Боевая характеристика 10 страница

Сейчас Тимошенко подумал, что многое бы отдал за несбыточную возможность выехать с Верховным на Южный фронт и под палящими лучами июльского солнца пройтись под грохот канонады с ним по переднему краю наспех вырытых пехотой окопов. Интересно, как бы он повел себя под бомбежкой?

Товарищ Сталин не знал о том, какие крамольные мысли посетили голову маршала Тимошенко. Дописать вчера приказ ему не удалось, он споткнулся на необходимости как-то обосновать обращение к опыту Гитлера, но путного ничего не нашел, и сегодня решил действовать напрямую, без обиняков, и написал:

«После всего зимнего наступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более 100 штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десяти штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили на позиции неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен…»

Никогда еще до этого Сталин не был так близок к признанию подлинной, но тщательно скрываемой даже от самого себя зависти, которую всегда испытывал по поводу эффективности и действенности применяемых Гитлером методов. Его искренне восхищал фюрер, который за три-четыре года после прихода к власти сумел без особых усилий навести в стране железный порядок. Этого не удалось товарищу Сталину и за двадцать лет… Собственно говоря, он был старательным учеником Гитлера, хотя и считал его существом более низкого порядка, нежели он сам.

Сталин писал сейчас, когда нашел демагогическую формулу оправдания тому, что обратился к опыту фашистов, безостановочно и быстро: «Как известно, эти меры возымели свое действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой, и вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель — покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение. Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одержали потом над ними победу?»

Сталин перестал писать и подумал, что ссылка на предков пришлась как нельзя кстати, она продолжает линию на использование возможностей национального самосознания, которую он открыл для себя осенью и которая далеко еще себя не исчерпала. Затем вождь решительно вывел на бумаге: «Я думаю, что следует».

Он написал, где и сколько должно быть штрафных рот и заградотрядов, и предписал прочесть приказ во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.

Сталин облегченно вздохнул и отложил перо. «Главное в том, чтобы в критическое для социалистического Отечества время найти в себе мужество сказать партии и народу горькую правду и потребовать от всех высшего напряжения сил. Товарищ Сталин, — подумал с удовлетворением Верховный, — сделал это. Товарищ Сталин еще раз доказал профессиональным военным, что истинно политическое чутье позволяет правильно решать и их специфические проблемы».

Он заново просмотрел исписанные листки. Как будто бы все правильно, линия выдержана, акценты расставлены удачно. Смущала откровенность, с которой было написано о потерях. Такой приказ следовало бы засекретить. Но как тогда быть с необходимостью огласить его в подразделениях?

С одной стороны — максимальная гласность. А с другой товарищу Сталину не хотелось, чтобы потомки узнали о такой откровенности вождя. Как бы не заподозрили его в проявлении слабости духа, этого допустить никаким образом нельзя. Как будто бы возникает неразрешимое противоречие… Надо найти приемлемый для истории выход. Сталин задумался ненадолго, затем взял первый листок приказа и в верхнем правом углу написал: «Для Военного совета. Без публикации».

За месяц скитаний в немецком тылу окруженцы прошли более пятисот километров. Дважды пересекали Витебскую железную дорогу, затем еще одну, Дно — Старая Русса. Удивлялись при этом частому движению поездов, потому как не знали, что Северо-Западный фронт генерала Курочкина ведет сейчас бои с 16-й германской армией. Рвануть бы парочку составов, да нечем… А тут еще Петр Есюткин сдал, израсходовал себя вконец комиссар штаба бригады, дойдет ли последние десятки километров — как знать.

29 июля комиссар Венец записал в дневничке: «Сегодня адский день. С раннего утра дожди. Местность — перелески и открытое поле. Решили двигаться днем. Почти в каждой деревне немцы. Даже костер разжечь нельзя, замерзли, ждем темноты, чтобы перейти речку Полонку…»

Обувь у них сносилась, одежда оборвалась, на всех оставались две старенькие солдатские плащ-палатки. А дожди лили не переставая. Приходило отчаяние, оно сменилось безразличием, а постоянным их спутником был голод.

