Закон расширения опыта. 1 страница

"Поездки учат".

(Японская поговорка)

Можно прочитать целую книгу и не понять, о чем она… Можно битый час слушать лекцию и не уловить содержания речи. Можно долго чем‑то заниматься и не понимать ни сути дела, ни его смысла.

Но достаточно бывает строчки, предложения, короткой встречи, мимолетного эпизода, и все прожитое, выслушанное, сделанное вдруг выстраивается в понятный, осмысленный ряд.

Что же это за чудесные формователи нашего опыта?

Неужели какая‑то там «мелочь» может так ясно обрисовать целое?

Такой удивительностью обладает опыт, только не свой, а чужой. Оказывается, чужие достижения, взгляды, умения, если их много и они непрерывны в своем направленном на нас потоке, если знакомство с ними широкомасштабно и часто, способны так пересечься с нашим опытом, делом, мыслью, что, пересекая, не перечеркивают наше, а, напротив, поднимают его, как это делает встречный поток воздуха, поравнявшись с крыльями самолета.

Разным историям на сей счет числа нет. Но мне запомнилась та, что рассказана была писателем Александром Михайловичем Алешкиным. Буквально за год до развала Союза пришлось ему сопровождать делегацию японцев.

На одном из самых крупных в городе заводов, а дело было во Владикавказе, они шли мимо Доски почета, когда руководитель делегации, замедлив шаг, что‑то проговорил остальным, и они замерли перед взятыми в рамки портретами и низко склонили головы.

"Я подумал сперва: вот кто почитает мастерство! говорит Алешкин. – Растрогался и заодно тоже как бы слегка поклонился: вот, мол, у кого и тут нам надо учиться – у японцев!.. Ну и как бы в знак признательности, что ли в знак благодарности по отношению к гостям, уточняю: а почему это незнакомых вам людей вы решили почтить?.. А руководитель и говорит: "Ведь они умерли?.. А мы свято чтим память об ушедших в иной мир!" – "Да нет же! – я ему объясняю. – Они, слава Богу, живы… Просто эти люди хорошо работают, поэтому их портреты тут и висят!"

Тогда он с японской своей дотошностью пересчитал портреты – их двадцать четыре набралось, а потом спрашивает: "А сколько всего рабочих на этом заводе?" Отвечаю ему: семь тысяч, мол. Он спрашивает:

"И что – остальные шесть тысяч девятьсот семьдесят шесть рабочих трудятся плохо?"

Вот как мы с вами, читатель, выходит, странно жили, если со стороны посмотреть.

Жизнь соприкоснула меня в молодые годы с Павлом Васильевичем Копниным, доктором философских наук, известным советским гносеологом, специалистом по теории науки. Это от него я впервые услышал быль о посещении философского факультета Московского государственного университете им, М. В. Ломоносова делегацией индийских ученых. Почти всю неделю длился их визит.

Все прошло удачно: и Москва понравилась, и пытливые студенты. Одного только не смогли осилить гости. О чем откровенно и сказали. "У вас, – говорили они, – все хорошо поставлено и обеспечено. Много нужных кафедр – этики, логики, истории философии и т. д. Но это ведь философский факультет. А философия есть любовь к мудрости. Любовь! Так отчего же у вас нет как бы главной кафедры, кафедры любви?

Ничего не смогли ответить им наши маститые, обвешанные званиями преподаватели. Растерялись. Сникли.

Вопрос, что называется, был действительно "интересным".

Кафедр любви на факультетах университетов так и не появилось. Ни в СССР, ни после него. Но мне почему‑то эта история сильно врезалась в память. Хоть я отнюдь и не причастен к ней, но живу я с тех пор с ощущением какого‑то странно‑тревожащего смятения…

221. Закон "реальности"

Для человека реально вовсе не то, что он видит, а то, что он видит тогда, когда видит.

Знание главного самостоятельно достраивает в нас и для нас какое угодно второстепенное, даже без его присутствия и наличия. Однако обратное невозможно. Вот почему идея способна заменить человеку мир, в то время как одного только мира человеку никогда не достаточно.

