Скрытая красота

Мне трудно было поверить, что он работает на писчебумажной фабрике. Станки, деловой кабинет или контора, писчая бумага мало вязались в моем представлении о нем. Я не встречала ни одного японца, который казался бы мне более японским, не только не зараженным по существу европейской цивилизацией, но полностью удержавшим в себе японскую культуру, по-настоящему любящим японскую старину. И никто не помог мне так понять скрытую от большинства европейцев красоту Японии, как Екой-сан. Я говорю: понять, хотя на самом деле то, что мы поверхностно узнали, бесконечно далеко от настоящего понимания. Но Екой-сан приподнял завесу, и мы увидели, какой громадный, бесконечно интересный мир за этой завесой, мир, который мы никогда не узнаем, но про который мы узнали, что он существует. Благодаря Екой-сан наше восхищение прекрасным не остановилось на лакированных вещицах и ярких кимоно, продающихся в универсальных магазинах, для нас открылась возможность понимания действительно прекрасного. Только возможность, потому что не всем японцам доступно наслаждение японской живописью, музыкой, чайной церемонией, танцами. Но вообще — японской стариной.

С первого взгляда дом Екой-сан показался нам скромным, даже серым. Я не понимала, почему он так торжественно повел нас в этот маленький домик, когда рядом у него был большой просторный дом, гораздо новее и блестящее. Но я ничего не сказала и хорошо сделала, потому что такое непонимание было бы равносильно тому, как если бы я восхищалась полированной базарной мебелью, не замечая рядом стоящей мебели времен Людовика XVI.

«Они (аристократия Ашигава) любили жить в маленьких хижинах,— пишет Окакуро Какузо,— таких скромных на вид, как простые крестьянские, пропорции которых вырабатывались гениями, как Шоджо или Соами (XV), в которых столбы были сделаны из самого драгоценного, душистого дерева, привезенного с далеких индийских островов, и в которых бронзовые очаги были совершенны своими рисунками, нарисованными Сесшю (великий художник XV в.). Красота,— говорили они,— ценность вещи, чаще сокрыта в глубине, чем выражена на поверхности».

Сначала это казалось нам странным, но постепенно мы проникались тем, что красота скрытая особенно прекрасна.

У японцев есть слово «сибуи», или «шибуи» — (звуки с и ш часто сливаются, как л и р). Но сколько я ни старалась проникнуть в глубину смысла этого слова, уловить всю тонкость его — мне не удавалось это сделать. Если платье вульгарно — оно не может быть «сибуи», если букет цветов аляповат, безвкусен — он не может быть «сибуи». Я стала думать, что это просто, что я понимаю, и вдруг один японец мне сказал:

— Ну, как мне вам это объяснить? Представьте себе вечер, закат, озеро, вода совершенно неподвижна. И вот тишину и покой нарушает всплеск. Лягушка прыгнула в озеро. На поверхности вода расходится в круг — шире, шире. Это и есть «сибуи».

Сансом в своей книге «Япония» так характеризует это слово: «Шагуны Ашигава,— пишет он,— развили вид роскоши, далекой от богатой и пресыщенной роскоши, которую японцы называют «сибуи», или «суровой», идея,кото-рая может быть лучше понята путем сравнения сладкого фрукта с кисловатым».

Иногда мне казалось, что скрытая красота и есть «сибуи».

Одна японская дама подарила мне черную простую лакированную коробочку. Когда я открыла ее, на внутренней стороне крышки был изумительно тонкий рисунок золотом. Подкладка на хаори — верхней одежде японцев — всегда красивее, чем верх. Самураи никогда не выставляли напоказ ценные лезвия сабель, а прятали их в ножны.

По-моему, дом Екой-сан — несомненно «сибуи» — построен из нестроганого, потемневшего дерева.

— Я привез его с одного северного острова,— сказал он.— Это простой, крестьянский дом, но ему семьсот лет.

В каждой комнате разная отделка. В одной — причудливо изогнутый бамбук, в другой — красное, или камфорное, дерево, в третьей токонома^* отделялась необыкновенно живописным деревом в коре. Ни в чем нет симметрии, и вместе с тем во всем — полная гармония. В первой, самой большой комнате Екой-сан указал нам на судебные грамоты на стене — тяжба из-за быка с соседями, происходившая семьсот лет назад. Все комнаты почти пустые, но то, что есть, старинное, некоторым вещам более тысячи лет. Нарушает гармонию портрет моего отца, нарисованный тушью на какемоно и вывешенный здесь сегодня в честь моего приезда.

* Стенная ниша с приподнятым полом и полочками.

