Ф.Д. Бобков. Из записок бывшего крепостного человека 1 страница

Публикуется по: Исторический вестник. 1907. № 5. С. 446—474; № 6. С. 734— 764; № 7. С. 143—164. Автограф не обнаружен. Публикатор записок Ф.Д. Бобкова — Михаил Федорович Чулицкий, бывший судебный следователь, напечатавший в «Историческом вестнике» несколько собственных мемуарных очерков.
Публикация записок Ф.Д. Бобкова была предварена вступительной заметкой Чулицкого:
«Федор Дмитриевич Бобков, бывший крепостной дворовый человек штабс-капитана П.Н. Глушкова, родился в деревне Крапивново, Юрьевецкого уезда Костромской губернии, в 1831 или в 1832 году и умер в Москве в 1898 году. Пятнадцати лет он был вытребован из деревни для услуг в качестве мальчика в Москву, где постоянно проживали его господа, Глушковы. Через несколько лет он был сделан лакеем и оставлен у Глушковых в услужении по найму и после 19 февраля 1861 до 1865 года, когда получил должность помощника начальника станции на железной Дороге. Впоследствии он занялся постройками и подрядами и умер довольно состоятельным человеком в звании купца 1-й гильдии.
Читать и писать он выучился самоучкой при помощи малограмотного брата еще в деревне, когда ему было лет 14. Имея страстное желание учиться, он не смел заикнуться об учении. Ему оставалось только читать. И он читал все, что только попадалось ему под руку. Пользуясь господской библиотекой и доставая книги у разных лиц, он наряду с романами читал и Гумбольдта, и Бокля, и популярную медицину, и механику. Принимаясь за чтение книги, он всегда добросовестно дочитывал ее до конца, хотя бы и не понимал ее. Одновременно со страстью к чтению у него появилась потребность и к писанию. Он завел дневник, ежедневно нося в него все, на чем останавливалось его внимание, что производило на него впечатление.
Дневник этот он добросовестно вел до конца своей жизни. Кроме того, он писал статьи, пьесы, драмы и стихи. Стихов писал он много и писал их чуть ли не каждый день. Выдержка из его стихов поставлена в виде эпиграфа в книге [Г.А.] Джаншиева «Эпоха великих реформ». После смерти Бобкова остался целый сундук его писаний. В моем распоряжении был дневник до 1882 г. Мною сделаны лишь краткие извлечения из этого громадного количества листов, написанных хотя и понятным языком, но заключающих в себе много лишнего балласта в виде поэтических описаний природы и личных его любовных похождений.
Дневник интересен с двух точек зрения. Он рисует, во-первых, бытовую сторону крестьян и помещиков того времени и описывает отношения между господами и крестьянами. Во-вторых, в нем мы знакомимся со взглядами простого человека на пережитые им события того времени. Конечно, самым интересным в этом отношении является год освобождения крестьян от крепостной зависимости. Описывая события 1861 года, он приводит слышанные им слова и речи Погодина и других видных деятелей того времени.
Бобков, замечу в заключение, был настоящий русский человек».

I

Воспоминания детства. - Приезд господ в деревню. - Секта бегунов. - Домашняя жизнь. - Ожидание светопреставления. - Самообучение грамоте.

Я очень смутно помню мое детство, и первые мои воспоминания относятся к 1843 голу, когда мне было 11 или 12 лет.

