Глава 2. Чарльзу всегда нравилось все особенное.

Чарльзу всегда нравилось все особенное.

Необычная погода: сильная жара, стоящая несколько дней подряд, из-за которой на город опускался смог, кутая основания небоскребов, торчащих над мутной пеленой, закрывая небо и оставляя только грязно-белое полотно с круглым оранжевым солнцем. Непроглядный ливень, обрушивающийся на землю после продолжительной жары, когда по тротуарам потоками лила вода и было страшно даже на несколько секунд выйти из дома, чтобы забрать почту; крыша фамильного особняка в такие дни начинала протекать, и Чарльз от души веселился, расставляя на чердаке ведра и тазы, а после измеряя количество собранной воды. Снежные бури, из-за которых отключали свет и связь и можно было разжечь камин, устроиться на диване и рассказывать истории, на которые в обычные дни времени и настроения не хватало. Первые теплые весенние дни, запускающие процесс таяния снегов и цветения деревьев. Последнее дыхание осени перед зимой, застывающее тонкой ледяной коркой на лужах. Любые крайности любой погоды — все, что могло как-то отразиться на жизни, чем-то заинтересовать, все, что нельзя не заметить.

Чарльзу нравилось все особенное. Это особенное он умел находить практически во всем, как художник видел красоту в том, что остальные считали самым обычным. Но все не дотягивающее до планки «необыкновенного» ему было неинтересно.

— Ты говоришь, что я должен серьезнее относиться к встречам с девушками, но сам-то. У тебя вообще когда-нибудь были длительные отношения? — говорил однажды Тони, когда они сидели на кухне.

Тогда им было по шестнадцать или семнадцать лет. Чарльз потягивал молочный коктейль через трубочку, смотрел в раскрытое окно. Стемнело, на ясном небе рассыпало яркие звезды, теплый ветер задувал на кухню и приподнимал тонкие легкие занавески. Тони отодвинул чертежи и устало развалился на стуле, покачивая ногой. Расслабляющая летняя ночь после долгого жаркого дня мало располагала к прогрессивной работе.

— Или даже не девушки, — продолжал Тони. — У тебя столько знакомых, а друзей? На пальцы одной руки наберется? Могу поспорить, что у тебя лучшего друга никогда не было. Сестра вот есть, но это другое, перед ней у тебя в первую очередь семейные обязательства. Не считай за оскорбление тебе или Рейвен, но, если бы вы не были родственниками, ты бы никогда не стал так много с ней общаться. Хотя вы и так не особенно общаетесь. Не больше того, что от вас официально требуется. Вроде... приветствия по утрам, поцелуй в щечку перед учебой, за ужином рассказать про день и раз в неделю вместе посмотреть телевизор. Согласись, чаще ты и сам не хочешь — тебе скучно. У вас совсем разные интересы. И с остальными так же. Ты знакомишься с новыми людьми, они забавляют тебя первые пару дней, а потом тебе это больше не нужно — им нечем тебя удивить, ты уже все о них знаешь. Тебе достаточно раз в полгода с ними встретиться, узнать все самое интересное и убедиться, что ты правильно предсказывал их дальнейшее развитие, а потом не видеть их еще как можно дольше. Ты смотришь на всех остальных как на лабораторных крыс. Чтобы поддерживать твою заинтересованность, людям приходится терпеть твои эксперименты над ними. Над их эмоциями, над их жизнями, даже над их телом. А кому хочется быть только объектом исследований? Ты наблюдаешь за всеми со своей планеты, на которой живешь один, даже Рейвен в лучшем случае находится на спутнике этой твоей особенной Земли. Все остальные для тебя еще дальше. Ты смотришь на них в телескоп, разглядываешь, пока тебе не надоедает, а потом переносишь все внимание на новый объект, даже если предыдущий успел тоже тобой заинтересоваться, но вот так быстро остыть не смог. Ты с благодарностью принимаешь эту любовь, ты ведешь себя честно и не пользуешься чужими чувствами. Это благородно, круто, все такое. Но ты никогда не отвечаешь тем же. Разве ты когда-нибудь любил? Может, конечно, рано, но хотя бы влюбленность? Наверное, в будущем ты сможешь стать кому-то хорошим наставником. Не хочешь быть преподом? Ты бы мог учить детишек или студентов. Ты будешь отличным учителем, потому что друг ты так себе. Это никакие деньги не исправят, по себе знаю. Уверен, что наш «кружок зануд» давно бы тебе осточертел, будь мы в нем хоть немного глупее. В нас мозг тебе мозг, чем все остальное. В основном тебе интересно с нами работать и следить за новыми проектами. А уже это стимулирует постоянное общение и общие развлечения. — Тони посмотрел на часы и перевел взгляд на наброски чертежей на листах. — Будь осторожнее с ними, Чарльз.

Чарльз кивнул, уперевшись взглядом в опустевший бокал, трубочкой собирая пену со дна. Он пытался, но никак не находил не только слов, которыми мог бы возразить Тони, но даже какого-нибудь противоречия в самом себе. Что-нибудь, отрицающее неприятные факты. И уже глубже — хотя бы стыд за собственную сущность.

Совсем ничего.

Чарльз приподнял голову, внимательно глядя на Тони, сидевшего с другой стороны стола, яркими голубыми глазами. Холодало. Через светлую занавеску на кухню заглядывала старая луна.

***

— Надеюсь, ты никого не убил за эти билеты, — Чарльз улыбнулся, усаживаясь за стол. — Но концерт был потрясающий. Давно хотел послушать Гленна Гульда.

Ужин был заранее приготовлен, стол сервирован, в спальне на втором этаже была даже расправлена постель, а на тумбочке стоял кувшин с водой и крем. На полную подготовку к идеальному вечеру ушел почти целый день, но оно того стоило. Чарльз зажег две длинные свечи в старых серебряных подсвечниках, перехватил руку Эрика, который поставил на стол две тарелки.

— Мы с тобой как семейная пара, которая вместе уже двадцать лет, — сказал Чарльз, насмешливо сощурившись, — одно «правильное» свидание за долгое время, когда получилось отправить детей к бабушке. Кстати, отличная идея была, хорошо, что они уехали в особняк раньше нас.

— Надеюсь, море привлечет их больше пустого дома и они ничего не разгромят там. На отдыхе я собираюсь жить на пляже только в переносном смысле, — Эрик издал смешок, сжал ладонь Чарльза и тоже сел за стол.

— И эта отговорка... «Мы приедем позже, потому что у меня много работы и счетов из налоговой». Она бы нравилась мне еще больше, если бы счета не были реальностью, — Чарльз покачал головой и ткнул вилкой в брокколи.

Чарльзу нравилось, когда Эрик готовил. Нравилось даже заполнять бланки и чеки, разложив их в строгом и ясном только ему (ну, может быть, и еще одному человеку) порядке по всему кухонному столу, если рядом с ужином возился Эрик. Иногда он отодвигал от Чарльза все бумаги и ставил на их место доску с овощами.

«Режь», — говорил он.

«Кубиками или этими... полосочками?» — деловито осведомлялся Чарльз, беря нож и с подозрением косясь на счета. Как бы на них вода не накапала.

«Сам решай, тебе же есть», — Эрик пожимал плечами и опять возвращался к шкварчащей сковородке. Как с таким отношением у него получалась вкусная еда, оставалось для Чарльза загадкой. Возможно, в этом была виновата субъективность критики. Да, объективность действительно была немного под сомнением. Честно сказать, ее вообще не было.

— Мы же завтра помоем? — уточнил Эрик, указав взглядом на грязную тарелку.

— Если только ты не хочешь взять ее с собой в душ. Но если тебе там так одиноко, то возьми лучше меня.

— Тебя я возьму потом, — пообещал Эрик, наклоняясь и коротко целуя Чарльза в губы.

«Почистить зубы», — вспомнил Чарльз. А потом? Сначала медленный глубокий минет или такой же неторопливый секс? У них все обычно было быстро и скомкано, как простыни, на которых они спали.

Но вот он — простор. Делайте, что захотите, все, чего не могли раньше. Но что делать-то?

Остаться только вдвоем на два дня, как в подростковом возрасте с Рейвен, когда ни родителей, ни работников в огромном особняке. Словно через тридцать лет после свадьбы выдать замуж последнюю дочь и вернуться в опустевшую квартиру.

