, что должен быть какой-то способ создания свободного города, который каким-то образом должен быть частью Западной Германии, из чего, возможно, следует, что ООН должна будет стать стороной, гарантирующей свободу, безопасность и неприкосновенность города, имеющего невооруженный статус, за исключением полицейских сил. Он повторил, что настанет время, и, возможно, скоро, когда мы просто-напросто выведем оттуда свои силы.

Поскольку Хрущев, к счастью, проявил нежелание прорабатывать эти или какие-либо еще идеи, западные союзники посредством воздержания от обсуждения вопроса Достигли главной цели — выигрыша времени. В 1955 году Женевское совещание позволило Хрущеву добиться ослабления напряженности без существенных уступок; в 1959 году Эйзенхауэр добился точно такого же результата, вызвав к жизни так называемый «дух Кемп-Дэвида».

Принципиальным результатом Кемп-Дэвида была еще одна отсрочка. Эйзенхауэр и Хрущев договорились организовать встречу четырех держав, оккупирующих Берлин. Но Эйзенхауэр хотел сначала проконсультироваться со своими союзниками. Де Голль отказывался от приглашения на встречу до тех пор, пока Хрущев не нанесет государственный визит в Париж. С учетом всех этих предварительных условий самым ранним сроком проведения встречи оказывался май 1960 года, а местом проведения — Париж. Наконец, за две недели до встречи над Советским Союзом был сбит американский самолет-шпион У-2. Полет этого самолета дал Хрущеву предлог поломать договоренность о проведении конференции, планы которой вынашивались уже более года. Но все это, как выяснилось, было только к лучшему, ибо американским резервным вариантом по Берлину был план создания «гарантированного города», куда входило множество идей, высказанных Эйзенхауэром Гордону Грею. На практике эта схема отличалась от хрущевского «вольного города» в первую очередь ярлыком, обозначающим новый его статус. •

Хотя в течение нескольких дней западные союзники были озабочены тем, что Хрущев наконец-то получил предлог для открытого конфликта, весьма скоро стало очевидным, что советский лидер жаждал как раз противоположного — предлога, чтобы избежать конфликта. И агрессивность на словах подменила ту самую конфронтацию, которой Хрущев угрожал так же настойчиво, как настойчиво стремился ее избежать. В противоположность всем ожиданиям, когда Хрущев остановился по пути с

Дипломатия

сорванной им Парижской конференции в Берлине, то объявил о переносе очередного крайнего срока — на этот раз до проведения в Америке президентских выборов.

К тому моменту как Джон Ф. Кеннеди приступил к исполнению своих президентских обязанностей, прошло уже почти три года с предъявления Хрущевым первого ультиматума. С течением времени постепенно снижалась убедительность угрозы и пропадало всепоглощающее ощущение опасности. Но когда, казалось, берлинский вопрос улегся сам собой, администрация Кеннеди совершила неудачную попытку свергнуть Кастро путем высадки в заливе Свиней, а нерешительность по поводу Лаоса, очевидно, убедила Хрущева в том, что Кеннеди — личность мягкотелая. На встрече с Кеннеди в Вене в начале июня 1961 года Хрущев установил очередной шестимесячный срок, начав тем самым один из наиболее интенсивных периодов конфронтации за все время «холодной войны».

Докладывая по поводу встречи 15 июня, Хрущев объявил миру, что заключение мирного договора с Германией не может более быть отсрочено: «Мирное урегулиро-вание в Европе должно быть достигнуто в этом году». Во время одной из своих Рече Хрущев появился в форме генерал-лейтенанта — это звание во время войны ы пожаловано ему Сталиным. По другому случаю Хрущев заявил британскому по°лУ> что потребуется лишь шесть атомных бомб, чтобы уничтожить Англию, и девять, ч бы стереть с лица земли Францию34. В сентябре 1960 года Хрущев покончил с неофи- ¦ циальньш запретом на ядерные испытания, который обе стороны соблюдали ужетр года. Как часть испытательной программы, Советский Союз произвел взрыв-монс мощностью в пятьдесят мегатонн.

