Потемкинская деревня: крестьянский мир сталинского кинематографа

Можно ли считать советское кино 1930-х гг. источником по истории советской деревни? Если да – то почему? Как решает этот вопрос Д. Пономарёва? В чём специфика такого источника?

Как моделируются в советском кинематографе отношения власти и крестьянства, а также социальное устройство советской деревни?

Фильмы: «Земля» (реж. Александр Довженко, 1930) «Трактористы» (реж. Иван Пырьев, 1939).

Дополнительная литература:

Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: Деревня. М.: РОССПЭН, 2001. http://krotov.info/libr_min/21_f/iz/patrik_9.htm

Фрейлих С.И. Теория кино: от Эйзенштейна до Тарковского. М., 2007.

ПОТЕМКИНСКАЯ ДЕРЕВНЯ: КРЕСТЬЯНСКИЙ МИР СТАЛИНСКОГО КИНЕМАТОГРАФА

Дарья Пономарева

версия для печати

В настоящей статье мы рассмотрим несколько советских фильмов сталинского периода на тему крестьянско-колхозной жизни. Прежде всего нас будет интересовать, как в них моделируются социальные отношения, существовавшие в сельских сообществах 30—40-х годов ХХ века на территории СССР. Мы попытаемся рассмотреть тот способ структурирования изображаемой социальной действительности, ту систему институтов, дифференциаций и оппозиций, сквозь призму которых сталинский кинематограф предлагал зрителю осмысливать жизнь колхозной деревни.

На первый взгляд такого рода задача может показаться игрой в бисер, попыткой реконструкции социально-политических условий, в которых действуют персонажи неких вымышленных историй. С привычной точки зрения едва ли можно сомневаться в том, что мир деревни в сталинском кинематографе имел мало общего с действительной жизнью. Неслучайно американская исследовательница Шейла Фицпатрик прибегает для обозначения образа, господствующего в культуре этой эпохи, к распространенной метафоре «потемкинская деревня», характеризуя ее отношение к реальной сельской жизни следующим образом: «Если типичная российская деревня 30-х годов была голодной, унылой, обезлюдевшей и деморализованной, то существовала и другая деревня, счастливая и процветающая, кишащая народом, оглашаемая веселыми звуками аккордеона и балалайки, — в воображении»[1]. Коль скоро нас интересует не чисто эстетическое своеобразие этих фильмов, то необходимо сделать несколько предварительных замечаний, почему этот воображаемый мир потемкинской деревни представляет тем не менее интерес с точки зрения социальной проблематики.

Эстетика социалистического реализма, восторжествовавшая в советской «массовой» культуре к началу 30-х годов, властно ориентировала искусство на выполнение агитационных и пропагандистских задач. Однако при всей тенденциозности социалистического искусства (Маяковский даже предлагал в свое время пользоваться термином «тенденциозный реализм») в нем все же всегда сохранялось идеологическое требование «реализма». Правда, сам концепт реализма, конечно, не является однозначным. Рассмотрим одну из существующих трактовок этого понятия, чтобы прояснить причину его неоднозначности. Будем считать, что признание реальности какого-либо класса объектов зависит в конечном счете от принятого «языкового каркаса», основанного на вполне определенных «онтологических обязательствах», которые принимают на себя те, кто пользуется этим каркасом. В его пределах существование определенных классов объектов либо предполагается — и тогда ответ на вопрос об их существовании (реальности) тривиален, — либо не предполагается — и в этом случае сам вопрос неуместен. Например, в математике, оперирующей числами, вопрос о том, существуют ли числа, является тривиальным (они, конечно, существуют), тогда как в рамках другого языкового каркаса, например, в физике, он выглядит нелепо (конечно, числа нигде в природе не существуют). Рудольф Карнап, сформулировавший эту философскую концепцию «реализма», пояснял ее следующим образом: «Быть реальным означает быть элементом системы». Разумеется, этот критерий реальности, сформулированный применительно к однозначным по своей сути языкам науки, трудно напрямую отнести к сфере социальной жизни — в силу сложного и неоднородного строения последней. Тем не менее комплекс теорий, идеологем и выразительных средств, составлявших языковой и концептуальный каркас советского мира — в силу его уникальных претензий на исключительность, единство и тотальность охвата — образует вполне достаточные условия для применения этого критерия. В границах подконтрольного этой системе политического пространства инкорпорированный в нее механизм власти методично работал над исключением других «языковых каркасов», которые могли бы составить ей конкуренцию в деле структурирования действительности. Доведенная до совершенства сталинская машина агитпропа была важнейшей составной частью этой системы, чутко и быстро реагировавшей на признаки изменения курса. Важно понимать, что функционирование этой системы в целом нельзя рассматривать как иерархически четко упорядоченный аппарат насилия, обеспечивавший передачу однонаправленного давления сверху, из локализованного центра власти. Речь идет о скоординированной работе самых разных подсистем, синхронно выполнявших свои функции в пространстве определенным образом структурированной реальности.