Они с Эриком все больше походили на людей, которые черт-знает-сколько-лет вместе. Чарльз ворчал, Эрик сварливо пилил его по поводу работы с Церебро. Была уютная домашняя романтика и редкие праздники. Один раз, например, Чарльз попытался устроить ужин в честь дня рождения Эрика. Но спуститься к столу тот наотрез отказался.

«За моего лучшего друга, который начинает новый год жизни на этой земле!» — объявлял тост Чарльз, стоя во главе праздничного стола.

Эрик сидел где-то на лестнице и наблюдал из-за перил в полной уверенности, что за всеобщей радостью его там не замечают.

Чуть позже Чарльз выбрал самый лучший кусок торта со свечкой, взял чашку с чаем, собрал все подарки и отправился в спальню к Эрику вслух зачитывать открытки.

«Это даже не праздник», — бурчал Эрик, слизывая сливки с губы.

«Конечно, — с серьезным видом кивал Чарльз, — ты кушай, не отвлекайся».

С огромной скоростью они преодолевали весь путь счастливой семейной пары. И это могло бы быть очень забавно, вот только конец приближался с той же неизбежностью.

***

Если бы посещать Эрика можно было каждый день, то Чарльз непременно переехал бы куда-нибудь поближе к тюрьме. Купил бы небольшую квартиру или даже дом, обустроил там кабинет и в свободное от мыслей об Эрике время писал небольшие статьи по генетике. Отчеты Хэнка, основанные на исследовании вакцины, подавляющей ген, открывали новые горизонты в исследовании самих мутаций.

Но дни, когда разрешалось прийти, были строго определены, и частотой красные числа личного календаря Чарльза Ксавье не отличались.

В дни посещений Чарльз просыпался пораньше, долго выбирал между костюмами, висящими в определенном отделе в шкафу. Остальная одежда уже давно была в гораздо худшем состоянии, а эти — всегда выстираны, отглажены, ни одна лишняя нитка не торчала из швов даже с внутренней стороны. Чарльз заранее выезжал, поэтому, какие бы форс-мажоры ни происходили, ни разу не опаздывал к назначенному часу. Брал с собой книги, чтобы ожидание в холле не казалось настолько бесконечным. Иногда, когда получалось, дотягивался ментальными лучами до Эрика, но разговаривать так было сложно. Хотя просто ощущать эту связь уже было достаточно.

Время сразу после выхода из камеры замедлялось. Почти останавливалось, стрелки на часах под действием неведомой силы никак не могли преодолеть новое деление. Чарльз как-то читал о теории, по которой на большой скорости время идет медленнее. О, Чарльз гнал свою жизнь от одной встречи с Эриком до другой, пытаясь сделать все и как можно быстрее. Наверное, теория все-таки работала даже со сменой условий. К сожалению, работала.

Но, переступая порог камеры, Чарльз всегда забывал о часах. Как будто им с Эриком дано было все время мира, которое они вольны использовать так, как захотят. Они поднимали в разговорах посторонние и распространенные темы, они долго молчали, они неловко отворачивались, прежде чем решались посмотреть друг другу в глаза. Они переплетали пальцы и сжимали в руках ладони.

Иногда удавалось даже урвать поцелуй, и тогда вечером Чарльз десять раз заходил в ванную и выходил из нее, не желая чистить зубы.

Потом, возвращаясь в мир реальный из камеры Эрика, Чарльз садился в машину и уезжал, каждый раз пытаясь преодолеть расстояние до Вестчестера за максимально короткий срок. Уже на входе его встречал Хэнк с приготовленной иглой, он брал кровь и ворчал, что можно было бы получить результаты намного лучше, если бы хоть раз Чарльз дал ему кровь на анализ сразу после выхода из тюрьмы. Об этом Чарльз много думал, но теперь он предпочитал перестраховаться, чем пойти даже на минимальный риск.

Кто знал, как может отразиться знание ЦРУ о том, что они пытались изучать вакцину, на их положении. И в первую очередь на Эрике.

План этого Грейдона Крида получился просто безукоризненным! Они даже правильно выбрали того, кто должен остаться на воле — если бы в тюрьме оказался Чарльз, то Эрик, наверное, сразу объявил бы войну, начав ее с его освобождения.

Иногда Чарльз укорял себя этим. Эрик никогда бы не стал подчиняться абсолютному контролю ЦРУ. Не позволил бы себе и остальным жить в страхе перед кем-то, не решаясь действовать только потому, что за ними наверняка следят. Сидеть на цепи у секретной организации, пока на других мутантах уже начинали использовать новые изобретения.

Эрик никогда бы не стал.

Но это был не выбор Эрика.

Иногда, в очередной раз прокручивая в голове эту мысль, Чарльз думал, что вся излишняя безопасность ЦРУ — она к лучшему. Перед входом у Чарльза проверяли все вещи, убеждаясь, что нет ничего с сильным магнитным полем, вводили небольшую дозу для временной блокировки телепатии. Оставаясь без своих способностей, Чарльз ощущал себя инвалидом. Гораздо большим, чем если бы у него отрезали руку или посадили в коляску. Но, не слыша, что думает обо всем этом Эрик, Чарльз был спокоен.

Им нельзя было об этом говорить вслух, но Чарльз бы и не захотел, если бы мог оставить разговор на уровне сознаний. Он боялся, он бежал и прятался в себе. Он не хотел получить ответ на мучающий его вопрос, до паники пугаясь, что все его страхи могут оказаться реальностью, а надежды — ложью. Он видел в кошмарах, как Эрик осуждает его. Еще он видел, как они меняются местами, и вот тогда, тогда Эрик оставляет его умирать в тюрьме одного. Потому что это правильно, именно так должен поступать лидер, ставящий общие цели выше собственных — жизни всех мутантов против одного. Любимого.

Чарльз раньше никогда не видел таких реалистичных кошмаров, тем более с таким завидным постоянством.

***

Через некоторое время Чарльз приобрел новую привычку — разговаривать с самим собой. С отражением. С зеркалом. Это было вполне понятно, потому что говорить с Эриком столько, сколько он уже привык за несколько месяцев, было больше невозможно. Да и говорить теперь можно было не обо всем. На многие темы был строгий запрет, все слова проходили мысленную цензуру, которой не было, когда раньше они находились вдвоем.

Между ними никогда не было границ приличия и остатков чего-то личного. Эрик глубоко закапывал свое прошлое, даже если продолжал жить им, но и оно со временем стало частью самого Чарльза.

Теперь они молчали о многом, о чем очень хотелось сказать. Но было нельзя.

За преступление — наказание. За нарушение — отмена посещений на определенный срок.

Эрик не привык подчиняться чужим правилам, и сдерживать его вначале было достаточно проблематично. Применяли физическое насилие, не давали книги, вводили психотропные препараты. Однажды руководству пришла мысль закрыть Эрика от внешнего мира.

Помогло.

Рассказывать про тот случай Эрику тоже запретили, но Чарльз один раз прочитал это в мыслях охранника, пока ему еще не сделали укол; с тех пор он обзавелся и такой привычкой — считывать с памяти персонала все, что было хоть как-то связано с Эриком. Привычек становилось все больше, и Чарльз снова и снова вспоминал, что когда-то очень восхищался способностью человека привыкать ко всему. Подстраиваться под новые обстоятельства, свыкаться с потерями, заживлять раны.

Он говорил Эрику об этом и о том, что даже затрагивал данную тему в своей докторской.

«Наверное, она была огромных размеров. Не зря тебя зовут Чарльз», — Эрик улыбался, внимательно смотрел, и тогда вечером Чарльз находил в библиотеке Диккенса и искал нужный момент по этому и еще какому-нибудь намеку, позже проскальзывавшему в разговоре. Им нельзя было говорить вслух — но кто сказал, что это обязательно для них?

Странно, но даже в сложившейся ситуации они все еще понимали друг друга. Менялись они, менялся мир вокруг с космической скоростью, в душе селился страх, неуверенность, но все еще было достаточно взгляда, чтобы объясниться. Чарльз боялся, но он чувствовал, что сомнения есть и в Эрике: боязнь того, что скоро это прекратится, Чарльз заживет полной жизнью, а приходить станет все реже, пропуская почти праздничные для Эрика дни сначала иногда, потом чаще, а в какой-то день он появится в последний раз, но они оба не сразу поймут, что это и был конец. Опять остаться одному. Теперь. Вот так.

