Позднее утро

Покуда Богдан под надзором Бага и темноликой немногословной Лизаветы принимал лечение иглами и травами в избе Большкова, сам несгибаемый лекарь, сопровождаемый старшим тангутом, в глухую полночь отправился в осиротевший “Персиковый источник”, дабы оказать посильную помощь тамошним обитателям.

Проницательный ум лекаря в конце концов определил причину резкого ухудшения состояния сановника. Престарелая, истомленная жизнью, снедаемая угрызениями совести тетушка-лисица, которую против воли удерживали в мире сем лишь многочисленные налепленные вокруг ее узилища охранительные амулеты, после того как Вэймины помогли ей освободиться, с облегчением устремилась в горние выси. Однако ж поддержание в Богдане надлежащего градуса любви к лисичкам происходило, по всей видимости, не без магического воздействия девятихвостой преждерожденной. Внезапное прерывание воздействия оказалось, как рассудил понимающий в таких делах Большков, чем-то вроде сильнейшего похмелья или, как он, пошевелив искательно пальцами, выразился, ломки.

Но, коли так, каково же теперь приходилось тем несчастным, что в течение многих месяцев, а то и лет, в полном довольстве трудились ни за грош в артели Виссариона, заготавливая ему сельдь и преумножая богатство равного Небу наставника! Есть люди, живущие под счастливой звездой, — а эти, как поэтично выразился знакомый с самыми разными сторонами жизни лекарь, столько лет тянули свое ярмо под счастливой иглой. Страшно было даже подумать, в каком они нынче могут быть состоянии. Работа предстояла изрядная. И подвижник врачевания, бормоча себе под нос цитаты из Писания, устремился к страждущим.

Вернувшись на рассвете — Богдан уже пришел в себя и они с Багом и младшим Вэймином лишь ожидали возвращения Большкова и Кэ-ци, чтобы, сообразно отблагодарив лекаря и его верную супругу, устремиться наконец в порт, — лекарь поведал страшные вещи. Из девятнадцати человек, беспробудно живших в артели, четверых он застал в бессознательном состоянии. Трое плакали навзрыд, сидя кто где, прямо на холодной, мокрой, пропахшей рассолом и рыбными отбросами земле “Персикового источника”. Остальные в полном ошеломлении бродили на подгибающихся ногах внутри огороженного глухим забором пространства артели и горестно, то и дело повторяясь, перечисляли друг другу пропажи того, что, как они были уверены, тут еще совсем недавно имелось. “И фонтан украли...— говорил один.— Хитрые какие воры, даже следа не осталось...” — “А у меня в покоях золотая статуя наставника стояла, а теперь — гнилушка какая-то валяется... И сами-то покои съежились, каморкой стали...” — вторил другой, кулаком размазывая по щекам слезы. “Заместо станков новейших — багор треснутый...” — “Воздух-то какой стал вонючий, замечаете, братья?” — “Как не заметить... И воздух поперли...” — “Годами, годами наживали свое добро трудами праведными — и вот в одночасье кто-то схитил!” — “Эк нажились на нас скорпионы...” — “А наставник-то где ж? Наставнику надо пожаловаться, наставник спасет, путь укажет...”

При всем желании и старании за одну ночь Большкову не удалось опамятовать всех. Он сумел лишь наскоро прочистить чакры тем, кто лежал в глубоком беспамятстве, да успокоительными травяными настоями унять стенания и рыдания наиболее несчастных. С рассветом лекарь вернулся к себе на хутор подкрепить силы обильным завтраком — и смягчившаяся Лизавета, снисходя к его подвигу, даже позволила ему для окончательного взбодрения выпить малую чарку благоносной калгановки, на сосуд с коей усталый лекарь во время завтрака то и дело взглядывал с вожделением во взоре, приговаривая, сколь она полезна для его истомленного желудка. После чарки глаза Большкова взблеснули было, и он, протягивая сызнова руку к сосуду, изрек: “Сказал же апостол Павел: Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов”, — в ответ на что Лизавета, поджав губы, тут же ответствовала: “Человек некий винопийца бяше, меры в питии хранити не знаше, темже многажды повнегда упися, в очию его всяка вещь двоися” ¹ , — и быстро убрала калгановку подальше. Большков только вздохнул.

В некотором расслаблении Богдан внимал рассказам лекаря, и сердце его сжималось от сострадания. “Какое нелепое несчастье! — думал он. — Какое несообразное! Ровно из далекого-далекого прошлого вдруг вынырнуло пузырем... и лопнуло, чуть прикоснулся хоть один нормальный, не омраченный подданный извне”. И все же оно, это мелкое остаточное несчастье горстки помраченных и заблудших людей казалось таким незначительным, таким мелким в сравнении с вечными, общими, всеобъемлющими проблемами... например, с проблемой чар... лисьих... ровно сам “Персиковый источник” по сравнению со всей бескрайней Ордусыо.

Конечно, добросовестного законника казус “Персикового источника” ставил в щекотливое положение. Собственно говоря, танским кодексом было предусмотрено наказание за всевозе колдовство, и хотя соответствующая статья давным-давно уж не находила применения, она традиционно перепархивала из издания в издание этого основополагающего правового текста ² .

¹ Хольм ван Зайчик почти дословно цитирует здесь начало известного стихотворения Симеона Полоцкого (1629—1680) “Пияцство”.

² “Таи люй ту и”, ст. 264. Произведение магических действий с целью нанести вред здоровью или умертвить наказывалось почти как умысел обыкновенного убийства, а если соответствующий вред или смерть действительно возымели место — то как за нанесение данного вреда или за данное убийство, совершенные обычными средствами, то есть весьма сурово, вплоть до смертной казни. Магия, направленная на то, чтобы добиться безрассудной любви (правда, в древнем тексте говорится лишь о безрассудной любви родителей), наказывалась пожизненной высылкой из родных мест на 2000 ли.

При желании ее было вменить виновному именно сейчас; действия Виссариона вполне истолковывались как магия с целью добиться безудержной любви своих трудников, а вдобавок — извлечения из той любви неправедного дохода. “Опять любовь... — думал Богдан. — О, сколь она многолика...” Ему отчаянно не хотелось привлекать Виссариона по этой статье. После короткой внутренней борьбы, внешне никак не проявившейся, он и впрямь решил дать старшим тангутам возсть разобраться с племянником по лисьей линии самим. Их так мало осталось в роду. Двое. Лишать их вновь обретенного младшего родственника и нарушать тем их траур по почившей тетушке было бы нечеловеколюбиво. “Учитель, когда ловил рыбу, удил, но не забрасывал сеть, а когда стрелял птиц, не бил тех, что сидят на земле” ¹ , — в который раз вспомнилось Богдану.

Шло к десяти утра, когда человекоохранители, сопровождаемые послушниками, отплыли наконец из Кеми на Соловки. Тангуты остались вразумлять Виссариона да помогать по мере сил Большкову.

Дата добавления: 2015-07-20