Кстати, благодаря этому психологическому обстоятельству возможно искусство, ибо оно «вклинивается» в восприятие, тем самым превращая свои «фантомы» в "действительность".

И надо же! Это вполне исчерпывает весь наш запрос, в потребности, определим совокупно так эту сферу, реалитета.

Нижеследующая история передается в Московском Художественном театре от поколения к поколению как эстафета.

Когда Антон Павлович Чехов во второй раз пришел на репетицию своей «Чайки» (это случилось II сентября 1898 г.), один из актеров стал рассказывать ему о том, что за сценой во время спектакля будут квакать лягушки, трещать цикады, лаять собаки.

– Зачем это? – недовольным голосом спросил писатель.

– Реально, – ответил актер.

– Реально, – повторил Антон Павлович, усмехнувшись, и после маленькой паузы заметил: – Сцена искусство. У художника Крамского есть одна жанровая картина, на которой великолепно изображены лица. Что если на одном из лиц вырезать нарисованный нос и вставить живой? Нос – «реальный», а картина‑то испорчена… Сцена требует известной условности… Сцена отражает в себе квинтэссенцию жизни, не надо вводить на сцену ничего лишнего.

222. Закон "резкой смены стратегии"

Если что‑то не получается, в том ключе, в котором вы действуете, резко измените стратегию своего поведения. В момент ошеломления, растерянности люди становятся вашими.

Наверное, всем известна уловка "хороший парень – плохой парень". Эта манипулятивная техника хорошо демонстрируется в старых фильмах о полицейских. Первый полицейский угрожает подозреваемому судебным преследованием за многочисленные преступления, сажает его под яркий свет, всячески притесняет и, наконец, уходит. Приходит "хороший парень", выключает свет, предлагает подозреваемому сигарету и извиняется за грубого полицейского. Он говорит, что хотел бы избавить подозреваемого от грубости и давления первого полицейского, но не может этого сделать без помощи подозреваемого. Результат: подозреваемый рассказывает все, о чем знает.

Талантливых профессионалов среди разведчиков не так уж много. Но Дмитрий Александрович Быстролетов как раз из них. Родился он 17 января 1901 года в крымской деревне Акчора, сын деревенской учительницы. До 15 лет жил при матери. Мать, сама дочь сельского священника, воспитала его без религии. Зато была близка к тогдашним либералам – ездила на север для передачи денег ссыльным.

А далее так. Три года в мореходке, потом учеба в русской гимназии в Турции, затем Пражский университет. В 1924 г. резидентура ОГПУ в Праге привела Быстролетова для работы по эмиграции. Его агентурное имя – "Андрей"…

В Чехословакии, где начиналась карьера молодого разведчика, не все происходило гладко и безоблачно. Случались (здесь я уже пользуюсь сведениями В. Снегирева из газеты "Правда") ошибки. Имели место провалы, к счастью, пока не грозившие немедленным арестом. Однако постепенно атмосфера накалялась все больше, и в конце концов Быстролетов оказался перед тем пределом, за которым разведчика ждет неминуемое разоблачение.

В 1930 г. центр дал согласие на его возвращение в Москву, а торгпред вручил Дмитрию направление на учебу в Академию внешней торговли.

Однако, когда чемоданы были уже упакованы, к Быстролетову явился «Гольст» – резидент нашей разведки в Праге. Он сообщил, что переведен в Берлин и предложил Дмитрию последовать за ним, причем не для работы, как прежде, "под крышей" советского загранучреждения, а на положении нелегала – под чужой фамилией и чужим паспортом. Быстролетов согласился.

_{Рис. Дмитрий Александровия Быстролетов}

Весь последующий текст – собственноручные записи Д. А. Быстролетова. Более яркого иллюстрирования к правилу "резкой смены стратегии поведения" я еще не встречал.

"Подпольцик начинается с фальшивого паспорта, сказал «Гольст», протягивая мне пачку долларов. – В вольном городе Данциге консульский корпус имеет права дипломатов, и в настоящее время дуайеном там является генеральный консул Греции, жулик, член международной банды торговцев наркотиками. Зовут этого грека Генри Габерт, он еврей из Одессы. Не пугайтесь его величественного вида".