Хрущевские требования послевоенного урегулирования были не новы. ЧеРчил настаивал на послевоенном урегулировании еще в 1943 году; Сталин предлагал не подобное в «мирной ноте» 1952 года; Джордж Кеннан был сторонником германско урегулирования в середине 50-х годов. Но в отличие от всех прочих войн, вторая м^ ровая война не повлекла за собой послевоенного урегулирования. Зато были ш шагом созданы американская и советская сферы влияния, причем не путем оср альных соглашений, а путем молчаливого признания свершившихся фактов.

Заключительный акт разграничения европейских сфер влияния начался в УР6" часы 13 августа 1961 года. Западноберлинские жители проснулись и обнаРужИЛИ^нь1е в буквальном смысле находятся в тюрьме. Восточные немцы выстроили проволо ^ заграждения между советским сектором Берлина и секторами, оккупированными падными державами, и соорудили ограду вокруг всего города. Семьи по обеим с нам стены оказались разлучены. Со временем стена была укреплена: бетон, назе ^ мины и сторожевые собаки стали символом разделенного города и коммунистич антигуманности. Банкротство коммунистического режима, неспособного стиму вать пребывание собственных граждан в границах своей страны, было продемонс ^ ровано всему миру. Тем не менее коммунистическим лидерам удалось заделать д V плотине советского блока — по крайней мере, временно. соб0.

Сооружение стены породило у демократических стран берлинскую дилемму ° ^ го рода. Они были готовы защищать свободу Берлина против откровенной arpe ^ но не решили, как реагировать, если угроза окажется на более низком уровн, ^ даже как определять агрессию. Кеннеди почти сразу же заявил, что строите

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

стены не подпадает под американское понимание агрессии, и решил не отвечать на него вызовом военного характера. Американская попытка спустить на тормозах сооружение стены нашла себе наглядное подтверждение в том, что в день ее возведения Кеннеди отплыл на яхте, а государственный секретарь Раек отправился на бейсбольный матч. Кризисной атмосферы в Вашингтоне не было.

На деле военные возможности Кеннеди были весьма ограничены. Если бы американские войска сняли барьер на секторной границе, то восстановленная стена появилась бы всего в нескольких сотнях ярдов от этого места. Вошли бы они в Восточный Берлин, чтобы ее срыть? Поддержало бы общественное мнение Запада войну за право свободного передвижения внутри Берлина, в то время как на практике Восточный Берлин уже давно был признан в качестве столицы восточногерманского коммунистического сателлита?

Когда стало ясно, что Америка не будет сопротивляться сооружению стены посредством применения силы, Западный Берлин и Федеративная Республика испытали некое подобие шока, проистекавшего из столкновения с реальностью, существование которой предполагалось подсознательно, но не признавалось открыто. Самое позднее после венгерской революции должно было стать ясно, что Запад не будет бросать военный вызов существующим сферам влияния. Брандт позднее признается, что его «восточная политика», приведшая к признанию восточногерманского режима, была порождена разочарованием в реакции Америки на строительство стены. Однако при всем при этом шок в Германии был бы еще сильнее, если бы усилия срыть стену породили войну. Даже Аденауэр заявил Ачесону, что он не желал бы, чтобы Берлин защищали при помощи ядерной войны, прекрасно отдавая себе отчет в том, что другого средства защиты не существует.

Обе сверхдержавы продолжали эквилибристику, пытаясь уточнить как свои обязательства, так и их пределы. В июле Кеннеди, значительно увеличив американский оборонный бюджет, призвал резервистов и отправил дополнительные силы в Европу. В августе 1961 года, когда стена была уже построена, Кеннеди направил 1500 военнослужащих по «автобану» через советскую зону, бросая вызов Советам, которые не Дерзнули этот контингент остановить. Прибыв беспрепятственно, войска были встречены приветственной речью вице-президента Джонсона, который прилетел заранее, чтобы их воодушевить. Генерал Люшес Клей, герой Берлинской блокады 1948 года, был назначен личным представителем президента в Берлине. Кеннеди поставил на карту веру Америки в то, что Берлин останется свободным.