Чарльз крепче сжимал руку Эрика, пытаясь хоть как-то убедить его в том, что этого не произойдет, и в ответ получал взгляд, полный сожаления и благодарности, которая никак не вязалась с тем придуманным осуждением, пугающим все от подсознания до чрезмерной рациональности.

О, Чарльз тоже сначала думал, что так и произойдет. Он стыдился этого, но ожидал, как часть чего-то неизбежного. Что время излечит, и любовь к Эрику не ослабнет, а просто отойдет на второй план. В первую очередь — настоящее, Школа, мировые конфликты. Они важнее. Они станут занимать время в расписании, оттесняя дни посещений. Они отвлекут от постоянной тоски и пустоты, от летящей однообразной жизни.

Но это почему-то все никак не происходило.

— Ты должен научиться жить с этим, — говорил парень из зеркала и кривился на эти слова вместе с Чарльзом, — все проходит. Кто, как не ты, должен это понимать и принимать? Школе ты нужен гораздо больше, чем Эрику. Ты сомневаешься?

— Я уже основал Школу и многое отдал ей. Ребята справятся без меня, — Чарльз отпускал глаза и упирался взглядом в отраженные неподвижные колени.

— Ты нужен им, — повторял голос.

На некоторое время повисала тишина, во время которой Чарльз думал, что зеркало все равно лучше, чем монологи в пустоту библиотеки, которые иногда получались в первое время. Потом Чарльз случайно ссылался на них во время посещений и получал недоуменный обеспокоенный взгляд в ответ на «помнишь, я говорил об этом недавно...» Зеркало — собеседник более подходящий, чем дети.

«Дети? — насмешливо спрашивало отражение. — Они давно не дети, и ты знаешь это, раз бросаешь их одних в этой Школе. Они уже не дети. Тем более теперь».

В школу все прибывали мутанты; Чарльз не всегда понимал, откуда они узнают о ней, но был рад новым гостям. В Школе было безопасно. Школа подчинялась приказам ЦРУ, все проживающие в ней становились на учет, но это было лучше, чем находиться на воле. На свободе, в одиночестве, было опасно.

Чарльзу много рассказывали о том, что делали с мутантами, которых правительство находило раньше, чем они добирались до Школы. Чарльз сам видел это, когда пользовался Церебро.

Боль. Страдания. Отчаяние.

— Только в книгах и фильмах герои успевают одновременно все, — продолжало отражение, — а тебе придется выбирать. Ты не сможешь продолжать спасать и Эрика, и остальной мир. Жизнь идет вперед, Чарльз. Ты должен идти вместе с ней, оставив в прошлом то, что там быть и должно.

— Кто-то выбрал за меня, что должно остаться в прошлом, — тихо говорил Чарльз, вставая со стула и отходя от зеркала, — там остался я сам. Остался в тюрьме с Эриком.

***

— Поверь, Хэнк, я не хотел никого втягивать в это. Но, если раньше это было скорее мое личное дело, теперь оно точно является важным для всех нас, — Чарльз напряженно нахмурился, сплетая перед собой пальцы в замок. Поймал непонимающий взгляд, не удержался, дернув уголком губ.

Хэнк сел на предложенное место в кресле напротив Чарльза, сидящего за столом. Они редко говорили в кабинете, обычно предпочитая лабораторию.

— Я должен был сказать тебе еще тогда, когда предложил исследовать вакцину, — продолжал Чарльз, не выражая никаких признаков вины. — Тогда я надеялся, что справлюсь один. Смешно даже. Комплекс бога, видимо: чувствовал себя всесильным только из-за какого-то изменения в генах, ощущал себя выше не только каждого в отдельности, но и всех вместе взятых, — Чарльз усмехнулся. — Возможно, не без оснований. Телепатия — сильное оружие, потому что настоящая слабость живых существ кроется не в физиологии, а в сознании. Для защиты его не придумали щитов, оно — самый центр, главное, то, к чему никто никогда не мог пробраться напрямую. Я имел и все еще имею полную власть над чужими сознаниями, и, что бы я ни говорил о равенстве людей, самого себя я ощущал королем мира. Я очень хотел верить в свои речи. В первую очередь я убеждал себя. Но мир убедил меня гораздо быстрее и проще, показав, что мое всесильное оружие — только оружие, я могу отражать им некоторые удары, но с его помощью не укрыться, это не защита и не панацея. И на самом деле перед ударами я так же открыт, как и все. Может быть, даже больше. Если бы я понял это раньше, если бы не был так зациклен на собственном эго, то все могло случиться иначе. Эрик, — Чарльз вздохнул и улыбнулся самому себе. Это имя не произносили в доме, эту тему не поднимали, стыдливо избегали, и так было даже проще, — Эрик мог бы избежать тюрьмы. А если бы он не был в руках правительства, то мы бы никогда не позволили случиться тому, что происходит в мире сейчас.

Хэнк молчал, бегал глазами по рабочему столу, спускался взглядом к своим коленям, прослеживал узор на ковре, но неизменно возвращался к лицу Чарльза.

— Если бы я был другим, то и все вокруг было бы другим сейчас. Нельзя сказать, что я главная причина всех несчастий, но без таких небольших посылов, таких, как мой эгоизм или чье-то безразличие, никогда бы не свершилось множество больших дел. Но уже поздно менять причины. Я верю, что люди меняются, верю, что изменился и я. Но недостаточно просто измениться, чтобы история пошла другим путем. Для этого надо приложить много сил, что я и собираюсь сделать. И надеюсь, что ты мне поможешь. Вы все мне поможете.

Чарльз замолчал, переводя дыхание, коротко глянул на Хэнка, проверяя его реакцию на речь. Пора было прекращать рассуждать о самом себе и переходить наконец, к делу, но в последнее время у Чарльза была очень сильная потребность выговориться хоть немного.

— Я всегда рад тебе помочь. Но в чем? — Хэнк немного наклонился вперед, глянул на стол Чарльза, заваленный бумагами, в поисках подсказки. Он уже начинал догадываться. Чарльз чувствовал эмоции, идущие прямым потоком по нужной, предсказанной дороге.

— Грейдон Крид и Авраам Корнелиус. Ты уже слышал эти имена. Крид создал в ЦРУ отдел, целью которого является поимка мутантов, нарушающих закон. Если с помощью обычных средств этих мутантов обезвредить не получается, в игру входит этот отдел. «Друзья человечества». Крид активно пропагандирует свою идеологию в определенных кругах, сейчас он работает на средства ЦРУ и располагает очень небольшим списком мутантов, которых действительно имеет право поймать. Этот список начинался с Эрика. Цель отдела выглядела достаточно неплохой, но Крид — не просто страж закона, уже сейчас он переступает черту. Он обвиняет мутантов в том, в чем никто и никогда не должен быть обвинен. Считает, будто мы должны быть наказаны уже за то, что родились. Отправляет за решетку мутантов, пытавшихся дать отпор травящим их людям. Тех, кто не справляется со своей силой. Этим мутантам нужна не тюрьма, а наша Школа. Их надо обучить, надо помочь перестать бояться. Но у Крида совсем другие пути. Сейчас он управляет отделом и проталкивает идею в верхи, под его руководством работает доктор Корнелиус. Это он создал вакцину, подавляющую ген. Он создает оружие, поражающее мутантов, решает, мутантов с какой силой в каких условиях нужно содержать. Истинный технический мозг всей инициативы. Без него у Крида получилась бы только очередная секта, собирающаяся вечером пятницы, чтобы послушать вдохновляющие речи, а потом расползтись по барам, и, напившись, искать в них объекты своей дискриминации. Эти двое — цель. Нельзя спокойно отворачиваться от деятельности людей, делающих все, чтобы мы прекратили существовать. Захлебываясь своей удачей и успехами на первом этапе, Крид продолжит продвигать идею. Ему недостаточно разрешения на поимку особо опасных преступников, носящих в себе мутировавший ген, он хочет большего. Он хочет изменения в законах, которые только подтвердят, что мутанты и люди не равны. Хочет увеличения полномочий для отдела. Выйти из-под крыла ЦРУ на государственный уровень. Крид уже готовит законопроект по этому вопросу, он передаст его на рассмотрение через кого-то из членов Конгресса, не представляю, через кого именно, но я знаю, читал в мыслях охранников, с которых собирали для этого подписи. И вот тут я и хочу его поймать.

