Глава шестнадцатая. Три подхода к миру: рузвельт, Сталин и черчилль во время Второй Мировой войны 31 страница

В начале 70-х годов обеим этим школам общественной мысли бросил вызов новый радикализм. Подход Генри Уоллеса времен 40-х годов был возрожден из небытия и снабжен новыми ярлыками, порождавшими гораздо более потрясающую риторику, ставящую концепцию «сдерживания» вверх ногами. Новый радикализм не только утверждал, как и его предтечи, что Америка не имеет морального права выступать против коммунизма, но и заявлял, будто бы противостояние коммунизму на самом деле коммунизм укрепляет. В соответствии с концепцией нового радикализма коммунизм нуждается не в «сдерживании», а в выживании. Ибо в конце концов сама история нанесет ему поражение, если он этого поражения заслуживает.

Описывая марш на Вашингтон, романист Норман Мейлер обобщает подобную точку зрения, защищая безоговорочный уход из Вьетнама:

«...Если коммунисты победят в Азии... возникнут фракции, ереси и секты... Поэтому оставление Азии будет в точности равносильно обеспечению равновесия сил... Чем большей будет экспансия коммунизма, тем монументальнее будут встающие перед ним проблемы, тем более вялыми окажутся его попытки завоевать весь мир. Экспансия коммунизма сама по себе является фактором его сдерживания»[961].

Утверждая, что коммунизм скорее будет побежден своими победами, и только ими, а не противодействием со стороны Америки, новый радикализм проповедовал нечто противоположное теории «сдерживания». Поскольку перенапряжение лежит в основе коммунистической слабости, чем далее будет продвигаться коммунизм, тем очевиднее он рухнет. Заявление, будто бы самоустранение Америки от дела сопротивления коммунизму будет способствовать победе над ним, поистине является писательским парадоксом.

Поэтические мудрствования Мейлера были подкреплены тезисами гораздо более академически искушенного аналитика, который уже не выражал столь явной идиосинкразии. «Теория конвергенции», развернутая таким интеллектуальным тяжеловесом, как Джон Кеннет Гэлбрейт[962], по сути дела, утверждала, будто для Америки бессмысленно идти на крупный риск и противостоять коммунизму, когда оба общества неминуемо приобретут все большее и большее сходство в силу естественного хода событий.

Отношения между Востоком и Западом достигли мертвой точки. Традиционная концепция «сдерживания» завела в дипломатический тупик. Его основной альтернативой являлась ересь, которая предполагала отказ от всех фундаментальных положений, лежавших в основе политики «сдерживания» на протяжении жизни целого поколения. И все же ни один ответственный американский президент не мог просто так вверить судьбу страны предполагаемым силам истории. В конце концов не было утешением для Карфагена то, что через несколько сот лет после того, как он будет стерт с лица земли римскими завоевателями, Рим тоже исчезнет.

Никсон отверг все три школы общественной мысли и занялся утверждением национальных интересов в качестве базового критерия долгосрочной американской внешней политики. Самым главным инструментом подобных усилий, стал.ежегодный президентский доклад по вопросам внешней политики. Начиная с 1970 года было опубликовано четыре таких доклада. Подготовленные моим аппаратом и мною лично, эти доклады отражали точку зрения президента и публиковались от имени Никсона. Для любых подобных заявлений авторство менее важно, чем принятие президентом ответственности за их содержание. Хотя эти доклады обрисовывали концептуальные подходы новой администрации, преуспели они в этом не полностью. Средства массовой информации, настроенные скорее на события, чем на концепции, в значительной части содержание этих документов проигнорировали, за исключением разделов, относящихся к Вьетнаму. А иностранные руководители трактовали эти документы как аппаратные произведения, которыми стоит заняться лишь тогда, когда на деле возникнут обстоятельства, в них описанные.