Доска, прибитая к полосатому столбу, криво стоящему на краю родной моей деревни, гласила следующее: "Деревня Крапивново штабс-капитана Н.П. Глушкова¹. Дворов 43. ревизских душ мужеска пола 93, женска 107".
Глушков постоянно жил в Москве, каждое лето ждали его приезда в вотчину. состоявшую из деревень Крапивново. Сосуново. Голуоиово и других, но вот не приезжал. Приготовляемые к приезду теленок, отпоенный молоком, и масло, собранное с крестьян, оставались в пользу жены бурмистра. Конечно, не имея усадьбы и господского дома, барин не стремился в деревню. Таким образом, бурмистр являлся самостоятельным хозяином имения и ревизских душ. Как-то один только раз, летом, приезжали господа. Поселились они в хорошем доме бурмистра Зиновия Васильевича. Барин был пожилой, а супруга его, Марья Александровна, была молодая. С ними был сын, Саша, лет четырех, и много прислуги. Помню, как барин бросал нам, ребятишкам, из окна пряники, а барыня, сидя на подоконнике, курила трубку и смеялась, глядя на игру сына, который сделал из нас лошадок и подгонял хлыстом.

До этого года участие мое в работах заключалось в наматывании ниток на маленькие шпулечки для тканья миткаля². Летом на моей обязанности лежало нянчить брата и сестру, которые были моложе меня. Во время жатвы я оставался с ними в доме один. Возился я с ними не особенно много, — Петрушке давал кусок хлеба, Кате соску и убегал играть с мальчиками, забывая совершенно о своих питомцах. Изредка соседка наша, тетка Матрена, покричит на меня, что оставил детей без присмотра, тогда я возвращался домой, пихал в рот одному кусок хлеба, другому соску и опять убегал. Вплоть до зимы я бегал босиком, а зимой ходил в лаптях.
В Крапивнове, как и во всем Юрьевецком уезде Костромской губернии, было много староверов из секты бегунов. Жизнь молодых сектантов ничем не отличалась от жизни остальных крестьян. Они женились, имели детей и, посещая староверческую молельню, ходили в то же время и в церковь. Под старость же они переставали ходить в церковь и начинали есть отдельно от семьи в особых мисках своими ложками. Многие оставляли свои семейства и скрывались неизвестно куда. Ходил слух, что они уходят в Ветлужские леса молиться Богу и спасать свою душу. Говорили также, что многие поселялись в подпольях у купцов-староверов, которые кормили и скрывали их.
Мой дедушка Осип под старость тоже скрылся в староверческий монастырь в Уреньских лесах. Матушка моя ездила к нему. Она рассказывала, что там много стариков, которые работают, кто как может: кто лапти, кто корзины, кто лопаты и т.д. В их хатках стоит тишина, которая нарушается только голосом какого-нибудь старца, читающего всем вслух жития святых. Матушка моя, хорошо знавшая грамоту, постоянно читала дома вслух или жития святых, или Евангелие. Особенно сильное впечатление производило на меня чтение Страстей Господних³. Я залезал на печь и горько плакал, уткнувшись во что-нибудь, чтобы скрыть свои слезы. Каждую субботу перед иконами зажигались восковые свечи и матушка читала вслух Псалтирь, кафизмы и молитвы. Отец, мои старшие братья и невестки благоговейно молились. После молитвы садились ужинать, после которого мать читала Четьи-минеи. В воскресенье не работали и происходила только уборка скота и топка печей. Выходить на улицу гулять до обеда не полагалось. В 6-м часу утра была общая молитва. Не успевала матушка взять лестовку⁴, без которой она не молилась, как все уже бывали в сборе. Перед обедом опять молитва и после обеда чтение, послушать которое приходили соседи, старики и старухи. Особенно много приходило их вовремя Великого поста. Тогда велись и разговоры на религиозные темы. Обыкновенно ругали православных священников и называли их чадами антихриста за то, что они пьют вино, нюхают и курят. Раскольников-стариков хвалили за воздержание и за то, что некоторые отдавали свое тело на съедение насекомым. Я заслушивался этими разговорами, которые мне очень нравились.
