Пропп указывает, что возможно точно разграничить области, в которых сказочник никогда не творит (для нас это особенно важно), и области, где он творит более или менее свободно.

Как мы обнаруживаем, сказочник не свободен, не творит, когда дело касается общей последовательности функций. Сказочник не свободен в замене тех элементов, разновидности которых связаны с абсолютной или относительной зависимостью. Также он не свободен в выборе некоторых персонажей со стороны их атрибутов, если требуется определенная функция. Необходимо, однако, сказать, что несвобода эта весьма относительна – так, если необходима функция полет, то в качестве волшебного дара не может фигурировать живая вода, но может фигурировать и конь, и ковер, и кольцо (молодцы), и ящичек, и многое другое. Сказочник ограничен зависимостью между начальной ситуацией и следующими функциями – так, если требуется применить функцию похищение помощника, то этот помощник должен быть включен в ситуацию.

Напротив, сказочник свободен в выборе тех функций, которые он пропускает или, наоборот, которые он применяет, а также в выборе способа, каким осуществляется функция. Именно этими путями идет создание новых вариантов сказки. Он волен в выборе номенклатуры и атрибутов действующих лиц – дерево может указать путь, журавль может подарить коня, долото может подсмотреть и т.д. Эта свобода – специфическая особенность только сказки. Надо, однако, сказать, что простор этот больше теоретический – на практике им пользуются не так уж широко. Как было сказано выше, выработался некоторый канон, согласно которому, определенной функции (набору функций) соответствует определенная роль, исполняемая определенным персонажем (группой персонажей). Создатель сказки редко выдумывает, он получает материал со стороны или из текущей действительности и применяет его к сказке. Всякий новый “актер”, оказавшись в сказке, получает одну из постоянно существующих в ней ролей. Отсюда можно сделать следующий не менее значимый вывод – все, что попадает в сказку со стороны, подчиняется ее нормам и законам. К примеру, черт, попадая в сказку, может действовать как антагонист (вредитель), помощник, или даритель (5).

Подчеркнем, для того чтобы не просто сохранить, но приспособить (адаптировать) волшебную сказку к постоянно меняющимся условиям окружающего культурного пространства, не повредив при этом ее сущностной основы, недостаточно только механического соблюдения носителем сказки определенного свода “правил”. Традиционное сознание в этом смысле весьма категорично – сохраняется лишь то, что актуально, что пребывает в функциональной связи с мировоззренческой системой. Если же текст утрачивает свою функциональную связь с действительностью, в которой он существует, он должен либо исчезнуть (перестать воспроизводиться), либо обрести новые функции (6).

В этой связи самого пристального внимания заслуживает точка зрения, согласно которой сказка представляет собой: “не спонтанное творение темных некультурных масс, а четкое конкретное парадигматическое знание, переданное элитами неким базовым народным пластам” (7).

С этой позицией вполне согласуются и слова Люка Бенуа, сказанные им по поводу сказок “Тысячи и одной ночи”, которые, однако же, могут быть приложены и ко всему явлению в целом: “Содержание этих легенд отнюдь не является ребяческими выдумками, как это привыкли считать некоторые, а представляет собой совокупность данных доктринального характера, предохраненных от любого искажения самой темнотой” (8).

Эвола в “Герметической традиции” следующим образом представляет эту, несомненно важную и значимую для нас мысль: “в герметике утверждается традиционная идея внутреннего единства всех мифов, как сказал по этому поводу J.M. Ragon: “Признавая истинность альянса двух систем, символической и философской – в аллегориях монументов всех эпох, в символических писаниях жречества всех наций, в ритуалах тайных обществ – мы получим неизменный ряд, постоянную систему принципов, которые происходят из единой огромной и грандиозной совокупности, только в рамках которой они могут быть истинно координированы”. В отношении символического содержания мифа, мы ограничимся только этим свидетельством Брачческо: “Древние скрывали свое знание в поэтических сказках, и говорили метафорами… Те, кто ничего не понимает в этой науке, не смогут узнать намерений Древних, что они хотели сказать именами множества богов и богинь, их родословными, любовными историями и преображениями; не следует думать, что в этих сказках заложена некая мораль”(9).

Возвращаясь к проблеме постоянных (повторяющихся) элементов волшебной сказки, обратимся к образу, имеющему, как мы полагаем, самое непосредственное отношение к самому ее “ядру”. Речь идет об ином царстве (оно же “тридесятое”, “иное”, или “небывалое” государство), каковое в том или ином виде является непременным атрибутом и, собственно говоря, неотъемлемой составляющей волшебной сказки.

Дата добавления: 2015-07-25