Хрущев опять собственными маневрами загнал себя в такой же тупик, как и во времена администрации Эйзенхауэра. Его очередной блеф вызвал такую американскую реакцию, которой он уже не осмеливался противостоять. А сообщения от полковника Олега Пеньковского, знаменитого американского «крота» в системе советской военной Разведки, раскрывали тот факт, что высокопоставленные советские офицеры были целиком и полностью осведомлены об отсутствии надлежащей боевой готовности и часто ворчали в обществе друг друга по поводу безрассудных выходок Хрущева. Еще в I960 году Эйзенхауэр раскусил хрущевскую браваду, сказав как-то посетителю, что в случае войны его бы гораздо больше заботило радиоактивное заражение местности от собственного оружия, чем возможность возмездия со стороны Советского Союза. Как

Дипломатия

только Кеннеди стал президентом, то сразу же сообразил, что Советский Союз стоит гораздо ниже с точки зрения общего стратегического могущества.

Состояние дел шло на пользу той стороне, которая желала бы сохранить статус-кво. В то же время Кеннеди был еще более откровенен, чем Эйзенхауэр, высказываясь по поводу нежелания идти даже на самый незначительный риск возникновения ядерной войны из-за Берлина. По пути домой- после встречи с Хрущевым в Вене он выступил со следующими размышлениями:

«...Представляется особенно глупым рисковать гибелью миллиона американцев по поводу спора за право доступа по „автобану"... или в связи с тем, что немцы хотят воссоединения Германии. Если бы я собирался угрожать России ядерной войной, то по гораздо более крупным и важным поводам, чем эти».

Стратегия Эйзенхауэра базировалась на первоначальном сценарии осуществления политики «сдерживания». Эйзенхауэр стремился блокировать Советы, как только они бросали вызов Западу. Цели Кеннеди были более амбициозны. Кеннеди надеялся положить раз и навсегда конец советско-американскому конфликту путем прямых переговоров сверхдержав и использовать Берлинский кризис как поворотный пункт, лаг ким образом, Белый дом во времена Кеннеди оказывал более сильный нажим в отношении гибкости дипломатии по Берлину, причем, если надо, даже односторонней. Для Эйзенхауэра Берлин был вызовом, который надо было выдержать и перетерпеть; для Кеннеди это была досадная задержка в осуществлении собственных планов и достижении нового мирового порядка. Эйзенхауэр или Даллес выступили бы формулой, как отвести конкретную угрозу; Кеннеди желал ликвидировать постоянно препятствие к миру.

Различным было и отношение обоих президентов к НАТО. В то время как Эйзе хауэр во время войны командовал объединенными силами в Европе, Кеннеди уча^ ствовал в войне на Тихом океане, где американские усилия носили в гораздо больш степени национально-односторонний характер. Кеннеди не был готов предоставл союзникам право вето по ходу переговоров и на деле предпочел бы иметь переговор^ ные контакты непосредственно с Советским Союзом, что со всей очевидностью с дует из президентской директивы государственному секретарю Дину Раску от 2 а густа 1961 года, то есть через неделю после возведения Берлинской стены. ^

«Как календарь переговоров, так и сущность позиции Запада остаются несогла ванными, и я более не верю, что удовлетворительный прогресс может быть достиг у^ на одних лишь четырехсторонних переговорах. Полагаю, что нам надо срочно выр ботать твердую позицию США по обоим вопросам и дать ясно понять, что мы не терпим вето со стороны любой другой державы. х

...Мы должны на этой неделе недвусмысленно довести до сведения трех на союзников, что именно это мы намереваемся сделать, а они могут либо присо ниться к нам, либо отойти в сторону». 0.