Кроме матушки, грамоту знал мой старший брат, за обучение которого отец уплатил старику-раскольнику 12 рублей. Не видя никакой практической пользы из этого знания, отец решил больше никого из нас не учить. Учиться я начал благодаря простому случаю. Отец занимался иногда торговлей и поэтому посещал базары. Купит на одном коров штуки 4, а на другом продаст их с барышом, или купит партию овчин штук в 50, а затем распродаст поштучно. Особенно большой базар бывал в селе Вичуге, в субботу перед Масленицей. Субботу эту называли широкою. На базаре в этот день не столько торговали, как гуляли, так как все женившиеся парни непременно везли туда своих молодых жен на хороших санях, убирая лошадей. Сначала шло катанье по улицам, а затем молодые со всей родней отправлялись в трактир угощаться чаем, ерофеичем⁵ и наливками. Наступления этой субботы все ждали с нетерпением, так как каждый хотел ехать смотреть гулянье молодых. Отец мой, как торговец, не интересовался гуляньем и поэтому ехать не собирался, но тут произошел особенный случай.
В ночь на эту субботу везде в деревнях ждали светопреставленья. Все готовились, каждый по-своему, предстать пред Всевышним Судом со всеми своими грехами. Один из мужичков, Комок, веселого нрава, любящий и выпить, и песню спеть, хотел и собирался ехать на базар, но очень боялся светопреставления. Тем не менее он на ночь задал овса лошади, рассуждая, что если Господь и покончит существование земли с грешными людьми, то во всяком случае отпущенная мерка овса будет причислена к добродетели, так как поведено и скота миловать. С тяжелою душою он поужинал и, несмотря на сопротивление жены, допил водку, говоря, что беречь незачем и что вино святые отцы пили. Тотчас же он крепко уснул. Под утро ему стали мерещиться разные ужасы, и он проснулся. Небо перед восходом солнца горело красным огнем. Он принял это за пожар вселенной, в ужасе вскочил и закричал: «Федосья! прости меня! Я действительно любился с Анюткой!» Он бросился на колени перед иконами и велел жене будить детей. «Разве не видишь? Небо горит!» — «Что ты, с ума сошел, что ли? — отвечает Федосья. — Это солнце восходит». — «Слава Богу! Это только сон был! — закричал он. — Скорей одеваться! Едем на базар!» И он бросился запрягать лошадей. Жена, узнав об измене мужа, надулась и отказалась с ним ехать. Поэтому Комок поехал один. Торопясь, он забыл дома кнут. Проезжая мимо нашего дома, он остановился, чтобы взять из хвороста прут. Отец спросил его, куда он едет, и, узнав, что на базар, попросил взять его с собой. Комок с удовольствием согласился, и они уехали. На базаре отцу купить ничего не пришлось. Рассматривая лубочные картины и книжки с картинками, он поверил уверениям продавца, что книги очень интересны, и купил «Еруслана Лазаревича» и «Бову Королевича». Отец любил слушать чтение сказок. По воскресеньям после обеда старший брат мой стал читать вслух купленные сказки. Слушать их приходили и соседи. Некоторые места мне очень нравились: «На восходе зари утренней вставал Еруслан Лазаревич, садился на коня скорохода, надевал ружье самопальное, ехал горами, долами и тихими заводями и бил уток, гусей и белых лебедей». Вот и сосед наш, дядя Егор, тоже бьет тетеревей, думалось мне, и страстно хотелось охотиться.
После первого же чтения брата я стал приставать к нему за разъяснением о способе обучения грамоте. Брат объяснил, что прежде всего надо выучить азбуку. Я стал просить его выучить меня, и он по оставшимся отрывкам азбуки объяснил мне название букв. С этого времени я все свободное время посвящал зубрению. К концу Великого поста я уже читал, а на Святой мог бегло прочитать Псалтирь. Я был счастлив. Кроме «Еруслана Лазаревича» и «Бовы Королевича», прочитал с замиранием сердца и сказку с удалыми песнями о Стеньке Разине⁶. Потом по моей просьбе брат написал скорописно⁷ азбуку. Потихоньку на всяком попадавшемся мне под руку клочке бумажки я писал. Поздно вечером, когда отец засыпал, я зажигал лучину и писал. При малейшем шорохе я гасил лучину. В течение целой зимы я учился читать и писать. Однажды пришел сосед и попросил написать записку в контору Коновалова выслать ему утку⁸ для миткаля, который он ткал для конторы. Я написал и с нетерпением ждал ответа. Боялся, что не разберут моего писания. Когда я узнал, что записка прочитана и утка послана, я был очень счастлив и стал считать себя великим грамотеем.