Тем не менее для человека, изучающего этот период, эти документы являются наилучшим путеводителем в мире внешней политики эпохи Никсона, равно как и для журналистов, и для иностранных руководителей. Последние, как выяснилось, не обратили внимания на ряд очевидных намеков, увлекшись повседневными материалами дипломатических сообщений. Лейтмотивом этих докладов являлось то, что отныне американская внешняя политика будет нацелена на анализ национальных интересов. Утверждалось, что Америка будет заниматься делами политического характера, а не демонстрацией правовых принципов. В первом же ежегодном докладе президента по вопросам внешней политики, представленном 18 февраля 1970 года, говорилось:

«Нашей целью в первую очередь является подкрепление наших интересов в долгосрочном плане при помощи здравой внешней политики. Чем более эта политика базируется на реалистической оценке наших и чужих интересов, тем более эффективной становится наша роль в мире. Мы связаны с миром не потому, что у нас имеются обязательства; у нас имеются обязательства потому, что мы связаны с миром. Наши интересы должны предопределять наши обязательства, а не наоборот»[963].

В британском или французском документе государственного характера такого рода заявления были бы восприняты как трюизмы, и никто не счел бы необходимым особо это подчеркивать. В Америке же для президента было беспрецедентным строить свою внешнюю политику на откровенном утверждении национальных интересов. Никто из предшественников Никсона на протяжении этого столетия — за исключением Теодора Рузвельта — не трактовал американский идеализм как один фактор из числа многих, а будущее — в рамках постоянной вовлеченности в противоположность конкретным крестовым походам с четко определенными конечными целями.

Что касается отношений с Советским Союзом, указывалось в докладе, американская политика будет базироваться на доскональном понимании характера советской системы, не допуская ни недооценки глубины коммунистической идеологической убежденности, ни рабского следования иллюзии, будто коммунистические лидеры «уже отказались от своих верований или готовы это сделать...»[964]. Не позволит себе Америка и эмоциональной зависимости от отношений с Советским Союзом. Критерием прогресса будет суть конкретных договоренностей, отражающих взаимные интересы, а не атмосферу. Что самое главное, ослабление напряженности должно иметь место на широком фронте:

«Мы будем видеть в наших коммунистических оппонентах в первую очередь нации, преследующие свои собственные интересы в том виде, как они им представляются, точно так же, как мы следуем нашим собственным интересам... Мы будем оценивать своих оппонентов по их делам, и такой же оценки по отношению к нам ожидаем от них. Конкретные договоренности и способ достижения мира, вырабатываемый при их помощи, будут проистекать из реалистического приспособления конфликтующих интересов друг к другу»[965].

Доклад 1971 года повторно проводил ту же тему. «Внутреннее устройство СССР как таковое не является предметом нашей политики, хотя мы не скрываем нашего неприятия многих его черт. Наши отношения с СССР, как и с другими странами, определяются его поведением в международном плане»[966].

Упор на национальные интересы не мог не вызвать интенсивной атаки консерваторов, особенно после окончания Вьетнамской войны и уменьшения стремления к ослаблению международной напряженности. Истинная проблема заключалась, однако, вовсе не в том, полагается ли Никсон в чрезмерной степени на советских руководителей, как следовало из критических замечаний того времени. Такой упрек был абсурдом, ибо известна приверженность Никсона конкретным обстоятельствам и пессимистический взгляд его на сущность человеческой натуры. Но вот вопрос: является ли эта стратегия наилучшей, чтобы пресечь советский экспансионизм? Никсон верил в то, что в хаосе Вьетнама национальные интересы — наилучший критерий противостояния коммунистическому экспансионизму и обеспечения общественной поддержки. Критики же его считали упор на национальные интересы формой морального разоружения.

С учетом решимости предотвратить дальнейшее распространение коммунизма, точка зрения администрации Никсона была неотличима как от точки зрения ее предшественников — Ачесона и Даллеса, так и от точки зрения ее преемника Рейгана. Даже в разгар Вьетнамской войны администрация Никсона болезненно реагировала на любую возможную геополитическую или стратегическую угрозу со стороны Советского Союза. Так было в 1970 году в связи со строительством советской военно-морской базы на Кубе, по поводу перемещения советских ракет класса «земля — воздух» в направлении Суэцкого канала и в ответ на сирийское вторжение в Иорданию. То же — в 1971 году, когда Никсона не устроила советская роль в индо-пакистанской войне; и в 1973 году — когда последовала непрямая угроза Брежнева относительно возможности непосредственного военного вмешательства в арабо-израильскую войну. Точно так же вела себя и администрация Форда, реагируя на направление кубинских войск в Анголу.

