Плач как техника понимания

Феномен плача подобен феномену смерти и является его ослабленным респрезентантом в эмпирическом мире. Сколь многогранен символ (архетип) смерти, столь же многоаспектен феномен плача. Пока действительно связное и целостное описание его не представляется возможным, наметим лишь общие контуры проблемы, иногда позволяя себе остановиться более подробно на отдельных ее проекциях.

Антропология плача. Едва ли не самой расхожей басней неграмотного философствования является отнесение плача к сугубо психологическому аспекту человеческого бытия. Это старая ошибка психологического редукционизма, сам принцип которого гласит: «Все, что имеет психологическую сторону, является полностью психологическим образованием». В самом деле, многие (не все) отмечают чувство психологического облегчения после плача. На этом основана одна из психотерапевтических техник. Еще У. Джеймс писал в 1884 году о слезах печали, отмечая «тяжелые последствия сдержанных слез. Внутреннее пламя может испепелить тело того, кто удерживается от слез, или он может, по словам Данте, окаменеть изнутри; в таких случаях слезу или бурное проявление чувств могут принести благодатное облегчение» (5, 89). Ж.-П. Сартр рассматривает плач как особое эмоциональное поведение, являющееся средством избежания социально трудного поведения (8, 124-125). Плач можно ввести в теорию переживания, разработанную Ф.Е. Василюком (3, 133). Здесь сущность плача может быть представлена как «отыскание новой ценностной системы, посредством которой можно придать внутреннюю цельность и смысл бытию, открыть новые смысловые перспективы». Здесь мы подходим к связке «плач» — «катарсис», в которой последний понимается как процесс развития личности (4, 281). Понятие «катарсиса», во многом ключевое для понимания плача, как известно, введено Аристотелем. Давая вслед за Стагиритом определение человека, один из средневековых мыслителей определил его как «существо разумное, смертное, способное смеяться» (6, 15). Мы же, подходя к завершению темы антропологии плача, определим человека как «существо разумное, смертное, способное плакать». В телеверсии романа Жюля Верна «Дети капитана Гранта» звучит фраза, обращенная к одичавшему на острове поселенцу: «Плачешь — значит ты снова становишься человеком». Интуитивно в этой фразе схвачена первичность плача для появления человеческого в живом существе.

Социология плача. Современное общество блокирует, табуирует плач. Он становится стыден и неприличен. Саша Соколов, по его словам, специально ходил смотреть на американские похороны: «Вместо могильщиков — машина типа трубоукладчика… А потом бульдозер все заравнивает. И ни слез, ни рыданий. Родственники стоят на почтительном расстоянии, но не слишком далеко, чтобы все-таки было видно, что они имеют какое-то отношение к происходящему». Вспомним и наше: «В горле сдержите слезы, горькие слезы…». Но ведь традиционно целый ряд социально значимых явлений отмечался плачем — проводя в армию, свадьба, похороны… Значит, плач — коллективный! — имеет важный социальноорганизующий смысл. Недаром плач получил фольклорную форму развития: это один из наиболее развитых жанров народной поэзии. Девушки специально ходили на похороны, чтобы поучиться «выть», «причитать». Было стыдным не уметь «плакать», «причитать». Для этого необходимо было знать определенные, если не формулы, то структуры причеты. Даже во второй половине XX века «бабы по найму рыдали сквозь зубы» (В. Высоцкий), то есть ощущалась потребность в проговаривания события. Об этом же говорил и Мераб Мамардашвили: смерть должна быть артикулирована родом, только тогда человек умирает подлинно человечески, оставаясь жить в роде. В.П. Зинченко вспоминает: «Во время наших встреч у Леонтьева Алексей Николаевич как-то спросил: с чего начался человек? Мераб Константинович, не задумываясь, ответил: с плача по умершему»(6).