¹ Здесь мемуаристу изменяет память. Имеется в виду артиллерии штабс-капитан Петр Назарович Глушков (1780—1849).
² Миткаль — суровая тонкая хлопчатобумажная ткань, неотбеленный ситец.
³ Страсти Господни — страдания Иисуса Христа, описанные в Евангелии.
⁴ Лестовка — кожаные четки у старообрядцев.
⁵ Ерофеич — водка, настоянная на пахучих травах.
⁶ Возможно, имеется в виду книга «Сказания русского народа, собранные И. Сахаровым», неоднократно издававшаяся в 1830—1840-е гг. и содержащая легенды и удалые песни о Стеньке Разине.
⁷ Скоропись — тип почерка, возникший в русской письменности в XIV в. для
ускорения процесса письма.
⁸ Утка (уток) — нить для тканья.

II

Переписка книг Св. Писания у бурмистра. — Описание деревенской жизни и заведенных порядков. — Изменение денежной системы. — Спички. — Картофель. — Чай. — Покушение на побег к староверам.

В следующем, 1844 году я уже бойко читал Псалтирь и Четьи-минеи и знал цыфирь. Меня приглашали читать не только соседи, но и в другие деревни. Слушали меня благоговейно и принимали как гостя. Угощали отборными кушаньями, горохом и пшенной кашей и клали на мягкую постель с подушкою.

Однажды позвал меня к себе бурмистр, Зиновий Васильев, строгий вожак староверов секты бегунов, и приказал показать ему образец моего письма. Я написал. «Такого письма мне не нужно. Ты учись писать полууставом⁹. Дам работу. Необходимо списать книги Св. Писания, которых печатать не позволяют, а угощают новыми, исковерканными и наизнанку книгами, антихристовщиной», — сказал он. «Я пишу и полууставом», — ответил я и написал образец. Он посмотрел и, по-видимому, одобрил, потому что сейчас же заявил: «Скажи твоему отцу, что я велел тебе прийти ко мне писать. Я заплачу». Отец отпустил меня без всяких отговорок. Он и не смел отказать: Зиновий Васильев был сила. Он мог все сделать: и в солдаты отдать, и в Сибирь сослать. Одели меня в чистое платье, приказали держать себя у чужих людей умненько и отправили. Недели две я писал о скрытых скитах и о черниговских князьях Борисе и Глебе¹⁰. Я был очень доволен работой и старался писать как можно лучше. В доме царила чистота и тишина. Прожить две недели в уединении все-таки было скучно, если бы не было 17-летней красивой дочери Зиновия Васильевича, которая часто со мною разговаривала. Я любовался ее белым лицом, русою длинною косою и белою сорочкою с вышитыми рукавами. По окончании работы Зиновий Васильевич, посмотрев написанное мною, сказал, что надо писать лучше, и дал полтину¹¹. Я с удовольствием убежал домой, радуясь и заработку, и тому, что вырвался на свет Божий.
Зиновий Васильевич вел трезвый, скромный образ жизни и был богомолен. В течение целого поста не ел горячего, питался лишь хлебом с водой и на Страстной неделе ел один только раз, в четверг. В молитве он проводил целые ночи. За время его начальства над вотчиной Глушковых благосостояние крестьян и нравственная сторона их процветали. Преследуя пьянство, Зиновий Васильевич пьяных сек розгами. Сидя в сарае, он незаметно наблюдал за возвращавшимися с базара мужиками и на следующий день, собрав сход, учинял экзекуцию тем, которые возвращались пьяными. Следя за тем, чтобы хлеб без надобности не продавался, он отбирал излишек, запирал в общественный магазин¹² и выдавал по мере надобности на еду или для продажи на необходимые нужды. Один мужик по его приказу находился под присмотром другого, более трезвого, а этот под присмотром третьего, и так далее. Амбар запирался двумя ключами, из которых один был у хозяина, а другой у соседа, и, таким образом, войти в амбар один без другого не могли. Крестьяне невольно приучились к воздержанию, к благоразумной экономии, и неисправных плательщиков не было. Каждый, кроме хлеба, который родился хорошо, имел лошадей, коров и овец. Соблюдалась большая осторожность с огнем. Без фонаря со свечой выйти во двор никто не смел. Как только сходил с крыш снег, начиная со Святой недели, сидеть по вечерам с огнем и в особенности с лучиной воспрещалось. Летом печи топились редко и только по утрам, когда хозяева еще были дома. Печи осматривались еженедельно. По его настоянию вместо прежних курных печей делались новые с дымовыми трубами. Для водопоя скота на полях копались колодцы, пруды, на ручьях делались ставы¹³. Дороги содержались в исправности. Как только Зиновий Васильевич замечал, что нет спешной работы, так сейчас же посылал десятского по домам звать на сход, и на следующий день крестьяне и стар и млад выходили уже на общественную работу.