В то же время подход администрации Никсона к проблеме «сдерживания» отличался от подхода Ачесона и Даллеса, поскольку Никсон не считал внутреннюю трансформацию советского общества предварительным условием переговоров. Никсон разошелся с авторами теории «сдерживания» и избрал путь, наиболее близкий Черчиллю, который в 1953 году после смерти Сталина призывал к переговорам с Москвой. Никсон верил в то, что процесс переговоров и длительный период мирного соревнования ускорят трансформацию советской системы и укрепят демократии.

То, что Никсон называл эпохой переговоров, породило стратегию, позволившую Америке взять в свои руки дипломатическую инициативу, пока еще шла война во Вьетнаме. Целью Никсона было ограничить деятельность движения за мир вьетнамской проблемой и не дать ему парализовать все направления американской внешнеполитической деятельности. Подход Никсона не был чисто тактическим. Он и его советники полагали, что существовало вполне возможное временное совпадение интересов обеих ядерных сверхдержав применительно к ослаблению напряженности. Ядерный баланс, похоже, приближался к состоянию стабильности или мог быть сделан таковым либо в одностороннем порядке, либо через переговоры по контролю над вооружениями. Америке требовалась передышка от Вьетнама. Нужно было выстроить новую политику для послевьетнамской эры. У Советского Союза, возможно, тоже были еще более основательные причины искать передышки. Сосредоточение советских дивизий на китайской границе наталкивало на мысль, что Советский Союз, испытывая напряженность на двух фронтах, удаленных друг от друга на тысячи миль, может проявить готовность к поиску политических решений, связанных с Америкой. Особенно если нам удастся продолжить путь в Китай, что, кстати, и явилось краеугольным камнем стратегии Никсона. Независимо от идеологической убежденности, советское руководство могло быть в достаточной степени готово поставить многое на карту ради установления отношений с Западом и отсрочки конфронтации. С нашей точки зрения, чем дольше откладывалась советская конфронтация с Западом, тем все неуправляемей становилась задача удержания советской империи, особенно если ее политические проблемы усугублялись экономической стагнацией. Иными словами, Никсон и его советники полагали, что время работает на Соединенные Штаты, а не на коммунистический мир.

Взгляд Никсона на Москву отличался от взгляда его предшественников наличием множества нюансов. Никсон воспринимал отношения с Советским Союзом не как аксиому типа «все или ничего», но как смесь проблем, разрешимых в разной степени. Он осмелился свести воедино весь пестрый хаос частностей, из которых складываются взаимоотношения сверхдержав, и выработать на этой основе подход общего характера, который не был бы полностью конфронтационным (как у «теологов») или полностью примиренческим (как у «психиатров»). Идея заключалась в том, чтобы подчеркнуто выявить те области, по которым сотрудничество представлялось возможным, и использовать это сотрудничество как рычаг для воздействия на Советы там, где обе страны были на ножах. Именно это, а не карикатурное утрирование, характерное для последующих дебатов, администрация Никсона понимала под словом «разрядка».

Существовало множество препятствий, мешавших политике «взаимосвязанных решений» — то есть увязыванием сотрудничества в одной области с прогрессом в другой. Чуть ли не одержимость многих влиятельных американцев идеей контроля над вооружениями оказалась одним из таких подводных камней. Переговоры по разоружению в 20-е годы, которые были сосредоточены на снижении уровня вооружений до безопасных размеров, потерпели катастрофическую неудачу. Цель эта в ядерный век оказалась еще более сложной, поскольку «безопасный» уровень ядерных вооружений содержит в себе терминологическое противоречие. Никто также не мог измыслить, как проверить достижение предписанных низких уровней на столь обширной территории, как Советский Союз. Только по мере приближения к концу «холодной войны» началось настоящее сокращение вооружений. Однако на протяжении 60-х и 70-х годов разоружение было сведено к устранению конкретных, определимых опасностей, причем наиболее значительными были усилия по предупреждению внезапного нападения, — это предприятие проходило под названием контроля над вооружениями.