— Смотрите,— говорит Екой-сан,— он смотрит на нас, как живой.

В самой маленькой комнате Екой-сан угощал нас чаем. Это не чайная церемония, мы все сидели на полу как попало, вытянув или поджав по-турецки ноги, как обычно сидят европейцы в японских домах, но мы пили тот самый густой зеленый чай, который всегда подают на чайных церемониях и от которого кружится голова. Окно раздвинуто.

— Вы видите эти бамбуки за окном, эти горные растения и траву,— сказал Екой-сан.— Я привез их с далеких гор, куда редко заходит нога человеческая... Я приезжаю сюда в Одавару каждую субботу, в дождливые дни и сижу здесь совсем один, смотрю на эти горные растения, дождь шелестит по листьям бамбука, шумит ветер, я переношусь мыслями далеко в горы, думаю часами, иногда сочиняю «танки». Эта комната «ночного дождя». Иногда я сижу в другой комнате.

И он повел нас в комнату побольше, окна которой выходили в сторону океана.

— Вы слышите, как шумит море, как шелестят камни. Музыку эту — равномерный прибой моря — можно слушать часами... Но что я особенно люблю, это когда однообразие этих звуков нарушается вдруг гудением гонга из буддийского храма...

У Екой-сан лицо неподвижное, но умное, он мало улыбается, почти не смеется.

— Недавно я сочинил стихотворение,— сказал он. Тотчас же, закрыв глаза и немного раскачивая туловище из стороны в сторону, запел заунывным, внутренним голосом.

— Что это?

— Стихотворение про вашего отца — про старца. Трудно его перевести, здесь игра слов. Говорится про траву Окина Гуса, окина — значит старый.— И он перевел мне его:

Холодно сегодня!

Холодно и в Ясной Поляне, я думаю!

Глубокой осенью могила старца

Орошается тихим, ровным дождем.

Листья Окина Гуса, которые мы сбирали,

Напоминают нам старые времена,

И мы до глубокой ночи говорим

Об Окина — великом старом человеке.

Листья Окина Гуса давно завяли, увы!

Но семена, посеянные великим старцем,

Укрепились в почве Страны восходящего солнца.

Пусть прорастают семена, пусть растут листья!

Смотрите! Трава Окина — жива.

Она укоренилась в Стране восходящего солнца.

Распускайтесь, почки! Растите, листья!

И я молю тебя о том, чтобы распустились цветы!

У Екой-сан маленький сад: старые, серого камня, покрытые зеленоватой плесенью фонари, похожие на грибы, прудик, с неправильными изгибами, блестящими листьями водяных лилий на поверхности прозрачной воды, нагроможденные как будто в беспорядке камни, старые, еще дедовские мандаринные и апельсиновые деревья, усеянные тяжелыми плодами, а в конце — ворота, сделанные из простого бамбука и древесной коры.

Здесь так уютно, что не хочется уходить.

Мы уехали обратно в Токио опять через Одавару. По дороге на станцию остановились около большого буддийского храма. К нему вела высокая, усыпанная разноцветными листьями осыпавшихся кленов широкая лестница.

Храм был закрыт. Под ступеньками, ведущими в него, толстый канат. Екой-сан хлопнул в ладоши, призывая, по буддийскому обычаю, Бога, дернул за канат. Колокол загудел, и мне представилось, как по ночам Екой-сан сидит один и прислушивается к этому бархатному, поющему звуку.

На верхней площадке статуя мальчика-подростка с вязанкой хвороста за спиной. На коленях у него заплатки, волосы заколоты на макушке, как носили раньше.

— Это Никомия,— сказал Екой-сан,— святой, он жил сравнительно недавно, учил людей простоте и бережливости,— японский Толстой.

Перед самым отъездом в Америку нам пришлось еще раз побывать в доме Екой-сан в Одаваре. Мы были у него недолго, обедали. Это был, как Екой-сан выразился, прощальный обед. В главной комнате на почетном месте висело уже другое какемоно, на котором была написана танка, взятая из знаменитого буддийского храма в Камакура. Эта танка говорила о любви и почитании родителей.

Милые мои! Какая плохая я девочка!

Играя на склоне горы с цветами,

Все это время я провела с другим,

Забыв о том, как дома беспокоятся мои родители!

Екой-сан придавал особое значение этому стихотворению.

— Пусть Толстая-сан уедет далеко, далеко,— говорил он.— Но она все равно никогда не забудет своих родителей, свою родину. Придет время, что она вернется в свою родную страну так же, как поспешила вернуться к своим родителям маленькая девочка, поняв, что главная радость — это родной дом.

Дата добавления: 2015-07-20