Сын бурмистра, Иван, положил себе работу во спасение. Не переставая и не разгибая спины, он исполнял и мирскую работу, не поднимая головы и не говоря ни с кем ни слова.
Знакомство с домом бурмистра имело на меня большое влияние, и я стал подражать им, чем мог. Летом вставал в 3 часа, умывался утреннею росою и шел на чердак, где долго молился на восток. Из окна виднелись зеленые озимовые поля, слышалось пение жаворонков, скворцов, чириканье воробьев. Мне дышалось легко, весело, дух мой уносился в синюю даль, в бесконечное пространство...
Убедившись, что я хорошо читаю и пишу, отец на мое ученье и чтение смотрел уже сквозь пальцы и не бранил меня больше за то, что поздно сижу с огнем. Он был доволен, что я отдал ему сполна полтину, заработанную мною у Зиновия Васильева.
В этом году (1844) с 1 июля были переименованы деньги и за 3 рубля 50 копеек ассигнациями стали давать 1 рубль серебром¹⁴. Брат мой нанялся в работники на 6 недель за 28 рублей в село Иваново. Когда по окончании срока работы брат принес 8 рублей, отец стал упрекать его, что он проработал лето за 8 рублей. «Мне что за дело, что там печатают, — говорил он. — Ты порядился за 28 рублей, ну и давай их». Понял перемену денег он только тогда, когда за купленную им лошадь, стоящую 60 рублей ассигнациями, уплатил 15 рублей серебром.
В это же лето извозчик Кондаков, возивший товар в Москву, привез в первый раз в нашу деревню фосфорные спички. Одну коробку он подарил бурмистру, другую попу. Продавал он коробку за 10 копеек, а на копейку давал 3 спички. Все крестьяне с любопытством осматривали, щупали, нюхали и, когда спичка от трения зажигалась, все отскакивали. Мне очень хотелось купить спичек, но у меня не было ни копейки. Как хорошо было бы, мечтал я, пойти в лес, развести огонь и печь картофель. Кстати картофель был теперь уже в общем употреблении¹⁵. Между тем еще незадолго до этого раскольники восставали против него, называя его дьявольским зельем. Говорили, что в казенных погребах, где был сложен картофель, происходит таинственный шум, топот и пение. В Никитинской волости, несмотря на приказание начальства, крестьяне не шли сажать картофель. Ввиду их упорства и неповиновения было призвано войско, и тогда крестьяне, боясь, что в них будут стрелять, вышли в поле и сажали картофель со слезами. К чаю так же относились, как к заморскому зелью, и его не пили ни староверы, ни миряне. Пили только господа, священники и купцы. Самоваров в деревнях ни у кого не было. В большом употреблении был сбитень¹⁶. Проезжий торговец выказывал невиданные у нас карманные часы.
Под влиянием ежедневного чтения матушкою жития святых отцов религиозное чувство у меня росло с каждым днем. Я ежедневно все больше и больше стал молиться в уединении и наконец задумал бежать к иноверам в лесные монастыри. Однажды я одел кафтан, взял лапти и палку и пошел. «Не бери с собой ни хлеба, ни сумы», — помнил я святые слова. «Однако что же я буду есть, — думалось мне, — коренья, ягоды, грибы?» — «Господь питает», — слышалось в ответ. Я отошел от деревни версты две. Вижу, на чьей-то полосе горох. «Запастись разве горошком, — думаю. — Но ведь это чужое. Воровать грешно. Впрочем, говорят, что все, что растет, — это Божье». Я нарвал гороху и наелся. Тогда на меня напало раздумье. Солнце клонилось уже к западу. Я знал, что скоро меня хватятся, станут искать, найдут и выпорют. Я возвратился домой...