Если в настоящее время табу на плач все-таки ослаблено для девочек, девушек, женщин, то для мужчин оно гораздо сильнее. Не этим ли вызвана существенно меньшая продолжительность жизни мужчин практически во всех патриархатно ориентированных культурах, в том числе и нашей?

Социальная природа плача подтверждается феноменом коллективного плача, до сих пор весьма массово представленном в замкнутых девичьих сообществах (летний лагерь отдыха). Формальным поводом может стать влюбленность, тоска по дому, обида. Важен сам факт коллективного плачевого переживания, по какой-то причине более ценный, чем индивидуальные «слезы в подушку».

Философия и культурология плача. Обозначив и отграничив психолого-антропологические и социальные аспекты плача, мы получили возможность беспрепятственно обратиться к самой сущности его как культурологического ценностно преисполненного явления.

Плач и смерть. Еще в начале статьи мы представили плач как эмпирический коррелят смерти. Но что есть смерть, культурологически рассмотренная? Это точка границы, пограничья, предела. Это точка между земной жизнью и жизнью вечной, между земной жизнью и не-жизнью, небытием — в зависимости от ментальной ориентированности субъекта смерти. Точка — символ смерти — это точка междумирья, двумирья. Человек, находящийся в точке «истинной смерти» — и Там и Здесь, и в Бытии и в Небытии, и в Конечности и в Вечности. Эта точка уникальна для возможности понимания двух миров в их взаимосвязи. Однако оказаться в точке «истинной смерти» возможно лишь один раз в жизни. Поэтому в культурально значимой жизни человек изыскивает способы временно подключиться к ощущению «двумирья», чтобы лучше понять нынешнюю ситуацию, свое положение в этом мире.

— Ты не сердишься?

— Я сначала злилась. А потом поняла, что ты для меня же старался.
— Правда? — удивился Климов. — Как ты догадалась?
— Я ведь тоже поплакала. А после слез все яснее становится.

Юрий Нагибин. «Перекур»

Что же такое происходит в плаче, что позволяет понять то, что до плача, вне плача не могло бы быть понято? Плач — это разрыв постепенности повседневной жизни, убеждающей человека в одномирии, в реальности единственно земного, эмпирического мира. И одновременно — это «замыкание контакта» с трансцендентным миром, некоторое «легато» с ним, известная «антанта», сердечное согласие. В этом смысле плач следует трактовать как выход из устойчивости, спокойствия, стабильности. Здесь же плач ближайшим образом соотносится с молитвой. «Обращение к богу предусмотрено идейной и образной структурой традиционных похоронных причитаний», — читаем мы в предисловии к сборнику русских плачей (1, 31). С другой стороны, религиозность, в частности, православная, целиком пронизана идеей плача. В «Лествице Преподобного Иоанна» есть отдельная глава «О радостотворном плаче». В ней, в частности, говорится: «Плач есть златое жало, уязвлением своим обнажающее душу от всякой земной любви и пристрастия…». Четко различаются «безблагостные (гнуснейшие) слезы тщеславия», «естественные, или неправильные, слезы» и «плач духовный», «плач богоугодный», «блаженный, благодатный плач». Приветствуется переход от первого ко второму и осуждается обратный переход (7).

В эмпирических исследованиях, проводимых нами, зафиксировано, что даже в интимном, сокровенном плаче человек (девушка) подчас приговаривает, бессознательно обращаясь к Богу: «Господи, ну почему я такая несчастная? Господи, ну почему у других все хорошо?» То есть, по-видимому, в сущность плача включается элемент общения с высшими силами, элемент молитвы, взывания к благодати.

