Единственный Премьер Российской империи

Необычные положения требуют необычных людей. И если режим еще на что-то способен, то он таких людей находит. Назначение Столыпина министром внутренних дел прошло относительно малозамеченным – он прошел довольно привычный к тому времени бюрократический путь, типичный для аристократа, выбравшего службу – из уездного предводителя ковенского дворянства в губернаторы Гродненской области, затем назначение саратовским губернатором, где сумел себя положительно зарекомендовать в 1905 – начале 1906 года.

Должность министра внутренних дел к тому времени сделалась местом «смертников». Сипягина убили в 1902-м, его преемник Плеве погиб в 1904-м. К тому же в революционной России оно оказалось и местом в высшей степени ненадежным – если шанс выжить был, то шансы сохранить репутацию казались призрачными. Святополк-Мирский, сменивший Плеве и пытавшийся лавировать между «либеральной общественностью» и «старым курсом», в результате ушел ненавидимый всеми – и властью, и обществом (не говоря уже о революционерах, ненавидевших всякого министра внутренних дел по должности).

Кратковременный Булыгин, личность, «во всех отношениях заурядная» (Вл. Гурко), давший свое имя «совещательной Думе», скорее плыл по течению, чем проводил какую бы то ни было определенную политику. Дурново, ставший символом жестких мер по подавлению революции, свалив Витте, и сам был вынужден оставить министерство как неприемлемый ни для кого, кроме крайне правых. Весной же 1906 года было решено попытаться «договориться с общественностью», испытать возможность компромисса – в результате возникло «министерство Горемыкина», долженствовавшее попытаться «сотрудничать с Думой».

«Старая власть» сделала многое, чтобы это сотрудничество стало возможным – начиная от символических жестов, вроде торжественного приема в Зимнем дворце депутатов и тронной речи, в которой, смирив себя, Николай II воздержался от упоминания своего официального титула «самодержца», вплоть до возобновления переговоров с Милюковым на предмет возможности вхождения кадетов в правительство.

Однако все оказалось бесполезным – Дума демонстрировала решительность не признавать сам факт существования Основных законов, претендуя на то, чтобы быть «единственной законной властью», утверждая, что в ней проявляется «воля народа», и провозглашая принцип суверенитета народа. Набоков, англоман и юрист, забывая все свои убеждения, провозглашал: «Власть исполнительная да преклонится перед властью законодательной», забывая не только о наличии второй палаты (Государственного совета), но и о том, что монарх тоже являлся частью «законодательной власти». Муромцев, торжественный и величавый председатель Думы, о котором какой-то крестьянский депутат сказал, что тот ведет заседание, «точно обедню служит», не счел возможным снизойти до визита председателю Совета министров, дабы не унизить достоинство Думы. Вместо того чтобы быть выходом из революции, Дума пыталась ее продолжить – Милюков не только сказал после обнародования манифеста 17 октября: «Ничего не изменилось. Война продолжается», но и на практике, во главе гордящейся своей дисциплиной кадетской партии, реализовывал тот же принцип. «Штурм власти» продолжался – с использованием новых, предоставленных самой властью средств.

Столыпин, назначенный министром как человек, приемлемый для общества, оказался столь же неприемлем, как и Дурново, – неприемлемым было само существование министерства, неподконтрольного Думе. Она требовала амнистии для революционеров – но так, как может требовать только победившая сторона: осуждая власть, но не осуждая террор, требуя капитуляции власти. И в этой ситуации Столыпин неожиданно раскрылся – как парламентский оратор, как фигура, с которой можно было соотнести образ власти, тот, кто не растерялся в создавшейся ситуации, но говорил и действовал. Когда Дума требовала отмены «исключительного положения», Столыпин произнес свои знаменитые слова:

«Нельзя сказать часовому: у тебя старое кремневое ружье; употребляя его, ты можешь ранить себя и посторонних; брось ружье. На это честный часовой ответит: покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, я буду стараться умело действовать старым».

Неожиданно роли поменялись – те, кто традиционно выставлял себя защитником «правового порядка», столкнулись с позицией, на принцип правового порядка опирающейся. Это был оппонент, к которому Дума была совершенно не готова – она собиралась штурмовать «старый режим», но Столыпин выступил не его защитником, а заговорил о «государственной необходимости» и «правопорядке» – о том, например, что в условиях общественного хаоса невозможно просто отменить исключительные нормы, как раз и созданные для чрезвычайного положения, и начать действовать так, как если бы ничего чрезвычайного в стране не происходило. Что нормы исключительные могут и должны быть пересмотрены – поскольку действующие несовершенны, но невозможно бросаться в неизвестность. Отменить исключительные положения можно только в том случае, если их заменить на другие, но отменить, ничего не предложив взамен, – невозможно. Правительство вдруг обрело внятную позицию и голос, который говорил осмысленно и здраво, деятеля, который действовал уверенно, убежденный в своей правоте и силе.