⁹ Полуустав — тип почерка, сложившийся в русской письменности во второй половине XIV в., более простой, чем устав, но более сложный для письма, чем скоропись.
¹⁰ Борис и Глеб — младшие сыновья киевского князя Владимира Святославича. В междоусобной борьбе, вспыхнувшей в 1015 г. после смерти Владимира, были убиты старшим братом Святополком. В 1071 г. причислены к лику святых.
¹¹ Полтина — полтинник, монета в 50 копеек.
¹² Магазин — здесь: склад, помещение для хранения каких-либо запасов.
¹³ Став — запруда.
¹⁴ Имеется в виду денежная реформа 1838—1843 гг. по девальвации обесценения ассигнаций.
¹⁵ Картофель начали распространять в России в первой половине XVIII в., но крестьяне принимали его тогда с недоверием. Широкое распространение получил после неурожайных 1839—1840 гг.

III

В роли учителя. — Учреждение общества малолетних. — Самодельный пистолет. — Полевые работы. — Понятой. — Становой. — Ведьма. — Колдун.

У нас часто бывал ездивший с базара на базар торговец дегтем и лаптями. Однажды с ним приехал его внук 8 лет. Утром стали на молитву. Сначала дед сделал замечание внуку, что тот стал молиться непричесанный, а затем, указывая на меня, бойко читающего вслух молитву, сказал, что ему необходимо учиться. После молитвы торговец стал просить отца отпустить меня к нему учить грамоте и младших его детей, и старшего, которого он с целью избавления от воинской повинности сдал в объездчики и которому необходимо знать грамоту. Отец посмотрел на меня нерешительно. Я же ответил, что возьмусь за учение с удовольствием. Дядя Моисей сказал, что он мне заплатит за учение и что охотников учиться найдется много.
В начале поста (в 1845 году) я и уехал к дяде Моисею в Чернякино, глухую лесную деревню, где у крестьян и выговор был другой, и одежда была иная. Наша деревня была более цивилизованной, так как мы жили ближе к фабрике. Учить мне пришлось трех парней: 22, 12 и 9 лет. Плату за учение я получил в размере 3 рублей, которые и отдал отцу.
Когда я возвратился домой, мои ровесники, деревенские парни, стали расспрашивать о жизни в чужой деревне. Расхваливая царившую там тишину, я задумал образовать особую малолетнюю общину. Товарищи согласились и выбрали старостой сына богатых родителей, а меня назначили земским, т.е. мирским писарем. Сейчас же мною изданы были правила. Запрещалось произносить скверные бранные слова, принимать участие в играх с большими и по праздникам играть до обеда и требовалось безусловное повиновение старосте, перед которым должно снимать шапку и по первому зову выходить на общую работу или общую игру. Виновные в ослушании по приговору схода подвергались или сечению розгами, или штрафу в одну или две копейки. На штрафные деньги предполагалась покупка пороха для стрельбы из пистолета или ружья.