Геберт занимал большой барский особняк в старом саду. Ливрейный лакей почтительно впустил меня в дом, доложил и раздвинул дверь. В углу обширного кабинета за огромным деловым столом сидел мужчина, как будто бы сошедший с карикатуры Кукрыниксов или Б. Ефимова; с моноклем, в пластроне и белых гетрах. Он величественно кивнул мне и принялся что‑то писать. Я сел на кончик стула и начал по‑английски: "Ваше превосходительство, не откажите в помощи несчастному соотечественнику, у которого только что украли портфель с паспортом" – "Предъявите свидетельство о рождении". "Увы! Метрика сгорела при пожаре в мэрии города Салоники!" – "В каком греческом посольстве вас знают?" "К сожалению, ни в каком!". Консул передернулся. – "А в Греции?" – "Увы, я давно лишен счастья видеть родину!" – "Как вас зовут?" – "Александр Галлас". – "Вы говорите по‑гречески?" – "К моему стыду и горю – нет. Ни слова".

Консул отодвинул от себя бумаги и раздраженно произнес: "Нет, я не могу выдать вам паспорт. Прощайте!".

Он опять взял какой‑то документ. Я положил на стол 200 долларов: "Это для бедных города Данцига". Но дуайен брезгливо поморщился и сказал: "Я не занимаюсь благотворительностью. Уберите деньги. Повторяю: прощайте".

"Ну, все! – подумал я. – Первое задание срывается! Скандал". Но тут же решил: "Нет! Надо постучать в дверь энергичнее! Ну, смелей!"

Я вынул пачку американских сигарет и коробку американских спичек, сигарету вложил в губы, а спичкой чиркнул через документ перед носом консула. Он откинулся в кресле и уставился на меня: "Что это значит?"

Хриплым басом я ответил на американском блатном жаргоне: "Мне нужна ксива. Враз. Бестолковщина." Консул побледнел. "Откуда едете?" – "Из Сингапура". – "Почему не через Пирей или Геную?" – "Потому, что вашу вшивую липу в Женеве спущу в уборную, получу от наших новую, "на бегон", и с ней рвану в Нью‑Йорк. Не дрейфьте, консул, завтра вашего паспорта не будет". Консул протер монокль и тихо спросил: "В Сингапуре случилась заваруха. Вы знаете?" В эти дни мировая пресса сообщала, что начальник английской полиции, полковник, среди бела дня в центре города был убит выстрелом в спину. Убийце удалось скрыться. Выяснилось, что убийца был американец, японский шпион и торговец наркотиками. "Знаю о заварухе". – "И знаете, кто убил полковника?" – "Знаю. Я." Пальцы у консула задрожали. Он выдвинул ящик, достал формуляр паспорта и стал заполнять под мою диктовку. "Берите. Все?"

Я встал и, изменив голос, сказал с низким поклоном:

"Ваше превосходительство, наша страна счастлива, что ее представляют столь благородные люди и блестящие дипломаты". Мы пошли к дверям. Старик сначала не понял перемены ситуации. Потом залепетал: "Да, да. Благодарю за посещение, сэр! Я счастлив сделать это знакомство, сэр! Проездом заходите, не забывайте, сэр!" Створки раздвижной двери поехали в разные стороны. Еще секунда – и все кончится. И вдруг консул крепко сжал мою талию и громко отчеканил по‑русски: "Вы только что из Москвы?!" – "А?" – не удержался я, но тут‑то и познается разведчик: мгновенно я склеил английскую фразу, начинающуюся с этого звука: "Я не понимаю по‑польски!" – "Ах, извините, я устал, это ошибка, сэр!"

И мы расстались. Я уносил паспорт в кармане с чувством первой маленькой победы".

223. Закон "реорганизации"

Любая деловая или организационная система, включающая, по определению, человека в качестве базового элемента, обладает и всеми свойствами человека. Это значит, что со временем она нуждается в обновлении программных установок, смене деятельности, изменении контактного круга и обязательности различения фаз становления. Подобное в жизни людей называется «поумнением». В жизни же производств это зовется реорганизацией.