Чарльз отпил воды из стакана. В прикрытое занавесками окно заглядывало солнце, теплыми светлыми лучами падая на стол и стены, вырисовывая на них вытянутые прямоугольники.

«Скоро весна», — вдруг вспомнил Чарльз, пораженно смотря на снег по ту сторону стекла. На подоконнике, на полях, на ветке дерева, растущего под окном. По белому небу пролетела стайка черных птиц, исчезая за пределами обзора Чарльза. Мир спал, но готовился к пробуждению. Чарльз — нет. Что делал Чарльз?

— И что ты хочешь сделать? — вежливо спросил Хэнк, тактично кашлянув в кулак. Чарльз заморгал, прогоняя наваждение, мотнул головой и опустил взгляд на руки перед собой, соображая, где он и что происходит.

— Я... — Чарльз запнулся. — Я хочу... Я собираюсь сделать все, чтобы законопроект, который сейчас готовит Крид, не только не приняли, но и раскритиковали. Это должно получить огласку, выйти в прессу, чтобы дело не удалось замять. Крид сам запустит механизм уничтожения. Я уже знаю, на кого из членов конгресса стоит надавить, чтобы они не дали возможному закону дальнейший ход. Этих людей много, но и у нас еще достаточно времени. Уговоры, взаимовыгодные предложения, подкуп, телепатическое внушение. Может быть, даже угрозы. Но этот проект не примут. А всю деятельность Крида подвергнут жесткому анализу, когда проект будет раскритикован. Его обвинят в нарушении прав человека, десятка законов, превышении полномочий. И еще чего угодно. Когда вскроется, что он организовывал для Корнелиуса поставку заключенных-мутантов, осужденных на пожизненное, их обвинят еще и в античеловечных экспериментах. Пресса раскрутит из слона мумака, я сам смогу отдавать им самые свежие и интересные вести по делу. Это все не уляжется, пока и Крид, и Корелиус не окажутся за решеткой. Эрика и всех остальных мутантов, которых сейчас держат под замком, выпустят на свободу. Ты же понимаешь, зачем я первоначально придумывал этот план?.. Но тех, кого уже убили подчиненные Крида и эксперименты Корнелиуса, нам не вернуть. Именно поэтому я не боюсь того, что поднимется в мире после громкого дела, связанного с мутантами. Новые инициативы ненавистников, преступные группировки, неловкость правительства перед чувствительными вопросами... Я верю, что мы сможем повернуть это хорошей стороной к мутантам, выиграть информационную войну за равенство. Но вступить в эту войну нас заставляет не только личная причастность. Даже для меня Эрик — не главное. Справедливое наказание за то, что эти люди сделали. За тех, кого убили. Кого искалечили. Лишили свободы.

Хэнк ловил каждое слово, внимательно вглядывался в лицо Чарльза, завороженно наблюдая за чем-то неуловимым, проскальзывающим, но незаметном в прямом его образе.

— От тебя мне нужна помощь с воссозданием Церебро и одна очень важная вещь. Это будет нелегко, Хэнк. Но мне кажется, что ты уже сам начал задумываться над этим вопросом. Необходимо противоядие от вакцины, которую мне вкалывают каждый раз, когда я прихожу в тюрьму. Я думаю, оно может пригодиться не только сейчас, но и в будущем, если что-то вдруг сохранится после ареста Корнелиуса. Вряд ли, но теперь я понимаю, что стоит страховаться даже от самых фантастических вариантов. Ты попробуешь? — Чарльз улыбнулся, глядя на Хэнка. Давно подготовленная речь, выверенные слова. Ненастойчиво. Не «сможешь». «Попробуешь».

— Конечно, Чарльз, — Хэнк поднялся на ноги, закивал. Чарльз почувствовал мимолетный укол совести, поймав свое отражение в стеклянной дверце книжного шкафа, но тоже поднялся, дружески пожимая руку Хэнка. — Сделаю все, что только смогу.

— Спасибо тебе. Больше мне ничего не нужно.

Еще раз улыбнувшись, Хэнк вышел в коридор, сразу направившись в лабораторию. Чарльз еще несколько секунд простоял у стола в пустом кабинете, мысленно прослеживая чужой путь, а потом подошел к окну, отодвигая занавеску. Выглянул на улицу, рассматривая бесконечные белые просторы и голые черные деревья. Мягкий снег, медленно тающие сосульки, каплями воды летящие вниз и разбивающиеся о землю. Теплое солнце, согревающее подоконник. Проталины на газонах, в которых, если очень хорошо приглядеться, можно было заметить первые побеги травы на мокрой холодной земле.

Эрик — не главное?

На улице наступала весна.

***

— Мойра! Очень рад тебя видеть!

Чарльз широко улыбнулся и отступил от открытых дверей, позволяя войти. Помог девушке снять пальто, галантно принял шляпу и кожаные перчатки и только после этого подошел ближе, обнимая и быстро целуя в щеку.

— Как твоя простуда, Чарльз? — Мойра наклонила голову, с неподдельным беспокойством и интересом глядя в глаза.

Алекс, стоявший неподалеку у телефона, сам подавил смех, замаскировав его искусственным кашлем. Не пришлось даже кидать предостерегающий взгляд — он бывал на редкость сообразительным в делах, касающихся нарушения правил. Чарльз правила нарушал одно за другим, поэтому качество, до этого считавшееся в Алексе только ненужным последствием тяжелой жизни, начинало приобретать цену.

— Все отлично, спасибо, милая. Надеюсь, что я не заразил Алекса, а то вот, слышишь... часто с ним последние пару дней, — Чарльз улыбался, боясь свернуть челюсть. Сначала себе, а потом и Мойре.

Прервав несколько поцелуев кашлем, а потом две недели избегая встречи, Чарльз, может, и выиграл для себя немного спокойных вечеров, но недолгой свободе пришел конец. Теперь приближалось время стандартных отговорок о работе, которой, стоило признать, было действительно через край. И за это Чарльз был благодарен самому себе. Скучать и страдать было некогда.

— Ты успела как раз к общему ужину, — бодро объявил Чарльз, на этот раз радуясь вполне искренне, что случалось с ним нечасто в последнее время.
Значения он этому не придавал. Важнее было, что теперь не грозило отдуваться самостоятельно. — Познакомишься с новыми ребятами. Ты же уже читала отчеты о них? — Чарльз напрягся, внимательно ловя все концы и обрывки образов, воспоминаний, всколыхнувшихся в памяти Мойры при этих словах. Сейчас было некогда их рассматривать, но чуть позже Чарльз планировал узнать как можно больше. Поэтому, запомнив расположение мыслей, почти не делая паузы в речи, продолжал: — Чудесные дети с интереснейшими способностями! Ну и не дети тоже.

За ужином Чарльз немного расслабился, предпочитая слушать, а не говорить. Людей в школе становилось все больше, накрывать стол в кухне теперь было недостаточно — приходилось каждый вечер использовать столовую. Рейвен составила график дежурств, попадания в который сам Чарльз избежал далеко не чудом. По очереди все убирали и мыли посуду, готовили еду и протирали столы. Ужинать вместе было не только традицией, но и обязательством для каждого — Чарльзу так было гораздо проще наблюдать за всеми жильцами. Никаких пропусков без уважительной причины, достаточно оказалось пару раз не подпустить учеников к холодильнику после семи часов.

— Скотт — брат Алекса, он тоже может выпускать потоки чистой энергии, но из глаз. В хозяйстве способность не особо пригождается, если честно, но мы пытаемся найти применение, — Чарльз засмеялся. Когда речь заходила о детях, становилось проще. Он делал все это и для них тоже. Он любил их. — Когда Скотт волнуется, злится или испытывает многие другие, достаточно сильные эмоции, то способности иногда выходят из-под контроля, что вообще-то может быть очень опасно для его собеседников и всех людей поблизости. Поэтому обычно он старается ходить в очках, которые мы с Хэнком для него сделали, а уж в город без них совсем не выезжает. Кстати, с очками пришлось долго возиться. Сначала была проблема из-за того, что нужно было найти вещество, которое бы не пропускало лучи, но было хотя бы в определенной степени прозрачным. Таких вариантов было много, но почти все они эти лучи отражали, что нам тоже не подходило. Представляешь, первая версия очков светилась, как лампа, когда он выпускал лучи и еще некоторое время после этого. Стекла не поглощали, а перерабатывали энергию, оставляя из нее только свет. Но мы решили, что это лучше, чем материал, который скапливает в себе эту силу. Такие очки пришлось бы регулярно менять, а при переполнении мог возникнуть риск того, что они взорвутся. В итоге мы все-таки кое-что придумали и сейчас...