Во исполнение этой директивы Дин Раек отказался от четырехсторонних пере воров в пользу прямого диалога с Москвой. Раек и Громыко той осенью в^Р64^1 несколько раз в Организации Объединенных Наций. Прочие переговоры велись ^ ду послом Томпсоном и Громыко в Москве. И все же Советы не давали оконча ного согласия по повестке дня переговоров по берлинскому вопросу.

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

Беда заключалась в том, что каждая из сторон находилась в западне, характерной для ядерного века. Они могли воспользоваться ядерными силами, чтобы обеспечить собственное выживание, но ядерное оружие не могло послужить целям позитивных перемен. Каким бы ни был рассчитан теоретический уровень превосходства, риск ядерной войны не шел ни в какое сравнение с достигаемыми целями. Даже пятипроцентный риск возникновения войны неприемлем, если следствием явится полное уничтожение собственного общества, то есть цивилизации. Тогда в итоге каждая из сторон пойдет на попятный перед лицом риска возникновения войны.

В то же время ни одна из сторон не в состоянии подменить дипломатию силой. Несмотря на рост напряженности, аргументы в пользу статус-кво всегда представляются сильнее побуждений изменить его. Со стороны союзников достичь консенсуса демократических стран оказалось невозможно; с коммунистической стороны хрущевское хвастовство, должно быть, пробудило у его коллег столь великие ожидания, что даже крупные уступки, на которые готов был пойти Запад, могли показаться кремлевским сторонникам жесткого курса недостаточными. В конце концов Хрущев попытался выйти из тупика посредством бесславной авантюры с размещением ракет на Кубе, что показывает, насколько высоки были ставки, чтобы военная сила смогла повлиять на дипломатию.

Эти застойные тенденции обрекали на неудачу усилия администрации Кеннеди вырваться из тупика посредством дипломатических инициатив. Любые уступки, безусловно приемлемые для Хрущева, ослабили бы Атлантический союз, а урегулирова-' чие, терпимо воспринимаемое демократическими странами, ослабило бы Хрущева.

Усилия администрации Кеннеди найти в перечне советских требований такие, которые можно было бы удовлетворить безо всякого риска, были обречены на неудачу. 28 августа 1961 года Макджордж Банди, советник Кеннеди по вопросам национальной безопасности, суммировал суть мышления Белого дома в памятной записке президенту: «Главное направление мышления тех, кто в настоящее время работает над сущностью нашей переговорной позиции, таково, что мы можем и обязаны сделать существенный сдвиг в направлении признания ГДР, границы по Одеру — Нейссе, заключения пакта о ненападении и даже принятия идеи двух мирных договоров». В памятной записке не указывалось, что Соединенные Штаты ожидают получить взамен.

Такого рода программы делали неизбежным постепенный отход Вашингтона от Аденауэра. 22 сентября администрация намеренно допустила следующую утечку информации:

«Авторитетный американский источник обратился сегодня к Западной Германии с призывом признать в своих же собственных интересах „реальность" существования двух германских государств.

Источник сообщает, что Западная Германия обретет лучшие шансы достижения воссоединения Германии, если „будет говорить с восточными.немцами вместо того, чтобы их игнорировать"*39.

В декабре 1961 года Банди попытался разуверить Бонн, сославшись на «основополагающую» задачу Америки обеспечить, чтобы германский народ «не имел законной причины сожалеть о доверии к нам». Одновременно он предостерегал против

Дипломатия

того, чтобы понимать это заверение» как «карт-бланш»: «Мы не можем предоставить Германии — и ни один германский государственный деятель у нас этого не просил — право вето по поводу политики Запада. Партнерство свободных людей не может приводиться в действие по призыву лишь одного из его членов».