Выручало, что ненастная погода не радовала и немцев, им тоже не хотелось мокнуть. Они предпочитали отсиживаться под крышей, а это было на руку окруженцам. Вот и сейчас они смело остановились у стога сена прямо посреди открытого поля. Риск был огромный, но удача им покуда не изменяла. Зарылись в мокрое сено, передохнули, стараясь согреться, жались друг к другу, подрагивая от холода, как оставленные безответственной сукой слепые и жалкие щенки.

А ночью перебрались через Полонку. После ледяной воды вовсе осатанели, махнули рукой на бдительность и, едва углубившись в лес, развели костер. Костер мог их выдать, но в такую непогоду добрый хозяин собаку на двор не выгонит, а немцы себя собаками отнюдь не считали.

Начался уже август, а до переднего края они еще так и не добрались. Надоедливые дожди замучили вконец. В ночь на 2 августа прошли достаточно много, а утром, когда набрели на неизвестную деревню у края большой дороги, выяснилось, что Есюткин ослеп, а Баранов с Чупраковым, молодые ординарцы, стерли ноги. Нужно бы становиться на дневку, но где? Кругом болото, заросшее мелким кустарником, укрыться в нем невозможно. Нашли заброшенный хуторок, спрятались в сарае. Переждали день, дали отдохнуть Николаю с Володей, у них между пальцами ног образовались язвы. А вечером в окрестных деревнях появились немцы.

— Немедленно отходим! — скомандовал Венец.

Через день он записал, что опасается минных полей, так как фронт уже близок. Но эти последние полсотни километров дались особенно трудно — преодолевали их несколько дней. Весь день 9 августа отвели на разведку переднего края немцев. Обидно было бы споткнуться в последний момент… Расположились в густых зарослях молодого леса, освоились, стали присматривать ориентиры, изучать обстановку.

Было тихо. Только изредка там, куда им предстояло идти, раздавались пулеметные очереди. Надо было подобраться еще ближе и собственными глазами увидеть местность, по которой предстояло идти ночью.

— Пойдем с тобою вдвоем, комиссар, — предложил Писаренко. — Там и примем решение. Только пусть немного стемнеет.

Они установили, что передние края двух войск разделяет река Ловать. Наши окопы подходили к самому берегу, а немецкие находились в километре от него, шли через открытый болотистый луг. Огневые точки располагались метров через восемьдесят, заграждений не было никаких. Словом, вышли окруженцы в такое место, что будто бы по заказу.

Это обстоятельство привело комиссара с комбригом в такой восторг, что они утратили осторожность и едва не попались. Венец первым обнаружил немца-связиста, он шел по линии, соединявшей огневые точки, пропуская через руку телефонный кабель. Он, видимо, искал повреждение и, увлеченный делом, не заметил, как Венец схватил Писаренко за руку и потянул его в кусты. Там они и укрылись.

Двинулись в путь в четверть первого ночи уже 10 августа. Пошли двумя шеренгами, во весь рост, по мокрому лугу к реке, падали, когда взлетали в черное ночное небо осветительные ракеты.

Мин на их пути, к счастью, не оказалось. До реки добрались спокойно, если вообще переходить «ничейное» пространство на войне можно спокойно. Переплыли речку. Но берега Ловати оказались здесь крутыми, пришлось помучиться, двигаясь в воде, пока нашли тропу, по которой выбрались на противоположную сторону.

— Начали! — шепотом, по укоренившейся уже привычке, подал команду Венец, и, как заранее условились, стали громко разговаривать между собой, чтоб было слышно — идут свои…

И тут же раздалось долгожданное, родное:

— Стой! Кто идет?

…Когда через несколько дней комиссар Венец докладывал командованию 3-й ударной армии Северо-Западного фронта о полуторамесячных мытарствах в тылу, член Военного совета и начальник Особого отдела отчитали его за Синева.

— Напрасно вы согласились отпустить его, — сказал комиссар армии. — Ишь ты, решил отсидеться в тылу… Подполье он будет мифическое искать… Бред сивой кобылы! Надо было тащить его через линию фронта силой!

— А в случае сопротивления — уничтожить, — жестко добавил чекист.

Комиссар Венец согласно кивал, говорил «Так точно!», но во всю оставшуюся жизнь полагал, что поступил правильно, отпустив с миром Синева. Он всегда верил людям и потому определил пусть и неприятному лично ему особисту возможность самостоятельно выбрать собственную судьбу.