Легко, но без легкомысленности, наметил спорные точки этого правила харьковчанин Олег Кратов: "Реорганизация в организациях так же необходима, как каждому из нас – регулярная баня. Не слушайте маловеров, которые цитируют Крылова ("А вы, друзья, как не садитесь…"). Только реорганизация позволяет поддерживать здоровье подустаревшего коллектива. Она облегчает замену компетентных некомпетентными; обеспечивает работой по составлению штатных расписаний и положений о подразделениях, расширяет круг знакомств ваших подчиненных (сегодня работал с одним подчиненным, а завтра – с другим); никто не определит, хорошо или плохо работает ваше учреждение, так как всегда можно сказать: "Это ведь было до реорганизации". Поэтому в движении счастье мое, в движении!

Реорганизация, как правило, состоит из двух чередующихся циклов: соединение и разъединение. Ну зачем вам, например, два отдела, которые называются:

Отдел координации стандартизации;

Отдел стандартизации координации.

В соответствии с программно‑целевыми‑задачами, их нужно объединить в один отдел и назвать его так: Отдел стандартной координации.

Через небольшой промежуток времени станет ясно, что функционально‑программный механизм управления дает спонтанные перебои, а потому надо немедленно создать четыре отдела:

Отдел координатной стандартизации;

Отдел стандартизированной координации;

Отдел стандартной стандартизации;

Отдел координатной координации.

Борясь с раздуванием штатов, не следует иметь такое количество отделов, лучше оптимизировать их целевые функции и на базе четырех создать три отдела:

Отдел координативной координации стандартов;

Отдел стандартной координации стандартов;

Отдел стандартизации стандартной координации.

Потом делите каждый отдел на два и получаете шесть отелов, объединяете в четыре, разделяете на восемь, объединяете в шесть и т. д."

224. Закон "решительных действий"

В критических и кризисных ситуациях следует отдавать предпочтение ходам грубым, резким, жестким разгону, расстрелу, изгнанию, попранию…

Здесь совершенно не важны ни неожиданность действий, ни их, так сказать, невероятность. Важно, и важно исключительно, другое – прямота, быстрота и солдафонские зуботычинные простота и ясность.

Есть крылатое выражение "перейти Рубикон". Означает оно – сделать решительный шаг, бесповоротный шаг, который определит поворот дальнейших событий; совершить такой поступок, который сыграет решающую роль в последующей жизни данного человека. Рубикон – это река, которую в 49 г. до н. э. перешли, вопреки запрещению римского сената, войска Юлия Цезаря. "Переход через Рубикон" явился первым шагом, начавшим гражданскую войну, приведшую к установлению в Риме императорской власти.

Центральной фигурой английской буржуазной революции стал Оливер Кромвель. Его откровенность была редкой, но однажды он, несомненно искренне, признался: "Я бедное, слабое существо… призванное, однако, служить Господу и его народу". Тем не менее, когда Кромвелю в 1651 году пришлось "перетягивать канат" с так называемым Долгим парламентом, его успех целиком определился использованием правила "решительных действии".

Вся эти история, бесспорно, поучительна. Она ценнейшее пособие для всех, кто идет во власть, кто жаждет и может ее вкусить, кто способен остро чувствовать миг соответствия себя сложности политической задачи.

_{Рис. Оливер Кромвель (1599–1658)}

"Когда, наконец, стало очевидным, что, с одной стороны, «охвостье» Долгого парламента выродилось в кучку обнаглевших дельцов, пользовавшихся своим положением лишь для округления своих состояний, а с другой что растущим недовольством и брожением в низах готовы воспользоваться притаившиеся роялисты, Кромвель, в какой уже раз переходит в «оппозицию». В августе 1651 г. офицерский Совет подает петицию в парламент, в которой помимо требований о выплате армии задолженности значилось проведение реформы права, уничтожение церковной десятины (требование о назначении даты своего «самороспуска» и новых выборов было по настоянию Кромвеля опущено). Но как он впоследствии признал, он пользовался всяким удобным случаем, чтобы напомнить «охвостью» о необходимости положить предел своей власти. Только под большим нажимом оно назначило срок своего роспуска – ноябрь 1654 г. Однако в проекте "избирательного закона" предусматривалось, что члены Долгого парламента не подлежат переизбранию, а должны автоматически войти в состав не только нового парламента, но и всех других будущих парламентов: это – во‑первых. И во‑вторых, что только «охвостью» принадлежало право впредь устанавливать «законность» избрания того или иного члена парламента.