Политики вовсе не предполагали, что сокращение риска внезапного нападения станет ключевым пунктом переговоров по контролю над вооружениями. Здравый смысл, казалось, предполагал, что огромный разрушительный потенциал сверхдержав перечеркнет возможности друг друга и каждая сторона окажется в состоянии нанести непоправимый урон вне зависимости от того, что сделает противник. Затем в 1959 году в одной из действительно оригинальных статей периода «холодной войны» тогдашний аналитик «Рэнд Корпорейшн» Альберт Вольштеттер показал, что здравый смысл не является адекватным руководством для ядерных взаимоотношений. Тот факт, что ядерное оружие транспортировалось на самолетах, сосредоточенных на относительно немногих базах, мог сделать технически возможным уничтожение стратегических сил противника еще до введения их в действие[967]. В подобных обстоятельствах нападающая сторона могла бы свести ответный удар до терпимого уровня и оказаться в положении, при котором она была бы в состоянии диктовать свою волю. По той же схеме страх перед внезапным нападением может повлечь за собой упреждающий удар, то есть нападение, целью которого является лишь предупреждение предполагаемого внезапного нападения.

Согласно Вольштеттеру, ядерное равновесие на деле в высшей степени нестабильно. Предполагаемый разрыв между так называемыми возможностями первого и второго удара превратился в предмет одержимости у аналитиков, занимающихся проблемами обороны, и экспертов по контролю над вооружениями. Возникла идея, будто бы обе стороны, возможно, заинтересованы в переговорном процессе, чтобы уберечь себя от крайней опасности. На академических семинарах в Гарварде, Массачусетсском технологическом институте, Стэнфорде и Калифорнийском технологическом разрабатывались теории и практические предложения по вопросам контроля над вооружениями и стратегической стабильности, которые занимали умы политиков на протяжении последующих двух десятилетий.

Статья Вольштеттера имела такое же значение для стратегического анализа, как кеннановская статья 1947 года, опубликованная под псевдонимом «Икс», — для анализа политического. Начиная с того времени дипломатия контроля над вооружениями концентрировала свои усилия на ограничении состава и операционных характеристик стратегических сил, чтобы снизить до минимума риск внезапного нападения.

Но контроль над вооружениями породил собственные сложности. Предмет был до такой степени деликатный и понятный лишь посвященным, что лишь увеличивал тревоги как политиков, так и широкой публики. С одной стороны, чересчур упрощался характер проблемы. Решение начать ядерную войну должно было приниматься не учеными, знакомыми с этим оружием, но перепуганными политическими лидерами, знающими, что малейший просчет разрушит их собственное общество, если не цивилизацию вообще. Ни одна из сторон не обладала оперативным опытом, относящимся к новой технике, и для того, чтобы взять верх в ядерной войне, надо было бы одновременно запустить тысячи ядерных боеголовок. Однако за весь период «холодной войны» Советский Союз ни разу не испытывал более трех ракет одновременно, а Соединенные Штаты ни разу не запустили даже одной ракеты из шахт оперативного назначения (дело в том, что американские шахты оперативного назначения расположены в центре страны, а Вашингтон боялся возникновения лесных пожаров в случае падения на землю испытательной ракеты. Такова была степень доверия!).

Таким образом, опасность внезапного нападения еще и преувеличивалась обеими группировками с взаимоисключающими целями: теми, кто хотел значительного увеличения военного бюджета, чтобы уберечься от опасности внезапного нападения, и теми, кто пугал опасностью внезапного нападения для того, чтобы резко сократить военный бюджет. Поскольку вопросы являлись до предела сложными, выигрывал тот, кто говорил с большей убедительностью. При этом все до такой степени находилось во власти эмоций, что даже трудно было сказать, пришли ли эксперты к своим выводам в результате научной проработки вопроса или воспользовались наукой, чтобы подкрепить заранее принятые решения относительно желаемых выводов, — чаще имело место как раз последнее. Можно было только пожалеть политиков, которые становились заложниками ученых с широчайшим разбросом мнений, посвятивших больше лет на изучение ядерных проблем, чем политики — часов, отпущенных на их рассмотрение. Дебаты по поводу столь зыбких материй, как уязвимость, точность попадания и предсказуемость результата, приобрели запутанный характер средневековых диспутов теологического свойства, где на деле суть заслонялась последствиями долговременных философских разногласий, относящихся еще к первым дням появления концепции «сдерживания».

