Отношение христианства к существующим музыкальным традициям.

Характеризуя христианское пение своего времени, Климент Александрийский / ум. 217/ подчеркивает его чуждость инструментальной музыке и тем самым стремится отделить культ христианский и от иудейского культа, и от языческого. «Мы в качестве инструмента пользуемся для прославления Бога единственно мирным словом (логосом), а не псалтирью уже, какая иудеями в ветхом завете употреблялась, и не трубой, и не тимпаном, и не флейтой, которые обычно употреблять людям военным, но к коим прибегают и презрители страха Божия при праздничных своих хоровых плясках, через разыгрываемые на этих инструментах мелодии уснувшую свою чувственность возбуждая».[140]

Считается, что теория и техническое устройство древнегреческой музыки, вобравшей в себя практику восточных музыкальных систем, послужили основанием для богослужебного пения первых христиан. “К моменту возникновения христианства греческая музыка имела первенствующее значение и служила другим народам образцом для подражания,” — утверждает Дм. Аллеманов.[141] Это положение относится и к другим областям художественной культуры, что давало повод к забвению эллинами истоков этой культуры. Поэтому не случайно обращение Татиана к грекам: “Не будьте, эллины, враждебно расположены к варварам... и не питайте ненависти к их учениям. Ибо какое из ваших учреждений получило начало не от варваров?”[142]

Отношение первых христиан к музыкальным ладам действительно находилось в соответствии с античной теорией музыкальных этосов, в свою очередь, основанной на тысячелетних традициях изучения связи музыкальных закономерностей с человеческой психикой и акустическим кодом Вселенной в древних культурах Индии, Китая, Египта. Известные представления Платона об этосе музыкальных инструментов, различных родов музыки, а также о том, что излишняя виртуозность — признак упадка музыкального искусства, были во многом восприняты отцами и учителями Церкви периода патристики. Согласно характеристике Боэция, Платон полагал, что «лучшая охрана государства — музыка, наиболее степенная и пристойно слаженная, скромная и простая, мужественная, а не женская, дикая или разнообразная».[143] Впоследствии Климент Александрийский также считал вредной разнеживающую и расслабляющую душу музыку, возбуждающую “разнообразные ощущения: то грустные и склоняющие к задумчивости, то непристойные и чувственность распаляющие, то неистовые и сумасбродные” (Str. VI, 90, 2). Наиболее гибельны для нравов “звуковые переливы музыки хроматической”, развивающие у людей “склонность к жизни бездеятельной и беспорядочной” (Paed. П, 44, 5).[144]

Вместе с тем следует заметить, что ригористическое отношение к музыке и пению не было присуще христианам, скорее всего, изначально. Знаток истории церковного пения Разумовский так описывал музыкальные занятия ранних христиан: “Христиане с наступлением внешнего мира и тишины вступали в музыкальные состязания и занимались разбирательством тонких извитий голоса”.[145]

Одной из главных проблем в музыкально-эстетических взглядах отцов Церкви было отношение к светской музыке. При этом для ранних христианских учителей характерно ярко выраженное отрицательное отношение к светской культуре, что в целом объяснялось трудностями утверждения христианского мировоззрения, необходимостью осуществления христианских идеалов в их первоначальной чистоте. Для Иоанна Златоуста театральные зрелища - символы всего мирского и обманчивого: «На здешнем театре в самый полдень употребляются завесы, и многие являются на сцене в чужом виде и с масками на лице/.../ иной представляется философом, не будучи философом; иной царем, не будучи царем, но только имея вид царя по содержанию басни; иной - врачом, не умея управиться и с деревом/.../ кончилось зрелище - и открылась истина.»[146] В отличие от светского искусства, церковное пение - дар сил бесплотных /образы такого пения - хоры херувимов и серафимов/, отсюда их чистота и таинственность. Поэтому приступать к пению можно только в особом состоянии, отложив все суетное и житейское: «Никто с рассеянною душою пусть не участвует в этих священных и таинственных песнопениях».[147]

Но было бы упрощением считать, что в творениях отцов Церкви, на которые опирались постановления соборов, не учитывалась сложность человеческого восприятия, субъективность эстетического вкуса. На активность личностного начала при восприятии искусства, красоты природной и человеческой, обращал внимание Иоанн Лествичник. В своей “Малой лествице”, входящей в “золотой фонд” христианской литературы, он пишет: “Души, любящие Бога, когда слышат пение мирских или духовных песен, исполняются чистейшего утешения, любви божественной и слез; между тем, как в сластолюбивых возбуждаются совсем обратные чувства.[148] Поэтому, “что иному может быть погибелью”, то другому может служить “к получению венца славы”.[149]

Дата добавления: 2015-07-25