Кромвель добивался изменения этого проекта. Когда же лидеры парламента убедились в том, что армейская верхушка не согласится на подобный закон, они решили провести его за ее спиной. Заверив Кромвеля, что пока не будут принимать никакого решения по этому вопросу, они на следующий день, воспользовавшись его отсутствием в палате, в спешном порядке принялись обсуждать законопроект, с тем чтобы сделать его законом. Узнав о таком вероломстве парламента, Кромвель пришел в бешенство. В чем был (в домашнем черном кафтане и серых чулках), он отправился в парламент, не забыв захватить с собой несколько десятков мушкетеров. Он вошел туда, сел рядом с Гаррисоном. О том, что было дальше, красочно повествует Ледлоу в своих мемуарах.

"Кромвель… сказал ему, что надо распустить парламент и что нужно это сделать сейчас. Гаррисон возразил, что дело это большое и трудное и что нужно хорошенько его обсудить. "Вы правы", – ответил генерал и еще около четверти часа сидел молча. Затем, когда был поставлен вопрос об утверждении законопроекта, Кромвель шепнул ему: "Теперь пора, я должен это сделать" – и, внезапно встав с места, произнес речь". О ее содержании дает представление тот же мемуарист: "Он осыпал парламент самыми грубыми упреками, обвиняя его членов в том, что они не пожелали сделать что‑либо для общественного блага, отстаивают корыстные интересы пресвитерйан и юристов, являющихся пособниками тирании и угнетения; обвиняя их в намерении навсегда сохранить за собой власть…

После этого он сказал, что Господь отрекся от них и избрал своим орудием других людей, более достойных, чтобы совершить его дело. Он говорил с такой страстью и воодушевлением, словно обезумел. Сэр Питер Уэнтворт встал с места, чтобы ответить ему, и сказал ему, что он впервые слышит такие неподобающие для парламента речи и что это тем более ужасно, что их произносит слуга парламента…

Пока он говорил, генерал вышел на середину зала и, продолжая свою бессвязную речь, крикнул: "Довольно, довольно, я положу конец вашей болтовне". Затем, расхаживая по залу вперед и назад, как сумасшедший, и топая ногами, он воскликнул: "Вы полагаете, что это не парламентский язык, я согласен с вами, но вы и не можете ожидать от меня иного языка. Вы не парламент, я говорю вам, что вы не парламент, я положу конец вашим заседаниям", – и, обратившись к Гаррисону, он приказал: "Позовите их сюда". После этого полковник Уортли вошел в зал с двумя шеренгами мушкетеров. Когда сэр Генри Вэн заметил это, он громко крикнул с места: "Это нечестно, это противно морали и общепринятой нравственности!" Тогда Кромвель обрушился на него: "Ах, сэр Генри Вэн, сэр Генри Вэн! Боже, избави меня от сэра Генри Вэна". Затем, не называя имен, но указывая пальцем так, чтобы легко можно было догадаться, о ком речь идет, Кромвель обвинял одного в пьянстве, другого – во взяточничестве, третьего – в безнравственности. Спикер отказался покинуть свое место, "пока его не принудят к этому силой". Кромвель крикнул: "Уведите его!".

"Сэр, – сказал подошедший к нему Гаррисон, – я помогу вам". Спикер взял его за руку и сошел с места. После этого Кромвель приказал очистить палату от всех членов. "Вы вынудили меня на это, – сказал он им вдогонку, – ибо я день и ночь молил Господа, чтобы он лучше убил меня, чем заставил сделать это". Кромвель подошел к секретарю и, выхватив у него заготовленный акт о роспуске палаты, сунул его себе под шляпу. Ему в глаза бросилась лежавшая на столе булава – символ власти спикера. "Что нам делать с этой безделушкой?" – "Унесите ее прочь!" Когда все было закончено, Кромвель приказал запереть двери и отправился домой. Это произошло 20 апреля 1652 г.