Во время напряженнейших дебатов по вопросам контроля над вооружениями в 70-е годы консервативные критики предупреждали о ненадежности советских руководителей и враждебности советской идеологии. Защитники контроля над вооружениями подчеркивали роль соглашений по контролю над вооружениями в деле создания общей разреженной атмосферы независимо от конкретных достоинств отдельных соглашений. Возрождался старый спор между «теологами» и «психиатрами», ныне рядившийся в технологические одежды.

Поначалу контроль над вооружениями просто составлял часть теории «сдерживания». Опора на «позицию силы» была подкреплена с каждой из сторон концепцией контроля над вооружениями, введенной, чтобы сделать «сдерживание» менее опасным. Со временем стало очевидно, что контроль над вооружениями превращал «сдерживание» в нечто более длительное. Все реже и реже говорили о политическом урегулировании, и почти не делалось попыток вести переговоры по этому поводу. И действительно, чем безопаснее представлялся мир тем, кто занимался контролем над вооружениями, тем меньше причин находили государственные деятели для того, чтобы покидать насиженные позиции и бросаться в не обозначенное на картах море политических договоренностей.

Кризисы возникали и рассасывались. Отдельные вспышки имели место от Юго-Восточной Азии до Карибского моря и Центральной Европы, но обе стороны, казалось, ждали, когда под воздействием исторической эволюции произойдет более или менее автоматический крах оппонента. А в перерыве, пока не станет ясно, чья точка зрения на историческую эволюцию победит, жизнь будет сделана более терпимой путем переговоров по контролю над вооружениями. Получалось, что международная ситуация обречена на застой: политическая доктрина («сдерживание») не давала ответа по поводу гонки вооружений, а стратегическая теория (контроль над вооружениями) не содержала в себе решений для политического конфликта.

Вот в какой атмосфере Никсон вступил в должность и сразу же испытал на себе давление. Конгресса и средств массовой информации. Ему вменялось в обязанность как можно скорее приступить к переговорам с Советами по поводу контроля над вооружениями. Он же не имел никакого желания заниматься дипломатической деятельностью, игнорируя тот факт, что прошло всего шесть месяцев после того, как советские войска оккупировали Чехословакию. Как минимум, он не хотел допускать, чтобы контроль над вооружениями превратился в предохранительный клапан для советского экспансионизма. Администрация Никсона решилась выяснить, нельзя ли воспользоваться советской готовностью умиротворить администрацию, которую советская сторона считала более сильной, чем предыдущая, — и следовательно, представляющей большую угрозу для советских интересов. Предполагалось заставить Советы пойти на сотрудничество в устранении угрозы Берлину, ослаблении напряженности на Ближнем Востоке и, что самое главное, в деле окончания войны во Вьетнаме. Этот подход был назван «увещевания» и вызвал множество решительных возражений.

Одна из главнейших задач, стоящих перед государственным деятелем высшего уровня, — уяснить, какие вопросы действительно связаны друг с другом и как ими можно воспользоваться, чтобы усилить свою позицию по каждому из них. В большинстве случаев политик не обладает возможностью выбора; в итоге события связывает друг с другом реальность, а не политика. Роль государственного деятеля заключается в том, чтобы распознать взаимосвязь там, где она существует на деле, — иными словами, создать цепь стимулов и запретов, добиваясь наиболее благоприятного исхода.