На самом деле эти успокоительные фразы взаимно исключали друг друга. Поскольку вышеуказанные американская и германская позиции точек соприкосновения не имели и поскольку Германия целиком и полностью зависела от Соединенны* Штатов в отношении защиты Берлина, отказ Бонну в праве вето мог повлечь за собой лишь два варианта поведения: рискнуть возможностью возникновения войны рада дела, в которое, как заявляла администрация Кеннеди, она сама не верила, или навязать Бонну точку зрения, отвергнутую германскими руководителями. Первый вариант не прошел бы через американский Конгресс и не нашел бы поддержки у общественного мнения; второй повредил бы связям Германии с Западом и нарушил бы внутреннее единство Атлантического союза.

Отношения между Вашингтоном и Бонном постепенно становились все более и более неровными. Боясь тупика и разрыва с Аденауэром, государственный департамент несколько месяцев жил по принципу «еле-еле душа в теле» и не претворял жизнь директиву Кеннеди об ускорении прямых переговоров с Москвой, - точнее, он организовывал встречи, но не предлагал на них значительного числа новых иде. Если бы Хрущев обладал чувством меры, до него бы, наверное, дошло, что настал тот самый момент, когда можно определиться, какие из многочисленных намеков Запад можно перевести в твердую политическую валюту. Вместо этого он продолжал повь шать ставки и избегал переговоров.

В период дипломатической паузы и напряженности между союзниками я и косвенное отношение к формированию политики в Белом доме в качестве консу^ ^ танта Совета национальной безопасности. Хотя мне и были известны темы деоат ^ многочисленные подводные течения, водоворотом вихрящиеся вокруг пРезИ^"Т^_ принятии окончательных решений я лично не участвовал. Традиционалисты НА в частности Ачесон, который исполнял функции внештатного консультанта в те ^ ^ межутки времени, когда придерживал свой острый язык, раздражавший многих, ~ принципе испытывали отвращение к переговорам. Подобно де Голлю и Аденау^ они не видели, какие существенные улучшения могут принести новые проиеДУРь ^ ступа в Берлин, и ничего, кроме горького осадка на душе, не ожидали от попыто суждения вопроса воссоединения Германии. й стенЫ»

Как бы я ни восхищался Ачесоном, я не верил, что стратегия «каменной ^ может продолжаться до бесконечности. Хрущев в любой момент способен сИ^явИТЬ вязать переговоры; ни один из западных лидеров, даже де Голль, не может о • ^ своему обществу о необходимости решительного противостояния, если он по ^ не продемонстрирует, что использовал все имеющиеся в наличии иные средсТдНенН0 лагая опасным вести переговоры на базе советской повестки дня, я считал жи д важным заранее разработать американский план относительно будущего ГермаеЦ]бНйя опасался, смогут ли союзники действовать сообща на конференции или их Р ^ окажутся наспех увязанными с истечением установленных противоположной ^ ной крайних сроков. С точки зрения процедуры, я стоял за переговоры; с точ

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

ния существа вопроса, я стоял за традиционный подход, соответствующий позициям Ачесона и Аденауэра.

Моя краткая связь с Белым домом во времена Кеннеди породила ряд контактов с Аденауэром. И мне становилось мучительно больно, когда я осознавал, до чего же велико недоверие друг к другу у прежде столь близких союзников, порожденное Берлинским кризисом. В 1958 году, вскоре после публикации книги «Ядерное оружие и внешняя политика»41, Аденауэр пригласил меня, ее автора, к себе, хотя тогда я был еще сравнительно малоизвестным доцентом. Во время состоявшейся беседы Аденауэр горячо посоветовал мне не обманываться якобы существующим монолитным единством коммунистического блока от Балтики до окраин Юго-Восточной Азии: с его точки зрения, разрыв между Китаем и Советским Союзом был неизбежен. Он заявил, что демократические страны, когда это случится, сумеют, как он надеется, извлечь из этого пользу.

Дата добавления: 2015-08-10