Вечером того же дня судьбу парламента разделил и избранный им Государственный совет. Напрасно его председатель Бредшоу – судья, объявивший Карлу I смертный приговор, пугал Кромвеля "опасными последствиями", когда о содеянном узнает страна. Между тем эта весть в народе была встречена с большим удовлетворением, как доносил домой венецианский посол: "Ни одна собака даже не тявкнула".

(М. А. Барг. Великая Авгдийская революция)

_{Рис. Оливер Кромвель разгоняет Долгий парламент}

225. Закон "рикошета"

Если вы спорите, раздражаетесь и возражаете, вы можете иногда одержать победу, но победа эта будет бессмысленной, ибо вы никогда не добьетесь расположения вашего противника.

(Бенджамин Франклин)

За усилием опровержения почему‑то обычно следует опровержение усилия.

Активность людей есть то, что импульсирует и движет их к цели, обеспечивает возможность достижения задуманного результата, будь то успех в делах или победа над другим человеком. Но – и это до сих пор ускользало от «практической» констатации – активность не одномерна, не так проста и уж никак не однозначна, хотя именно последнее всего ближе к обыденному восприятию.

В активности (да!) наличествует то, что я бы определил как "выпрыгивание последствий". То есть, говоря иначе, в ней, изначально, имманентно, сокрыта компонента упругого возврата. Для контактных ситуаций (и пока, сужая сферу применимости, будем говорить только о них) это означает, что вовлечение наших усилий вперевес над другим человеком ощущается той стороной не как давящий ее наш потенциал, а исключительно как перевес.

И вот тут‑то кроется самое главное. Перевес не способен усваиваться. Для любого человека он инороден и всегда представлен знаком неприятной чужеродности. Потому отвергается, меняя свой вид и значение. Во‑первых, включается любопытный механизм отражения, особенный тем, что чем больше потенциал интеллекта в "прямом попадании", тем больше озлобленного неприятия в возврате. Во‑вторых, противодействие не только не равно действию, но никак не вытекает из него. В‑третьих, сторона, испытавшая одоление активностью перевеса, бесконтрольно, в импульсивных рывках входит "в штопор" реванша диапазоном от «растворительности» до "раздавительности".

_{Рис. Бенджамин Франклин}

"В споре нельзя одержать верх. Нельзя потому, что если вы проиграли в споре, значит, вы проиграли, если же одержали верх, то тоже проиграли.

Почему? Предположим, что мы одержали победу над собеседником, разбили его доводы в пух и прах… Ну и что?

Вы будете себя чувствовать прекрасно.

А он? Вы заставили его почувствовать ваше превосходство. Вы задели его самолюбие. Он будет огорчен вашей победой. А ведь человек, которого убедили против его воли, не отречется от своего мнения.

В девяти случаях из десяти спор кончается тем, что каждый из его участников еще больше, чем прежде, убеждается в своей абсолютной правоте".

(Бенджамин Фракклин)

226. Закон "ритуальной власти"

Практикуемая в местах заключения и в армии «прописка» имеет ряд сходств с первобытными обрядами инициации, отличаясь, правда, от них преобладанием не просто мучительных, а унизительных, постыдных процедур. В лагерных отрядах есть свои «изгои» и «парии», с которыми недопустима нормальная коммуникация и которые считаются даже своего рода «табу»: «заминированные», «чушки», «опущенные», «обиженные», «козлы» и т. п.

СИЗО (следственный изолятор)… «Прописка»… Это исключительное по «раздавливанию» человека действо.

Выдерживает его не каждый.

Начинается все с «наивных» вопросов, на которые, однако, «правильно» может ответить только очень сообразительный, очень смелый, изворотливый. Ну, например, сокамерники спрашивают новичка: "За что тебя посадили?". Он отвечает: "За воровство". А надо ответить: "За решетку". Или просят: "Сыграй на гармошке!". «Прописываемый» оглядывает камеру: "Здесь же нет гармошки…" А надо подойти к отопительной батарее и сказать; "Разверните мне эти мехи – я сыграю".