— Чарльз, может быть, не будем говорить о работе хотя бы в спальне? — Мойра, прервав речь, мягко улыбнулась и обняла его за шею. Она плавно открыла дверь в комнату, делая шаги спиной вперед.

Если бы сейчас она запнулась, Чарльз не стал бы ловить. И про то, что эти дети — не работа, а вся его жизнь, он тоже не возразил вслух.

— Я быстро, — сказала Мойра, уходя в душ.

Чарльз устроился в кресле, расстегнул пуговицу на рубашке и прислушался. За стеной полилась вода.

— Она заслуживает большего, — Чарльз укоризненно посмотрел на отражение в высоком длинном зеркале на шкафу.

— Она хочет помочь мутантам. И это лучший способ, — из Зазеркалья другой Чарльз скривил насмешливую улыбку и отвернулся, обратив все свое внимание на лампу на тумбочке. Старая, маленькая, уютная. Теперь Чарльз включал ее, когда по вечерам оставался один, перебирал в голове все факты, полученные за день, и подробнее разбирал каждую линию в ветвистом дереве своего плана, поставив на колени шахматную доску и передвигая фигуры за двоих.

Но сейчас в комнате горел верхний свет, были задернуты шторы, закрывающие ночь, опустившуюся на город, освещался каждый уголок спальни, не было теней, в которых можно спрятать неприятные, страшные мысли. Только белый свет, высвечивающий каждый недостаток.

— Ты сегодня просто прекрасна, Мойра, — устало сказал Чарльз, глядя на ее отражение.

Все зеркала на самом деле кривые.

Люди и вещи в них приобретают совсем другие качества, показываются ровно с противоположного угла, меняют правое на левое и правду на ложь. Отражения как негативы фотографий, как сюрреализм в музейном зале, как лестница Пенроуза и четвертое измерение. Нельзя верить отражениям, и Чарльз смотрел на них, криво улыбаясь. Мойра в черном кружевном белье легла на кровать, а Чарльз наморщился и с отвращением отвернулся. Она была красива. И от этого было только хуже.

Чарльз приложил пальцы к виску, чтобы увеличить концентрацию, и сосредоточился на чужом сознании. Нервные окончания, отдел мозга, отвечающий за удовольствие. Недостаточно. Чарльз нашел фантазии, вытащил из-под слоя пыли ее и свои воспоминания, создавая из них что-то новое. Начало иллюзии, которую развивал уже сам разум Мойры. Мысли, совмещенные со вполне реальными импульсами физического удовлетворения.

Наслаждение рождается в голове.

Гораздо проще было бы усыпить ее, убедив, что у них был секс, но проще — не всегда лучше. Агент ЦРУ — не случайная девушка из бара, которую вдруг расхотелось, стоило ей раздеться. Такая бы и не заметила, что ее обломали. А агентов спецслужб всегда учат доверять инстинктам, особенно тех, кто работает с такими, как Чарльз.

Потому что обвинение складывается из множества подозрений, а подозрения появляются из ощущений. Для ощущений можно найти или не найти логическую основу, но истоки все равно находятся у самих чувств. Отсутствие усталости и следов. Сексуальная неудовлетворенность. Выпадение времени из жизни. Что я делала этот час? Кажется... Или нет. В спальне Чарльза?

Уверенность появляется после кропотливой работы над разумом. Уверенность нужна, если агент ЦРУ знает о телепатии.

Чарльз, придерживая пальцы у виска, чтобы не терять концентрацию, неторопливо перебирал воспоминания в голове Мойры. Все, что она видела или слышала о «Друзьях человечества», вся новая информация, поступающая в ЦРУ о мутантах, все отчеты, запечатлевшиеся в памяти, как фотографии, нечеткие картинки. Чарльз тянул за ниточки и разматывал бесконечные клубки, ведущие к новым хитросплетениям воспоминаний. Иногда Чарльз поднимался чуть выше над сознанием Мойры, чтобы убедиться, что она все еще не сошла с заданного пути. Милая, я не мог задрать тебе платье, не фантазируй об этом. Милая, я не ставил засосов на шее. Иногда он кидал короткие взгляды на зеркало, чтобы увидеть, как ухоженные руки скользят по внутренней стороне бедер, как пальцы касаются губ, как слезает с плеча лямка от бюстгальтера. Сразу отворачиваясь, Чарльз переводил дыхание, думая о чем угодно, только бы скорее забыть. Он был убежден, что не имеет права это видеть. И не горел желанием нарушить правило.

«Что скажет Эрик, если узнает? — спрашивал сам себя Чарльз, делая небольшую передышку в переборе чужой памяти. — Должен ли я рассказать ему?» — продолжал он, поднимая взгляд на зеркало. Сталкиваясь с внимательными глазами, Чарльз обещал себе, что обязательно признается Эрику. Как только сможет. Когда будет возможность сообщить такое. Не в прослушиваемой камере же?

Чарльз обещал себе это каждый раз, но возможность все никак не выпадала.

Напрягаясь, Чарльз сделал последний заход, чтобы очень аккуратно поместить в разум Мойры идею, интерес, вопрос, ответ на который он сам надеялся получить через некоторое время.

***

Он знал, что за это наверняка придется чем-то платить. Чарльз заранее понимал, что такие новости сообщать нельзя, но не рассказать — невозможно. Неправильно. Бесчеловечно. Даже если потом придется обойтись без нескольких посещений, даже если выведут на середине разговора. Никаких попыток зашифровать — тут оставались лишь прямые слова.

— Они убили Шоу, — сказал Чарльз, как только сел за стол в камере.

Эрик, сидевший на другой стороне, вскинул голову. Зрачки расширились, вопрос, непонимание медленно сменялись растерянностью, рассыпанными стеклянными шариками гневом, шоком, ужасом, пустотой, смутной радостью и недоверием. Все чувства соединялись, образовывали темную густую смесь, которая отражалась в широко открытых глазах.

— Рассказать?.. — неуверенно предложил Чарльз.

— Позже, — сдавленно ответил Эрик, уперевшись взглядом в стол.

Чарльз прекрасно все понимал, молча дожидаясь, пока Эрик сам разберется со своими ощущениями. Что-то, переворачивающее маленький мир размером с тюремную камеру. Что-то очень важное. Что-то неожиданное. Как на это все-таки реагировать?

— Продолжай, — кивнул Эрик через некоторое время.

— Раньше для обнаружения мутантов использовали только анализ ДНК, но не так давно был изобретен прибор. Достаточно большого размера — с собой на пикник не возьмешь, но и радиус его работы относительно велик. Такой прибор находился на одном из кораблей 27 октября. Ты же читал про это противостояние? Эти статьи не вырезают из твоих газет? Распознав мутантов, флот США передал все полномочия ЦРУ, все внешние конфликты с СССР отошли на второй план, потому что обнаруженная группа не просто находилась рядом, но и сделала попытку развязать конфликт. Временно все разногласия были отброшены, потому что никто не горел желанием быть лишь куклой манипулятора. До сотрудничества, стоит признать, не дошло, и это к лучшему. Если бы страны первого и второго мира объединились в борьбе с мутантами, то нам было бы не жить. После Кубы группа мутантов была выслежена, а со временем и идентифицирована. Были определены их способности. Один был телепортером, это очень усложняло задачу, но аналитики быстро поняли, что надо только найти место, где ждать этих мутантов в следующий раз. Они нашли его. Знаешь, мутанты, на которых... охотятся «Друзья человечества», загоняя, как зверей... Обычно они видят свое преимущество в способностях. Поэтому, теряя это преимущество, становятся беззащитными. «Друзья» убили Себастьяна Шоу и телепортера, Азазеля. Алмазная женщина-телепат, с которой ты сталкивался на корабле в день, когда мы встретились, смогла сбежать. Еще один из их группы помещен в тюрьму. Шоу умер, как только лишился своих способностей, поддерживающих его долгую и тяжелую жизнь, а напоследок взорвал больше половины отряда из отдела ЦРУ. Такое тело, как осталось от Шоу, в открытом гробу не хоронят, но это точно он. Ему бы не удалось сбежать. Он мертв.