Еще одно измерение плача — темпоральное — нам хотелось бы отметить. Плач соотносится именно с темпоральными категориями существования — надежда (интенция к будущему), ностальгия (интенция к прошлому), смерть, вечность, вообще кратковременность и тленность как жизни, так и ее экзистенциалов — любви, счастья, молодости, радости. В минуты счастья, любви, экстаза одновременно остро ощущается их временность, конечность, их предлежание смерти. Вот почему даже сильные «положительные» переживания несут в себе компонент плача: низвержение вечного, ценного, божественного, чудесного в предсказуемый и подверженный праху мир эмпирии изначально краток, преходящ. Связь плача и (прошедшего) времени, темпоральности, зафиксирована в творениях культуры: «Подруга, юности сестра, я о тебе поныне плачу» (В. Долина), «Я вернулся в мой город, знакомый до слез» (О. Мандельштам). И в этом смысле замечательное творение Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» и есть артикулированный в семь томов плач по невозможности во временное вместить вечное.

Плач, слезы как способ оказаться в «точке временной смерти», в точке преимущественного понимания, вызвал и появление целых пластов явлений культуры, в которых плач «запрограммирован», для которых он и является едва ли не конституирующей чертой. «Вчера ходили на индийский фильм «Цветок в пыли». Правда, там слезы лить надо, но ради такого фильма можно и пострадать маленько», — читаем в письме 16-летней Светланы своей подруге. В свое время большой популярностью пользовались повести Лидии Чарской, над которыми плакало не одно поколение девочек. С 1917 года ее перестали печатать, а обвинение в «слезовыжимательности», в «чарскости» стало важным компонентом цензурного давления на писателей. Так, подобной критике подвергалась повесть А. Гайдара «Военная тайна», повесть Л. Будогоской «Рыжая девочка».

Сокрытость, кристаллизованность плача в культурных объектах заставляет более пристально взглянуть на латентную структуру эмпирического плача. Читаем дневник 16-летней Светланы С.: «Так хочется зареветь, хочется орать, орать. Вот мне сейчас дай только повод, и я выревусь ото всей души. Еще мне хочется почему-то уйти далеко-далеко в лес, то есть в поле, и лечь на землю, и подумать обо всем, а может, от обиды». И еще из ее дневника: «Вот что-то застряло в горле, и все тут. Вроде и пореветь охота, и слез нету. А иногда так надо выреветься».

Итак, потребность в плаче может быть совместима с «неумением» заплакать. Поэтому разные люди ищут свои способы перекинуть мостик от потребности попасть в «точку осуществляемого понимания» «под знаком вечности» к собственному плачу. Кто-то включает соответствующую музыку, кто-то берет книгу, письмо, кто-то смотрит фильм, а кто-то просто вызывает в воображении сцены обиды, быть может давным-давно минувшей, или даже придумывает эти сцены. И вот мостик перейден: культурно сформированная деятельность пробудила плач, выявив, тем самым, его скрыто человеческую, культурную природу. Возвращаясь к теме «антропологии плача», вспомним, что животные органически не способны к плачу, значит умение плакать, способность плакать — даны Богом, даны бытием человеческим, включенным в общение с вечным, трансцендентным. Значит, плач выработался как инструмент погружения в особые состояния сознания, в которых осуществляется специфический режим понимания.

Для лучшего понимания сущности плача как герменевтического механизма можно сравнить его с состоянием «сатори» — «просветления» в дзен-буддизме. В этом состоянии исчезают остатки разумности, разделенности ума границами, правилами рассуждения, удаляется дуализм мышления, его рациональность. Практикующий дзен постигает ранее непонятое, логически противоречивое. То же и в плаче: кажущееся смещение всех чувств на деле означает выход за пределы «человеческого, слишком человеческого» и инобытийное прочищение механизмов интерпретации.

Таким образом, мы рассмотрели плач как важный механизм культуры, выполняющий роль приведения человека в состояние понимания через его погружение в экстатическое состояние. Особенностью последнего является острое ощущение власти вечного над временным, трансцендентного над эмпирическим и вместе с тем их глубинной связи. Можно выделить различные формы и уровни плача: от примитивно-капризных, почти физиологических, — до высших форм плача, где происходит очищение сознания от «блокираторов», и наступает состояние высшего понимания.

Дата добавления: 2015-07-25