Отвечаешь НЕ ТАК – на твою голову кладут книгу и бьют по книге кулаками. Синяков, крови нет, а боли столько, что иные теряют сознание. А еще в камерах "вьют морковку", "ставят банки". Надо все выдержать, не крикнуть. Иначе станешь «обиженным». Поцелуешь парашу, "возьмешь за щеку"… И тогда ты пропал. В какую бы колонию тебя потом ни направили, везде ты будешь чистить туалеты, каждый станет измываться над тобой, как захочет. А информация по этапам попадает быстро о каждом… «Прописка» существует многие годы, через нее проходят практически все арестованные и осужденные. Об этом знают и работники изоляторов, и в колониях, но и попыток не делается, чтобы ее прекратить. Пусть, дескать, знает каждый, куда попал…

227. Закон "рьяной исполнительности"

Наняли двадцать корректоров, чтобы избежать ошибки. И все равно, на титульном листе издания стояло "Британская энциклопудия".

(И. Ильф. Записные книжки)

Это весьма интересный закон, утверждающий, что совершенство недостижимо, а всякий, стремящийся к совершенству, перманентно и независимо от своего желания сотворяет несовершенство степеней которого пропорционально расстоянию до намеченного идеала, умноженному на рьяность.

У французского писателя Альфреда де Виньи есть любопытный рассказ "Вечерний разговор в Венсене".

Характерно здесь самое название первой главы: "Солдат редчайшей добросовестности".

О человеке, к которому отнесены эти слова, мы читаем:

"Рядом с нами, неподалеку от деревянных ворот крепости, мы увидели старого вахмистра, лицо которого выражало беспокойство и озабоченность; он то отпирал, то запирал дверь небольшой башни, которая служила пороховым складом и арсеналом для крепостной артиллерии и была наполнена пороховыми бочками, оружием и снаряженными боеприпасами.

В руках он держал три длинных списка и внимательно изучал ряды обозначенных на них цифр; мы спросили его, почему он столь поздно еще на месте работы. Он ответил почтительно и спокойно, как подобает солдату, что на следующий день, в пять часов утра, предстоит генеральный осмотр крепости, а он отвечает за запасы пороха, поэтому и проверяет эти запасы вот уже, вероятно, в двадцатый раз, чтобы не получить замечания за халатность. Правда, он хотел использовать для этого хоть скудные остатки дневного света, в связи со строгими предписаниями, запрещающими вход в башню не только с факелами, но даже с потайным фонарем; к несчастью у него не хватило времени, чтобы охватить проверкой все объекты, еще несколько снарядов остались неосмотренными, хорошо бы, если бы он имел возможность проникнуть в башню после наступления темноты! С некоторым нетерпением он поглядел в сторону гренадера, который стоял на карауле у дверей башни; вон он‑то и воспрепятствует замышляемой дополнительной сверке! Сообщив нам все это, вахмистр опустился на колени посмотреть, не забились ли под двери остатки пороха. Он боялся, что порох взорвется при соприкосновении со шпорами или металлическими набойками на сапогах офицеров: "Впрочем, не это меня больше всего беспокоит, – произнес он, вставая, – а мои списки". И он с тревогой скользнул по ним взглядом".

Трагедия рассказа заключается в том, что вахмистр именно своими чрезмерными предосторожностями вызывает катастрофу, которая стоит ему жизни. Его усердие не дает ему покоя: "Вы ведь видели, господин лейтенант, что я, как солдат, большое значение придают добросовестному выполнению долга. Я бы, верно, умер от стыда, если бы завтра при осмотре обнаружили недостачу хоть одной картуши. И представьте, мне кажется, что во время последних упражнений по стрельбе у меня стащили бочку пороху для пехоты. Меня так и подмывает пойти посмотреть, и я сделал бы это, если бы вход в помещение с источником света в руках не был запрещен".

Дата добавления: 2015-07-25