Чарльз с сожалением взглянул на Эрика.

Оставшееся время, отведенное на посещение, они молчали. Эрик напряженно сжимал губы, хмурился и мелко вздрагивал, временами выравнивая сбивающееся дыхание. Чарльз гладил и целовал его руки, прижимаясь губами к ладоням, к каждому пальцу, к запястьям, прослеживая поцелуями путь вен.

— Не понимаю, почему они не используют другую систему. Звуковой сигнал на каждое слово, которое не соответствует параметрам. За три сигнала — насильно вывести из камеры, — сказал Чарльз, когда оставалась последняя минута.

Он встал из-за стола, и Эрик поднял голову, прижимая к груди освободившиеся руки. Смотрел так, словно только осознавал, где находится, и еще не понимал, что Чарльз должен уйти. Но привычное выражение быстро вернулось на лицо, Эрик насмешливо скривил губы.

— Достаточно сложно устроить звонок, ведущий из коридора в камеру, не используя металл. Люди и так потратили кучу сил и средств на обустройство моей жизни, а теперь, если они продолжают задерживать мутантов, появилась другая головная боль, — Эрик хмыкнул и прикрыл глаза, когда Чарльз наклонился поцеловать его в висок.

— Тогда почему они просто не выводят меня из камеры? Почему наказание идет не сразу, а отражается только на будущем? — спросил Чарльз, но наткнулся только на внимательный взгляд.

Эрик покачал головой и промолчал.

— Я сохранил монету, — напоследок прошептал Чарльз и вышел из камеры.

***

«Высокочувствующий человек одновременно прекрасен и ужасен в равной степени. Тот, кто способен на лучшие из чувств, способен и на самые низкие, отвратительные и страшные. Так, например, когда большая любовь зажигается в человеке, она, словно факел, освещает все темные и дальние уголки наших душ, высвечивая в них то, что годами ютилось там без внимания, не подавая никаких признаков жизни. На этот свет все черви выползают наружу, каждый мотылек летит вперед. Человек, не испытывающий хороших чувств, не может держать в себе и плохие. Он сидит в полумраке, с трудом различая оттенки серого. Поэтому говорят, что ненависть и любовь всегда ходят рядом. Тот, кто не способен глубоко и искренне любить, никогда никого не возненавидит по-настоящему. А тот, в ком живет ненависть, может полюбить так же сильно, как в песнях Элвиса Пресли и Фрэнка Синатры.

Мать защитит своих детей любой ценой, человек пойдет на все, чтобы только его любимый был в порядке. Люди делают ужасные вещи, но во имя чего? Справедливости, любви. Самые разные, но часто действительно прекрасные цели двигали людей, оставивших в истории человечества кровавые, страшные следы. Стоит только с разных сторон объективно рассмотреть людей, считающихся лучшими, как становится понятно, что в свете этого восхищения есть тень, скрывающая...»

Чарльз закрыл тетрадь Ванды и убрал ее в папку. Его очередь, наконец, подошла, а закончить проверку можно и позже. В дороге, например. Но хорошо, что он вообще прихватил сочинения.

С увеличением в Школе учеников увеличился и объем работы, свалившейся на учителей. Из взрослых мутантов, пришедших просить убежище, почти все были вовлечены в учебный процесс, но преподавателей все еще не хватало. Сам Чарльз вел несколько предметов, вечером проверял, как остальные новоявленные учителя усваивают основы педагогики по рекомендованной им литературе, а в свободное время занимался подготовкой своего плана и поддержкой контактов с ЦРУ. По возможности заглядывал к Хэнку. Ни одного часа, который можно было бы провести, просто валяясь в постели и размышляя о собственном душевном состоянии, в расписании не оставалось. К счастью, конечно.

Решив, что, как только Эмма Фрост освоится, он отдаст ей курс химии, Чарльз поднялся и пошел к кабинету одного из членов Конгресса. Открыл дверь, подумав, что нужно найти себе постоянного заместителя, а не выбирать каждый раз перед уходом между идеальной дисциплиной и адекватностью восприятия. Переступил порог с мыслью, что с назначением старост в каждой возрастной группе надо поторопиться.

— Здравствуйте, — сказал Чарльз, без приглашения присаживаясь на стул для посещающих. Неудобный. Чтобы чувствовать себя еще более неловко перед хозяином кабинета.

— Здравствуйте, — с подозрением глянув, поздоровался мистер 2A.

На табличке с другой стороны двери, конечно, висело совсем другое имя, но Чарльзу было неинтересно, как этого человека называют все остальные. В его списке каждого, кого нужно было заставить проголосовать против законопроекта, который готовил Крид, показывали только числа шестнадцатеричной системы счисления. Чарльз читал про эту новую систему совсем недавно, так почему же не воспользоваться шансом закрепить знания о ней.

Вечерами, поработав со своим списком, Чарльз разочарованно смотрел на зеркало и говорил, что каждый человек — личность и нельзя скрывать ее за сухими системными цифрами. Тем более телепату, который должен высоко ценить человеческую индивидуальность. Отражение усмехалось и отвечало, что мутанты для людей уже давно только список номеров, разделенных на три группы: мертвые, заключенные и мертвые заключенные в перспективе.

— У меня есть к вам предложение, — сказал Чарльз, плавно придвигая по столу конверт.

Мистер 2А опустил взгляд, но внутрь не заглянул, только прикидывая сумму наличных.

— Что вам нужно? — спросил он уже более деловым тоном.

— Через некоторое время некий Грейдон Крид, работающий в ЦРУ, через одного из конгрессменов выдвинет на рассмотрение законопроект. Имя мистера Крида будет фигурировать в описательной части акта, где он будет предложен как глава организации, о которой также пойдет речь в законопроекте. Сама суть новых законов будет касаться мутантов и их официальной дискриминации. И этот законопроект вы должны отклонить, — Чарльз немного наклонился вперед и улыбнулся, многозначительно приподнимая бровь.

— Только я прошу в три раза больше, — мистер 2А кивнул на белый незапечатанный конверт.

— Максимум в полтора, — Чарльз откинулся на спинку стула, устраиваясь по возможности удобнее. Это перед ним должны чувствовать себя неловко.

— В два с половиной.

— Полтора.

— Два с половиной.

— Вы либо соглашаетесь на эту сумму, либо отклонять законопроект с вашего места будет уже кто-то другой, — безэмоционально сказал Чарльз.

— Если вы попытаетесь мне угрожать... — начал мистер 2А, но сразу замолчал, пустым взглядом уставившись перед собой.

Рука, потянувшаяся к кнопке вызова личной охраны, с глухим звуком опустилась на стол. Чарльз эту песню прекрасно знал и был согласен, что продолжать угрожать просто глупо. Не тот тип.

— Ненависть к мутантам бессмысленна, — проговорил Чарльз.

— Ненависть к мутантам бессмысленна, — медленно повторил 2А, потеряв уже не только имя, но и личность, которая под ним скрывалась. Еще один робот из длинного списка.

— Деньги, которые собираются потратить на поимку и содержание мутантов, на создание и обеспечение организации против них, на переформулировку всех основополагающих законов и тиражи новых изданий, можно направить на решение более насущных экономических проблем или положить в свой карман, — продолжал диктовать Чарльз. — Нам не нужен закон против мутантов.

— Нам не нужен закон против мутантов, — эхом повторил 2А.

— А теперь икай, — невозмутимо сказал Чарльз, убрал со стола конверт и щелкнул пальцами.

Иногда в использование способностей хотелось добавить хоть немного зрелищности. Порадовать честолюбие.

Очнувшись, 2А икнул, удивленно глядя на мужчину перед собой.

— Как жаль, что вам прекратили ее вручать, — Чарльз дружелюбно улыбнулся, положив на стол перед конгрессменом Библию Джефферсона, и поднялся со стула, направляясь к двери. — Спасибо, что помогли. До свидания!

Чарльз вышел и закрыл за собой дверь. Остановился, задумчиво рассматривая табличку с именем и номером кабинета.