Эту точку зрения Никсон выразил в письме членам кабинета, связанным с вопросами национальной безопасности, 4 февраля 1969 года, то есть через две недели после принесения присяги при вступлении в должность президента:

«...Я безоговорочно верю в то, что кризис или конфронтация, с одной стороны, и реальное сотрудничество, с другой, не могут идти рука об руку продолжительное время. Я понимаю, что предыдущая администрация придерживалась того мнения, что, если у нас с СССР появляется общий интерес по какому-либо вопросу, мы должны стремиться к достижению соглашения, оставляя в стороне прочие конфликтные ситуации. Возможно, это вполне пригодно в области культурных и научных обменов. Но, что касается критических проблем нынешнего времени, я уверен, что мы должны стремиться к продвижению на достаточно широком фронте, чтобы дать понять, что мы видим определенную взаимосвязь между политическими и военными проблемами»[968].

Дебаты по поводу «увещевания» продолжались достаточно долго, чтобы затуманить всю простоту основополагающих предложений команды Никсона. «Холодная война» представляла собой противостояние между двумя сверхдержавами. Никсон сказал не больше — но и не меньше — того, что, с его точки зрения, было бы абсурдным выбирать для улучшения ситуации одну из областей взаимоотношений и продолжать конфронтацию в остальных. Избирательный подход к ослаблению напряженности представлялся советникам Никсона стратегией, гарантирующей подрыв позиций демократических стран. Полнейшей бессмыслицей выглядело использование столь сложного и специфичного вопроса, как контроль над вооружениями, в качестве лакмусовой бумажки для определения перспектив мира, в то время как советское оружие подпитывало конфликт на Ближнем Востоке и убивало американцев во Вьетнаме.

Концепция «увещевания» вызвала штормовую погоду в обители специалистов по международным отношениям. Американская внешнеполитическая бюрократия в основном укомплектована за счет лиц, которые посвятили себя тому, что в американском обществе считается не совсем нормальной карьерой, ради возможности провозглашать и претворять в жизнь свои взгляды по поводу усовершенствования мира. Более того, их мнения проверяются системой, в которой политика рождается в результате бюрократических схваток, результат которых, как позднее подчеркнул государственный секретарь Джордж Шульц, никогда не бывает окончательным. Раздробленная на серии конкретных, а по временам изолированных друг от друга инициатив, касающихся в высшей степени специфических проблем, американская внешняя политика весьма редко трактуется с точки зрения какой-либо обобщающей концепции. У ведомственного подхода — с точки зрения текущего момента — больше горячих приверженцев, чем у обобщающей стратегии просто сторонников. Нужен невероятно сильный и решительный президент, знающий все вашингтонские ходы и выходы, чтобы поломать эту традицию.

Попытка Никсона увязать начало переговоров по стратегическим вооружениям с прогрессом по политическим вопросам шла вразрез со страстной убежденностью специалистов по контролю над вооружениями, которые жаждали ограничить гонку вооружений. Недовольны были и специалисты по СССР, убежденные в том, что американская внешняя политика должна подкреплять позиции кремлевских «голубей» против «ястребов» во время их предполагаемых политических споров. Бюрократия «располовинила» политическую линию, очерченную в письме президента, провозгласив контроль над вооружениями как самоцель и преднамеренно организовав поступление подобной информации в прессу. Хотя эти сведения никогда не были «санкционированы», они также никогда не были дезавуированы. В «Нью-Йорк тайме» от 18 апреля 1969 года «официальные источники» объявляли соглашения по вопросам вооружений с Советским Союзом «преобладающей целью внешней политики Никсона»[969]. 22 апреля «Таймс» ссылалась на «американских дипломатов», предсказывающих начало переговоров по ограничению стратегических вооружений («ОСВ») в июне[970]. 13 мая «Вашингтон пост» цитировала источники, связанные с администрацией, в том смысле, что не позднее 29 мая будет установлена дата начала переговоров[971]. Этот совокупный нажим в сторону прогрессивного изменения заранее объявленной позиции Никсона никогда не проявлялся, как вызов в лоб; вместо этого применялась тактика публикаций изо дня в день таких комментариев, которые сглаживали углы, формируя позицию, предпочтительную для бюрократии.