Последнее, пожалуй, было основным в тот момент – в ситуации, которую Розанов зло и метко обозначил: «Когда начальство ушло», а кадеты в Думе напоминали гимназистов «возраста громких фраз и всеобъясняющих формул», явление Столыпина стало зримым воплощением катковского восклицания более чем двадцатилетней давности, на сей раз куда более уместного:

«Господа, встаньте: правительство идет, правительство возвращается!»

Он стал надеждой режима – но надежда эта была сразу же сопряжена с целым рядом оговорок и сомнений. Назначенный председателем Совета министров в тот же день, когда было объявлено о роспуске Думы, он стал и источником первых разочарований справа. Ситуация типична для той эпохи – Столыпин зажат между двух крайних лагерей. С одной стороны – «общественность», за спиной которой революционное движение, с которым общественность разорвать не может, поскольку это источник ее силы и влияния: угроза революции – единственное, что заставляет с ней считаться власть, а революционное движение она может использовать лишь до тех пор, пока идет вместе с ним – порвать с ним радикально для нее немыслимо, поскольку собственной силы она не имеет. С другой – правые, еще более разнообразные, чем революционный и либеральный лагеря: начиная от придворных кружков, по наступлении относительного успокоения в стране надеющихся все вернуть, «как было», вплоть до Союза русского народа и т. п. организаций, объединяющих низы, «чернь», «отребье», как их высокомерно аттестуют придворные кружки, которые опасно и отбросить, и приблизить, поскольку они отнюдь не согласны быть простым орудием в руках власти, имеют собственные взгляды, интересы и надежду на влияние.

Первый период столыпинского правления – с июля 1906-го по июнь 1907-го – решимость предпринять «вторую попытку» договориться власти с обществом: двигаясь конституционным путем, привлекая на свою сторону общество не словами, но делами:

Столыпин рассчитывает, развернув активное законотворчество по статье 87-й Основных законов ^[96], перетянуть общественное мнение на свою сторону. Любопытная деталь, демонстрирующая «наивность» премьера – вполне объяснимую при непривычности к публичной политике: долгосрочные меры не в силах изменить настроение масс; преобразования, эффект которых, даже в случае их успеха, наступит через несколько лет, не могут быть убедительным аргументом в предвыборных дебатах. Обучаться искусству публичной политики в Российской империи было негде – кадеты учились на книжках о французской революции ^[97], Столыпину, далекому от таких интересов, пришлось обучаться на практике, временами излишне, во вред себе в глазах императора, напоминая Бисмарка.

Знаменитая аграрная реформа, проведенная в порядке 87-й статьи, была необходима независимо от положения деревни: поскольку требовалось предложить решение, создать для крестьянства альтернативу ожиданиям аграрной реформы от Думы. На практике все оказалось далеко от ожиданий и заявлений правительства – реформа продвигалась сложно и давала противоречивый результат, «выделение на хутора», охватив порядка 14 млн десятин земли, не только активизировало конфликты в деревне. Если реформа начиналась с закона о крестьянском равноправии, то фактически особый статус «крестьянства» сохранялся – аграрные преобразования двигались скорее по французскому варианту, образованию мелкой земельной собственности, препятствуя «аграрному капитализму». Переселенческая политика – в особенности в отношении Дальнего Востока – оставалась скорее «символом», чем реальностью; впрочем, символом значимым – обозначающим «колониальный поворот» в отношении к неевропейским провинциям, особенно заметный в правительственной риторике.

Как бы то ни было, 2-я Дума оказалась если и не хуже 1-й (вряд ли могло быть что-то хуже практически открытого подстрекательства к революции), то и не лучше, дав в результате относительное большинство левым партиям. Правительство имело хоть какие-то шансы получить большинство только за счет «польского коло»: одно это обстоятельство уже возмущало Столыпина ^[98]. «Невозможная» Дума просуществовала до 2 июня – в бесплодных попытках найти компромисс, предпринимаемых «чести ради», без особых иллюзий на его возможность. Пожалуй, с того момента, как стали известны результаты выборов, основной задачей правительства стало наглядно продемонстрировать несостоятельность Думы, морально дискредитировать ее – и в данном случае Дума сделала многое, чтобы помочь правительству. Последним шансом для Думы стало требование снятия депутатской неприкосновенности с депутатов-социал-демократов, обвиненных в заговоре. Последовавший, как и ожидалось, фактический отказ Думы привел к указу о роспуске, обнародованному одновременно с измененным избирательным законом.