***

За городом хорошо было видно звезды. Яркие светло-желтые и белые точки, рассыпанные по ночному небу, одни больше, другие меньше, очень медленно проплывающие по темно-синему полотну, собранные в созвездия и соединенные невидимыми линиями. Днем уже было почти как летом тепло, но ночью становилось прохладно, свежий колючий ветер задувал под одежду, сквозняком врывался в открытые окна и балконные двери, холодом касался босых ног. Но небо, чистое, по-летнему яркое небо, в конце весны открывало все свои просторы.

«Мы не можем быть одни во Вселенной, — рассеянно писал Чарльз в записной книжке. Он привык фиксировать на бумаге как можно больше из своих мыслей, даже если многие записи приходилось жечь в камине сразу после создания. — Что станет с человечеством, когда оно столкнется с инопланетными цивилизациями? Даже если эти существа не будут враждебны, даже если будут в состоянии войти в контакт с людьми? Они не могут принять и самих себя, они находят самые разнообразные причины для дискриминации — по половому признаку, отсекая сразу половину населения планеты, по расовому, национальному, по вероисповеданию, сексуальной ориентации и роду деятельности. На Земле нет ни одного человека, которого фактически невозможно подвергнуть дискриминации. Глупо было бы надеяться, что они быстро примут мутантов, отличающихся от них гораздо более разительно, чем, какие бы то ни было, а все-таки люди. Нельзя ждать, что со временем все вдруг станут лояльно относиться к мутантам: в любое время в человеческом сообществе останется место для тех, кто не может принять всеобщее равенство. Суть лишь в одобрении большинством, и если этого все-таки не произойдет, то человечество рано или поздно все равно прекратит свое существование как вид. Вероятно, тогда, когда популяризация мутантов окажется на более высоком уровне, и среди нас начнется такая же дискриминация. Но что же с инопланетными расами? В фантастических книгах уже придумана пара десятков сценариев, и каждый пугает, если задуматься о них как о реальном будущем».

Чарльз поднял голову и опять посмотрел на небо. Он устал за день, но уснуть никак не получалось. Даже попытка проверить тесты по биологии не увенчалась успехом, и Чарльз сидел, размышляя об отстраненных вещах, одновременно актуальных и напрямую не касающихся главного, болезненного.

Небо. Такое же, как день, год и столетия назад. Все те же звезды, уже, вероятно, успевшие много раз изменить свой истинный вид, и свет, непрерывный, миллионы лет летящий до планеты, как письмо из Европы, давно не отражающее настоящее положение дел. Небо возвышается над человеческими жизнями, людскими проблемами. Гораздо более постоянное, чем все, что занимает сознания днями, годами, столетиями. Оно не изменится из-за очередной войны, переворота в технике или плохого настроения одной отдельно взятой личности. Природе никогда нет дела до радостей и переживаний. До большого горя и маленького счастья.

Отложив карандаш, Чарльз представил, что много лет назад на это небо мог так же смотреть кто-то из его предков. Сидя у этого же окна, в той же комнате, у того же, тогда еще нового, стола. Или те, кто жил здесь задолго до того, как приехали европейцы. Совсем другой уклад жизни с точки зрения современных людей. Но если подняться немного выше — выше чердака поместья, выше Эмпайр Стейт Биллдинг, выше полета больших самолетов, — окажется, что индейцы, приносящие жертвы жестоким богам, разжигающие возносящиеся до вершин деревьев костры, танцующие ради дождя, существовали так же, как и люди в новом обществе. Посвящали чему-то жизни, занимались своими делами, забивая каждые сутки незначительными мелочами, кажущимися смешными через века и с высоты древнего неба.

И если в жизни есть что-то действительно важное, то оно далеко от уплаты налогов и покупки нового телевизора.

Чарльз закрыл глаза и попытался понять, что же самое главное он вспомнит, когда захочет убедиться, что не зря прожил жизнь. В памяти медленно начали всплывать картины.

Маленькая Рейвен, стоящая у холодильника.

Рождественская фотография на рабочем столе. Все ученики, учителя, гости, подарки и елка.

И ночи, проведенные с Эриком. Долгие разговоры в постели, поцелуи, прохладный ветер из приоткрытой форточки.

Кое-что важное все еще оставалось в жизни Чарльза, даже если что-то уже ушло, разбилось, разлетелось осколками, до неузнаваемости трансформировалось, храня только отдаленные черты прошлого. Жизнь Чарльза претерпела большие изменения, гораздо более серьезные, чем переезд из Нью-Йорка в Лондон и обратно. Жизнь Чарльза, как будто с помощью мутации Рейвен, сменила облик, стала совсем другим существом.

Но мир, в котором эта жизнь находилась, не изменился.

На привычном существовании людей никак не отразилось то, что повлияло на мутантов. Останавливались желтые такси, проводили демонстрации за права чернокожих, покупали обручальные кольца в Тиффани. Большинство даже не подозревало не только об охоте на мутантов, но и об их реальном появлении на свет. Ходили слухи, печатались статьи в желтой прессе, никак не подтвержденные комментариями правительства. Страдали люди и мутанты в мире, где мутантов не было.

***

Чарльз зажмурился и схватился за голову.

Боль расползалась от затылка к вискам, спускалась ниже и отдавалась в ушах, шла вниз по позвоночнику, охватывая все тело своими сетями. Боль пронзительная, режущая. Тысячи невидимых иголок, впивающихся в нервные окончания, десятки спиц, входящих в мозг. И больнее всего — «Чарльз, Чарльз, Чарльз, Чарльз, Чарльз». Голос Эрика, зовущий его. Не прекращающий. Продолжающий тянуться к нему, преодолевая боль.

Чарльзу было больно, потому что больно было Эрику.

Чарльз не знал, что делают с Эриком, но в любом случае это было ужасно и нельзя было простить. Раньше он никогда никого не ненавидел по-настоящему.

«Солдаты забрали главный мозг Римской империи, — сказал недавно Чарльз во время посещения. — Но то, что появилось на свет однажды, очень часто можно возродить хотя бы частично».

Агенты ЦРУ разрушили Церебро, но, держа это в тайне, Чарльз и Хэнк создавали его заново. И теперь Чарльз был убежден, что они делали это не зря.

Иногда Чарльз задумывался — а стал бы он делать все это для кого-то другого? Тем более для кого-то, похожего на Эрика? И тогда Чарльз долго размышлял, представлял разные ситуации, но никак не мог найти ответ.

Самая простая форма искупления — юридическая, так почему же не дать человеку эту возможность? Если он заслужил, даже с условием, что попал в тюрьму совсем за другое.

***

— Эта версия должна работать даже лучше, — сказал Хэнк.

Чарльз верил Хэнку, на это было достаточно причин. Хэнк его друг. У Хэнка нет повода предать его. Хэнк слишком честный, чтобы вообще предавать. А еще он сканировал разум Хэнка иногда, избегая, конечно, очень личных и интимных тем, которых, впрочем, было не слишком много. Рассказ о том, что вынужденное нахождение Церебро-2 на чердаке неплохо послужило для отличного перехвата всей сети, был интересным, но хотелось поскорее испробовать изобретение на практике.

Ощущения от подключения сознания к усиливающей машине были все такие же невероятные. Действительно лучше, чем раньше. Как будто Чарльз поднялся над землей и мог видеть больше. Количество мутантов совсем не изменилось — рождалось их больше, и убийства не были заметны на огромной карте, которую видел Чарльз и считывала машина. Только гасли огоньки людей и мутантов по всей планете. Вместо них появлялись новые — еще маленькие и трудноуловимые для метального осмотра.

Эрика Чарльз видел и чувствовал сразу. Нельзя сказать, что он был ярче остальных или находился на самом видном месте — скорее наоборот, скрывался от телепатии глубоко под землей, — только от прямого контакта разумов нельзя прикрыться никакими физическими преградами. Чарльз просто ощущал одну точку на мысленно изображенной планете постоянно, всегда знал, где она и что с ней происходит. Натянутая связь, как тонкая красная нить, обвивала мизинец и не позволяла развязать узел. Она тянулась через километры, пуская ощущения, как ток по проволоке.

«Эрик», — еще неуверенно позвал Чарльз.

И Эрик — уставший, скучающий, озлобленный — оживился, его огонек всколыхнулся, мигнул и зажегся ярче.