Аналитики из неправительственных кругов вскоре выступили с собственными критическими замечаниями. 3 июня 1969 года «Нью-Йорк тайме» назвала американские торговые ограничения, увязываемые с прочими вопросами, «самоубийственными». Они были названы «порождением политики «холодной войны», «несовместимыми с теорией, выдвинутой администрацией Никсона, будто бы уже настало время переходить от эпохи конфронтации к эпохе переговоров и сотрудничества»[972]. «Вашингтон пост» выдвигала подобный же аргумент. «Реальность — вещь чересчур сложная и щекотливая, — писала она 5 апреля, — чтобы позволить любому из президентов поверить в то, что он сможет рассадить на одном насесте самых разных уток. Контроль над вооружениями обладает независимой ценностью и срочностью и не имеет никакого отношения к разрешению политических вопросов»[973]. Никсон намеревался расширить рамки диалога с Москвой путем отсрочки переговоров по ОСВ. Бюрократический маятник и основополагающие разногласия в сочетании друг с другом пускали на ветер те преимущества, которые Никсон намеревался приберечь на будущее.

И потому было бы неверно заявить, что подход администрации увенчался успехом с самого начала. В апреле 1969 года окончилась провалом попытка направить будущего государственного секретаря Сайруса Вэнса в Москву, наделив его полномочиями одновременного ведения переговоров по ограничению стратегических вооружений и по Вьетнаму[974]. Эти два вопроса оказались несоизмеримы; исход переговоров по стратегическим вооружениям был чересчур неопределенным, ханойское руководство оказалось сверх меры упрямо, а график времени, потребного для каждого из направлений переговоров, синхронизировался с огромным трудом.

Но в результате Никсону и его советникам удалось преуспеть в благоприятном сочетании отдельных направлений политики. Принцип «увещевания» заработал, поскольку администрация Никсона сумела создать основополагающий стимул для советской умеренности, добившись прорыва в китайском направлении. Один из элементарных уроков для начинающих шахматистов гласит: при выборе хода нет ничего хуже, чем не сделать предварительного подсчета клеток, попадающих под контроль при каждом из потенциальных ходов. В общем и целом, чем большим числом клеток оперирует игрок, тем шире у него выбор и тем ограниченнее выбор у его оппонента. Точно так же и в дипломатии: чем больше вариантов находится в распоряжении одной из сторон, тем меньше их остается на долю другой стороны и тем более осторожно она должна себя вести, добиваясь собственных целей. И такое положение дел должно со временем стать стимулом для оппонента стремиться к тому, чтобы из оппонентов перейти в союзники.

Если бы Советский Союз больше не мог рассчитывать на постоянную враждебность друг к другу самых могущественных наций мира — тем более если эти две нации на деле приступили к организации взаимного сотрудничества, — пределы советской неуступчивости сузились бы, а может быть, даже вообще бы исчезли. Советские руководители вынуждены были бы соразмерять свои требования, поскольку угрожающее поведение укрепляло бы китайско-американское сотрудничество. В обстановке конца 60-х годов улучшение китайско-американских отношений становилось для стратегии администрации Никсона применительно к Советскому Союзу ключевым фактором.

Историческое чувство дружбы между Америкой и Китаем разрушилось, когда коммунисты победили в гражданской войне в 1949 году и вступили в войну в Корее в 1950-м. На его место пришла политика преднамеренной изоляции коммунистических правителей в Пекине. Наглядным символом подобного рода умонастроений был отказ Даллеса пожать руку Чжоу Эньлаю на Женевской конференции 1954 года по Индокитаю, и память об этом у китайского премьера вовсе не стерлась, когда тот приветствовал меня в Пекине через семнадцать лет и осведомился, был ли я среди тех американцев, которые отказались пожать руки китайским руководителям. Единственный действующий дипломатический контакт между двумя нациями осуществлялся через соответствующих послов в Варшаве, да и те во время своих нерегулярных встреч обменивались нападками друг на друга. Во время китайской «культурной революции» конца 60 — 70-х годов, число жертв которой сопоставимо со сталинскими чистками, все китайские послы (за исключением, в силу каких-то непостижимых причин, посла в Египте) были отозваны в Китай, что прервало варшавские переговоры и лишило Вашингтон и Пекин каких-либо дипломатических и политических контактов вообще.

Дата добавления: 2015-08-10