Наш кружок действовал дружно. По случаю наступления весны мы разбрасывали груды снега, рыли канавы и т.п. За произнесение бранных слов были наказаны розгами два парня. Штрафных денег не было, и поэтому решили устроить обязательный налог в 3 копейки на каждого. Один мальчик не внес, и его высекли. Так как секли не за проступок, а за то, что не дал денег, высекли до крови. Высеченный пожаловался родителям, и наше общество было уничтожено. Ружья мы не успели приобрести, а порох был уже куплен. Оставалось только его расстрелять. Тогда смастерили пистолет из кости, приделав к нему ложе из дерева. Насыпали в него пороху и подожгли через дырочку сбоку. Произошел выстрел, но не громкий. Тогда я взял пистолет, положил побольше пороху и туго набил его. Не успел я поджечь порох, как произошел оглушительный выстрел. Заряд вылетел не вперед, а назад, разорвав кость и опалив мне порохом лицо. Осколками кости мне ранило лицо в пяти местах. Обожженный, весь в крови, я сначала замыл кровь, а затем спрятался в сарай, откуда вышел только вечером. На другой день я родителям соврал, что упал с дерева. Долго я ходил с черными пятнами на лице, из которых некоторые остались навсегда.
В эту весну я стал ходить на общественные работы: чистку прудов, починку дорог и на покос. Косьба сена, какая это чудная работа. Все работу эту любили, и во время покоса и мужчины и женщины наряжались в лучшие одежды, как в праздники. При восходе солнца, в 4 часа утра, когда трава белеет, как снег, 50 человек крестьян стройно, как по команде, взмахивая острыми косами, двигаются вперед, оставляя за собою, точно гигантскую змею, длинную полосу сена. В 7 часов утра женщины и дети приносят завтрак, и все сбиваются в одну кучу. Завтрак вкусный. Едят блины со сметаной, молоко с налесничками¹⁷, или пирожками, и яйца. После завтрака луг докашивается, сено ворочается, и все затем возвращаются домой с песнями. Часа в 4 ходил по деревне десятник и приказывал запрягать лошадей ехать за сеном. Так как у нас владение было чересполосное, сено, во избежание споров и затаптывания нескошенного, тотчас же убиралось. К 5 часам, когда сено достаточно уже проветривалось, складывалось на возы и увозилось. Я до сих пор с удовольствием вспоминаю эту работу. Сколько было веселья, песен, шуток! Сколько любви проглядывало в движениях, в словах, в немых взглядах и улыбках молодых девушек и парней... После 20 июня жали рожь. Насколько я полюбил косьбу, настолько жатва мне не нравилась. Косил я хорошо, а жать пробовал было и сразу же порезал руку. Роль моя в этой работе ограничилась вязаньем снопов и их установкой.