«Эрик», — повторил Чарльз.

«Чарльз?» — отозвался тот.

Эрик уже на третьем месяце знакомства научился использовать потенциал телепатии если не полностью, то хотя бы достаточно широко. Это давало гораздо больше, чем просто разговоры или картинки, составленные, как коллажи, из обрывков памяти. Люди и сами иногда не замечают, что все представляемое ими соединяет в себе уже увиденные когда-то вещи. Чарльз тоже не был уверен, что понимает все возможности своей способности — находилось не так много людей, на которых он мог свободно тренироваться. Эрик всегда соглашался помочь, но этого оказалось недостаточно, потому что подвергать его опасности, неизбежной в некоторые моменты при работе с таким сложным механизмом, как человеческий разум, было просто невозможно для Чарльза.

Никогда и ни с кем еще не получалось испытывать такое. Полностью соединяться, сливаться сознаниями, открываясь до самого конца, освещая те уголки своей души, которые они сами в себе не замечали. Но показывали друг другу. Церебро усиливало эту связь, расстояние ее поглощало.

Эрик изменился.

Чарльз ощущал это как вхождение в горячую воду. Раньше она кипела, бурлила, воздух выходил вверх, лопаясь пузырями на поверхности. Сначала Чарльз обжигался, но со временем привык, словно приобретя способность Дарвина адаптироваться. Или это сознание Эрика прекратило обжигать именно его. Если же Чарльз заходил с другой стороны озера, обходя через поля и леса, перебираясь под низкими ивами, наклоняющимися к поверхности воды, то приходилось прорубать себе путь через льды, замораживая пальцы и разбивая руки в кровь. Боясь повредить сознание, Чарльз все равно колол лед, и со временем он сам стал плавиться под пальцами, позволяя зайти дальше, погрузиться глубже, нырнуть ко дну, чтобы соприкоснуться с самой сущностью Эрика. Под водой не нужен был воздух. Достаточно оказывалось прикосновений рук к обнаженной коже, губ, слепо находящих чужие губы, вдохов, состоящих из запаха чуть влажных волос под пальцами.

Теперь поверхность озера в голове Эрика была ровной. Все улеглось под тяжестью времени, проведенного в ограниченном пространстве, где простиралась во все стороны бесконечная плоскость сознания. Чарльз прикоснулся к воде, и по ней пошли маленькие волны, круги, распространяющиеся, набирающие обороты, но все равно вскоре успокоившиеся. Вода до сих пор была горячей, передавала ощущения, мысли и воспоминания, еще не успевшие обрести словесную форму. Чарльз впитывал их и отдавал в равной степени, выплескивая все, что копилось в нем долгое время. Цветные пятна расплывались по воде, смешиваясь с ней, приобретая замысловатые узоры, как капли краски, падающие с кисточки, но и они не растворялись окончательно.

Чарльз входил глубоко, погружался, растворяясь в теплой воде на середине озера, опускался на самое дно, чтобы почувствовать в полной мере все, что ему могли дать. Чтобы оказаться невероятно высоко.

По телу прошел разряд тока, и Чарльз вскрикнул.

Связь еще не была до конца разорвана, Эрик тоже почувствовал и подскочил с постели в десятках километрах от особняка. Паника, беспокойство, мысли, мечущиеся, как молекулы в нагретом газе. Чарльз ударился о берег, но попытался еще раз вернуться к озеру, чтобы хотя бы попрощаться. Прикоснувшись к воде, Чарльз почувствовал очередной разряд.

«У нас обоих есть слабости, — прошептал Чарльз. — Мы слабости друг друга, и если мы не признаемся в этом самим себе, все может плохо закончиться. Потому что уже плохо началось. Но если мы примем это, то сможем и использовать, сможем сделать нашей самой сильной стороной. Взаимодействие. Доверие. Обратить это слабости в...»

Чарльз вскрикнул, чувствуя, как боль пронзает виски, и медленно опустился на пол. Руки мелко дрожали, когда он снимал шлем Церебро.

— Машина не выдержала перегрузки... Не знаю, она почти повторяет свою прошлую версию, я надеялся, что расположение изгладит все эти недочеты... Ты раньше не использовал ее на полную мощность, поэтому она не была рассчитана на такую нагрузку. Еще и из-за материалов могли быть проблемы. Сейчас достаточно сложно достать некоторые детали и вещества, тем более тайно. ЦРУ согласится дать мне средства, только если я буду помогать им с поимкой мутантов, — Хэнк, убедившись, что Чарльз в порядке, проверял, насколько пострадало Церебро.

— ЦРУ, стоило появиться тем, кто способен уничтожать мутантов, сразу сменило стратегию. Теперь нам не ждать от них поддержки, — Чарльз, пока не решаясь подняться, откинул голову назад, прислонившись затылком к прохладному металлу. — Я знаю, как тебе сложно сейчас. Знаю, чего ты хочешь, Хэнк. Но помни, что использование вакцины, которую изобрели в ЦРУ для подавления мутаций, может быть опасно. Лучше не пытайся ее извлечь или тем более идти к ним. Они еще сами к тебе придут. Хорошо? — Чарльз поднялся и, похлопав Хэнка по плечу, пошел вниз по лестнице.

***

Чарльз не представлял, как в ЦРУ натренировали людей на опознавание любого телепатического воздействия. У них совершенно точно имелся телепат, но, может быть, недостаточно сильный, если они искали еще одного? А зачем им понадобился сильный телепат? В голову приходили невероятные и достаточно страшные предположения, и Чарльзу хотелось узнать все наверняка, но это был бы бессмысленный и огромный риск — Мойре ни за что не получить подобных сведений.

ЦРУ не могло взять Чарльза, потому что он такая же тяжелая гиря на весах, удерживающих равновесие, как и Эрик, сидящий в правительственной тюрьме. Но любого другого телепата они заберут, кем бы он ни был. Во время очередной проверки эти поиски и навыки агентов обернулось достаточно неприятным образом.

— У вас появился телепат, профессор? — заинтересованно спросил майор.

— Вы же просили сказать, как только я обнаружу телепата. Я вам что-нибудь сообщал? — Чарльз натянуто улыбнулся, изображая откровенно картинную вежливость.

— Но ведь кто-то роется в моей голове.

И Чарльз понял. Действительно роется. Он ведь сказал не высовываться, не пытаться узнать и даже просто поглядеть... Куда же смотрит Ангел...

— Я думаю, вам кажется. Это мой эмоциональный фон, просто достаточно сложно сейчас его удерживать. Согласитесь, несколько новых учеников и внеплановая ночная проверка за день до того, как мне сдавать квартальные отчеты в отдел, не могла остаться незамеченной. Другие люди не ощущают этот шум, а у вас такая чувствительность...

Никакими словами убедить майора не удалось. Всех новых детей выстроили в ряд, заставив продемонстрировать свои способности. Реми поднял в воздух колоду карт. Пьетро сбегал и вернулся с кухни с пачкой печенья за секунду. Ванде пришлось немного сложнее, но и она изменила узор на ковре. Джин, сдерживая слезы, перевернула несколько яблок в вазочке. Детей отправили в спальни, а Чарльз еще целый час терпеливо водил отряд по особняку, демонстрируя все помещения и скрипя зубами, когда очередная вещь не нравилась кому-то из агентов. Чарльз смотрел, как ломают пробный вариант очков для Скотта, как разливают на полу успокоительное от Хэнка, «отдающее чем-то подозрительным», которое использовал каждый второй в Школе, как тяжелые ботинки оставляли следы на светлых вычищенных коврах, и сдерживало только знание того, что же находится под, казалось бы, ненадежно укрытым полом.

Когда отряд отъехал на достаточное расстояние, Чарльз вернулся в детскую, где никто так и не смог уснуть.

— Куда ты смотрела?! — закричал Чарльз, смотря Ангел в лицо. — Ты не видела, что она использует телепатию? Ты не можешь заметить, когда девочка, которая еще с трудом управляет своими силами, пытается залезть в мозг майора секретной службы? Ты... Вы все вообще представляете, чем для нас это может обернуться?!

Чарльз обвел злым взглядом комнату и, увидев Джин, пошел к ней. Не обратив внимания на просьбу Рейвен прекратить, он схватил Джин за ухо, потянув на себя.

Дата добавления: 2015-08-10