Эта система не представляла собой и монолитного единства, подчиненного эксплицитным правилам функционирования. Она не была рационально формализована: различные ее подсистемы работали в унисон, руководствуясь во многом интуицией, что придавало ей величайшую мощь, основанную на страхе не угадать, сбиться с ритма, выпасть из строя. Эта ситуация наиболее характерна именно для области искусства, где стремление во что бы то ни стало попасть в ритм работы системы зачастую оборачивалось неудачей, а в личном плане — трагедией. Речь идет не только об искренних энтузиастах хаотичной постреволюционной поры, ставших первыми жертвами изменения курса системы. Сталинская эпоха изобилует случаями, когда попытка доказать безусловную лояльность государству и вождю наталкивалась на холодное безразличие работающего на всем ходу механизма. Весьма показательна в этом отношении судьба Бориса Шумяцкого, начальника Главного управления кинематографии при СНК СССР, так и не сумевшего освоить алгоритм, лежавший в основе эстетических суждений Сталина, что нередко ставило его в весьма неловкое положение (в конце концов он был репрессирован в 1938 году).

В послесталинский период, когда правила функционирования системы были формализованы и стабилизировались, постоянное напряжение мобилизующего нерва ослабляется. Индивид получил возможность до некоторой степени дистанцироваться от системы — со всеми вытекающими отсюда последствиями: постепенным распадом и сворачиванием ее тотальности. Этот процесс сопровождается, в частности, ростом сферы приватной жизни и отдалением ее от публичной сферы.

Сказанное позволяет сделать несколько выводов применительно к рассматриваемой теме. Анализируя советское кино сталинского времени, мы можем исходить из того, что в нем находят воплощение структуры категоризации действительности, имевшие место не только в воображении его создателей, но и «в реальности», понимая под последней политический и социальный язык («языковой каркас»), всегда доминирующий над «безмолвным большинством». По-видимому, Хрущев имел все основания заявить в докладе «О культе личности и его последствиях» на XX съезде партии, что единственным источником информации Сталина о деревенской жизни было кино[2]. Можно, правда, добавить, что это не мешало Сталину управлять страной (как бы мы ни относились к методам и результатам его правления).

Основываясь уже на анализе построения фильмов деревенской тематики этого периода, можно, кроме того, выделить несколько общих для них черт. Можно сказать, что кинематограф фиксирует основные проблемные моменты, отмеченные системой как характерные или типичные для текущей ситуации в деревне, и собственными изобразительными средствами стремится в рамках этих моментов воспроизвести ту же структуру, которая задается категоризацией данной ситуации в рамках, заданных доминирующим социально-политическим дискурсом. На уровне экспликации узловых проблем кинематограф является, таким образом, безусловно реалистичным. Этот реализм, однако, является тенденциозным в той мере, в какой прибегает к селекции атрибутов этой действительности, чрезвычайно концентрированным образом насыщая киноповествование исключительно позитивными моментами (например, мотоцикл, на котором разъезжает Марьяна Бажан в «Трактористах», к концу 30-х годов статистически был доступен только каждому сотому колхозу[3]). В силу этого киноповествование воспринимается, впрочем, не как ложное, но как нормативное, как определенное обещание о будущем, как цель, к которой движется сама действительность. Фицпатрик цитирует в этой связи слова крестьянки, постоянно ходившей в кино, когда в ее деревне после войны был открыт кинозал: «Вот и мы, говорят, скоро будем жить, как на картинах показывают».

Кроме того, моделируя те или иные конфликты, кинофильм предлагает также определенные способы их разрешения (например, предпочтительный вариант развития антирелигиозных настроений в деревне, такой, как мы видим в «Земле» А. Довженко или в «Бежином луге» С. Эйзенштейна), оптимальные с точки зрения доминировавших идеологических установок. Маловероятно, что кино тем самым могло выполнять прямую инструктивную функцию[4]. Речь идет скорее о нормативно-символической функции: предлагаемые модели воспринимались и усваивались как «нормальные», что позволяло трактовать другие сценарии, с которыми можно было столкнуться в действительности, как отклонения от нормы[5]. Эти отклонения можно было списывать на ошибки управления или трактовать как случаи аберрации, вызванные, например, «обострением классовой борьбы». Тем самым кинематограф замыкал символический универсум для людей, которые имели к деревенской жизни лишь опосредованное отношение, но которым он давал наглядное воплощение господствующей идеологической и концептуальной схематики. В этом смысле можно согласиться с Шейлой Фицпатрик, которая говорит, что «потемкинская деревня существовала в угоду образованному советскому обществу».

Сказанное позволяет нам увидеть «потемкинскую деревню» сталинского кинематографа не просто как сферу исключительно мнимого, но как одно из важных документальных свидетельств, фиксировавших как преобладавшие в обществе того времени способы социальной категоризации деревенской жизни (ее «онтологию»), так и нормативные представления о ней.

В своем анализе мы будем опираться главным образом на четыре фильма: «Земля» (реж. Александр Довженко, 1930) «Трактористы» (реж. Иван Пырьев, 1939) «Кубанские казаки» (реж. Иван Пырьев, 1949) и «Щедрое лето» (реж. Борис Барнет, 1950), привлекая некоторые другие фильмы того же периода для более подробного комментирования отдельных тезисов.

Дата добавления: 2015-07-25