С третьеиюньского переворота начинается новый, второй этап премьерства Столыпина – получив по этому закону относительно послушную 3-ю Думу, где главную роль играли поощряемые им октябристы во главе с Гучковым, Столыпин создал quasi-конституционную конструкцию. Решив тактическую задачу, Столыпин, однако, попал в стратегический тупик. Иное дело, что сомнительно, был ли вообще возможен относительно благополучный выход из той ситуации, в которой империя оказалась с 1894 года, когда власть и общество, видимо, упустили последний шанс заключить прочный компромисс. Если после царствования Александра III новый правитель мог позволить пойти на уступки, которые не выглядели бы с его стороны капитуляцией – власть казалась максимально сильной и любой жест доброй воли с ее стороны был бы воспринят с благодарностью, как готовность к сотрудничеству, то после 1905 года власти некуда было отступать: она находилась в условиях войны с «общественностью», и любая уступка власти воспринималась лишь как свидетельство слабости, вызывая желание «нажать сильнее». При этом, как обычно, крайности сходятся – и левая, и левеющая общественность, с одной стороны, и консерваторы справа одинаково воспринимали режим, установленный Основными законами 1906 года как временный, который можно использовать как плацдарм – либо для установления «демократической республики», либо для восстановления «абсолютной монархии».

Вся политическая деятельность Столыпина в период 1908–1911 годов направлена на поиск выхода из этого тупика – и в его глазах таким мог стать русский национализм. Именно период 3-й и 4-й Дум стал новым взлетом русского националистического движения – образования Всероссийского национального союза, октябристской националистической и милитаристской риторики. Оказался запущенным конституционный конфликт с Финляндией, когда через Государственную думу были проведены меры, отменяющие прежние конституционные привилегии Великого княжества; в качестве демонстративного шага был запущен процесс выделения Холмской губернии из Царства Польского и включение ее в состав остальных российских губерний (законопроект был внесен в 1909 году, завершен этот процесс был уже после гибели Столыпина, в 1912 году). Национализм, поддерживаемый и стимулируемый столыпинской политикой 1908–1911 годов, был нацелен на то, чтобы найти новую общественную поддержку, за пределами привычных социальных групп и политических конфигураций – в этом плане столыпинский национализм будет противостоять не только левым, но и правым группам.

Часто вспоминают известные слова о двадцати годах «покоя, внутреннего и внешнего», которые преобразят Россию. Но эти же слова демонстрируют всю слабость начинания Столыпина – мало того что странно было в условиях начала XX века, когда Европа напоминала пороховую бочку и если не каждый год, то раз в два года оказывалась на пороге всеобщей войны ^[99], рассчитывать на двадцать лет внешнего покоя – Столыпин сам сделал многое, чтобы «покой внутренний» стал невозможным. Агрессивная националистическая политика – во многом скорее символическая – провоцировала конфликты, мобилизуя иные национальные группы: если в период 1906–1907 годов целью была консолидация общества, то теперь власть пыталась найти опору через механизм исключения, используя конфликт как способ упрочения своей позиции, собирая через него сторонников (ситуация с законом о введении земств в западных губерниях, отвергнутым Госсоветом, когда Столыпин привычным для него образом пошел на обострение конфликта на сей раз с консервативными группами, показал, что подобная «конфликтная политика» подтачивает саму себя – добившись в конечном счете победы над Госсоветом, он потерял поддержку тех групп и лиц, которые были ему необходимы; в конечном счете в подобной ситуации император утратил последние мотивы преодолевать собственную неприязнь к Столыпину).

Фигура Столыпина резко выделяется на общем фоне российских верхов начала XX века – он был аристократом, сохранившим ощущение «власти по праву» и вкус к власти, он был личностью в условиях, когда остались одни исполнители и придворные. Он был единственным «премьером» думской эпохи – главой правительства, лидером: масштаб его личности был очевиден для всех. «Мифология» Столыпина начала складываться еще при его жизни – чему в равной степени содействовали как восхваления сторонников, так и ненависть оппонентов. Однако к августу 1911 года, казалось, его политическая карьера приближается к концу – или, во всяком случае, в отставке мало кто сомневался. Премьерство заканчивалось неудачей – вместо поставленных целей консолидации общества, заключения соглашения с «общественностью», реализации программы либеральных реформ, с которой он выступал во 2-й Думе, Столыпин оказался в ситуации, когда созданные им самим правые и националистические силы выступали против него, когда потерпевшее поражение, но лишь оттесненное либеральное движение вновь набирало силу, оставшись на той же позиции «глухого» конфликта с властью. Убийство Столыпина обратило его из политика с противоречивой репутацией в мифологическую фигуру «последнего рыцаря империи», однако сама империя подвела печальный итог, на киевском памятнике погибшему премьеру изменив слова его думской речи с характерного «им» на «вам»:

«Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия».

Слова, сказанные с трибуны 2-й Думы и бывшие призывом к объединению вокруг идеи государственного величия, общего дела (res publica), ради которого возможен компромисс и сотрудничество многих политических сил, стали знаком размежевания и безнадежного противостояния со все большей частью страны и общества.

Дата добавления: 2015-07-25