В это время в гор. Лухе была ярмарка и отца потребовали туда в качестве понятого. Вместо себя он послал меня. В первый же день меня с другим крестьянином поставили на дежурство при арестантской избе. В течение дня загнали туда много пьяных и буянов. Ночью один из них убежал, выскочив в окно. Нам, дежурным, объявили, что приедет скоро становой¹⁸ Цвиленев и выпорет нас. Я очень испугался и вспомнил, какую штуку он сыграл с Зиновием Васильевичем 25 марта. В этот день, по случаю праздника Благовещения, вечером собралось к Зиновию Васильеву человек 40 староверов на молитву. Вдруг прискакал неожиданно становой с понятыми и окружил дом Зиновия Васильева. Несмотря на то что все запрятались по разным углам на чердаке и дворе, становой всех нашел, переписал, забрал книги и хотел взять иконы. Тогда Зиновий Васильев дал становому 200 рублей и писарю 25 рублей. Становой возвратил книги, составлять протокола не стал и уехал. Я боялся, что меня высекут и сошлют в Сибирь. Однако, слава Богу, дело окончилось благополучно. Становой приехал с красавицей, которая пела и играла на гитаре, был поэтому в хорошем расположении духа и велел только переменить дежурных понятых.
С какою радостью я побежал домой, несмотря на то что был уже вечер. Когда стало уже темнеть, я подошел к лесу, вблизи которого стояла деревня Омелиха. Невольно я вспомнил, что год тому назад в этом лесу была найдена повесившейся красавица солдатка Фекла и там же похоронена. Сама ли она повесилась, или ее кто-нибудь из ее многочисленных любовников повесил, выяснено не было. Рассказывали, что по ночам она выходила из могилы и гонялась за прохожими. С целью прекращения ее похождений крестьянами был забит в ее могилу осиновый кол¹⁹. Я со страхом вошел в лес и, творя молитву, не оглядываясь, шел вперед. Меня колотило, как в лихорадке. Вздохнул я только свободно, когда вышел из лесу и стал подходить к деревне Омелихе. Проходя мимо бани, я вспомнил, что, по слухам, и в банях водится нечистая сила. Я поднял камень и швырнул в окно, но и из этого ничего не произошло. Домой я вернулся в 3 часа ночи.
Рассказы о разных происшествиях обыкновенно получались от нашего соседа Тимофея, торговца кадками и ведрами, всегда возвращавшегося домой в пятницу. Этого дня все однодеревенцы ждали с нетерпением. Не успевал он въехать в деревню, как его уже окружала толпа, требовавшая немедленного сообщения новостей. Кто-нибудь распрягал лошадь, а он рассказывал обо всем, что видел и что слышал. Речь шла о новых указах, прочитанных в Юрьевце, о войне, о рекрутском наборе, о кражах и о разных случаях. До поздней ночи мужики толпились около избы Тимофея, слушая его рассказы.
Дядю Тимофея я считал очень умным. Человеком не только умным, но и прозорливым считал Зиновия Васильевича. Третьим замечательным человеком был Корнилий Иванов, колдун и лекарь. О нем рассказывали, что он знается с нечистой силой, портит людей, может напустить болезнь и исцелить, приворожить человека одного к другому и наоборот. Он собирал постоянно разные травы и коренья. Ходили слухи, что у него есть и разрыв- трава²⁰. Дядя Корнилий клал на пустую телегу стручок с 9 горошинками — и пара лошадей не могла сдвинуть воз с места. Переходил дорогу с заговоренною в руках травою — ни одна лошадь не хотела переехать этого места. Поэтому дядя Корнилий был необходимым человеком на всякой свадьбе, на которой он бывал полновластным распорядителем. По его указанию не только делались разные церемонии, но даже составлялась смета угощения. Однажды был я у дяди Корнилия в то время, когда к нему приезжал купец Морокин за лекарством от запоя.

- Ты мне составь, пожалуйста, покрепче, — говорит купец. — У меня дела, а между тем, как начну пить, недели три нахожусь в безумии. Вот тебе 10 рублей. Не жалей добра. Составь крепче!
- На наш век дураков хватит! — сказал Корнилий после отъезда гостя. — Я ему купил на 10 копеек солодкового корня, ревеню и сварил с полынью. Это пойло облегчило его желудок, и он перестал пить. Теперь еще просит.
«Так вот почему, — думал я, — он ходит в красной рубахе и плисовых штанах! Хорошо быть знающим человеком! Буду учиться всему. Хочу все знать!»

¹⁷ Налеснички — пирожки с начинкой из овсяной каши, творога или гороховой муки.
¹⁸ Становой — становой пристав, полицейское должностное лицо, заведовавшее станом, частью уезда.
¹⁹ По народному поверью осиновый кол, забитый в могилу, препятствует выходу мертвеца из гроба.
²⁰ Разрыв-трава — в суеверных представлениях трава, с помощью которой можно извести кого-либо.

Дата добавления: 2015-07-20