Олег Кружилин остался один. Он чувствовал, как уходят силы, сознание становится сумеречным, он собирал волю в кулак, чтоб не провалиться в небытие прежде, чем исполнит последнее, к чему он был готов всегда, а теперь, когда ребята, кажется, сумели уйти, сделает без колебаний. Ему и не остается ничего другого, кроме того, что скоро произойдет. Только бы не отключиться, не стать беспомощным, это страшнее всего — перестать управлять собой.

Двигаться старший лейтенант не мог. Крупный осколок мины раздробил Кружилину голень правой ноги. Степан сунулся было перевязывать командира, но тот рявкнул на него: «К пулемету!» Когда отбили очередную атаку, Олег попросил стянуть ногу повыше колена жгутом, но от перевязки отказался.

— Ни к чему это, Степан, — сказал он, — Кровь остановилась — и ладно. Продержусь пока.

— Понесем вас, командир, — угрюмо проговорил Паша Хрестенков, легко раненный в голову, в набухшей от крови повязке из немецких бумажных бинтов. — По очереди со Степой…

Олег улыбнулся, представив, как тащит его пятипудовое тело щуплый сержант Чекин.

— Спасибо, — просто сказал он и расстегнул карман гимнастерки. — Документы возьмите… Вот вам обязательно повезет.

Он ласково посмотрел на Степана. Парнишка был на удивление невредимым, уж в какие передряги не попадали они за два месяца войны, а вот поди ж ты, даже не царапнуло. «Мама, наверно, молится за тебя, — подумал Кружилин. — Пусть в последний раз попросит за вас двоих провидение…»

Когда командир протянул старшине документы, Степан понял, что это конец, его обозначил последним жестом Олег Кружилин. Сейчас они расстанутся. Мир разделит черта, за которой, быть может, останется он, Степан Чекин, но там не будет места старшему лейтенанту.

— Не надо, — сказал он, — мы вытащим вас отсюда…

— Слушайте последний приказ, — возвысил голос Кружилин. — У нас остался ящик гранат, не считая двух пулеметов… Их надо установить поближе друг к другу. Так, чтобы я потом смог стрелять из них попеременно. Когда немцы снова пойдут в атаку, отбиваемся гранатами. Я хоть и лежачий, но тоже не отстану… Вы сразу отходите к линии фронта, а я вас прикрою… Как и собирались прежде, пробивайтесь к своим. Они уже рядом, им позарез нужны сведения разведки.

— Но те ребята уже прошли, — возразил Паша Хрестенков. — Ведь мы же для них затеяли этот шум,

— Может быть, и не сумели. На войне всякое бывает. Вы со Степой продублируете то, что расскажут разведчики, если они доберутся до своих.

…Они встретили их третьего дня, когда вплотную подобрались к переднему краю и тщательно изучали его. Два месяца дрались кружилинцы в тылу, чем могли вредили они врагам, нападая по ночам на посты, перехватывая одиночные машины, бесшумно уничтожая зазевавшихся ландзеров, но избегая при этом открытых столкновений, в которых горстке храбрецов было бы не выстоять и живыми не уйти.

А им так хотелось остаться в живых, перебраться на ту сторону и снова сражаться в общем строю… Когда попадались среди трофеев немецкие газеты и журналы, Кружилин узнавал из них о том, что дела наши неважные, гитлеровцы добились больших успехов на юге, открыто заявляют о намерениях выйти к Волге и завоевать Кавказ.

В последнее время ощущалось оживление и в районах, по которым двигался отряд Олега. Шла большая переброска войск, и Кружилин с особой скрупулезностью допрашивал попавших в их руки солдат. Так, он узнал, что из Крыма прибывает целая армия, готовится новый штурм Ленинграда. Надо было торопиться на свою сторону, и Олег принял решение переходить линию фронта в ближайшие дни.

Тут они и встретили их, разведчиков 2-й ударной. Поначалу едва не перестреляли друг друга. Обросшие бородами кружилинцы, одетые кто во что горазд, никак не походили на красноармейцев, хотя у всех были звездочки на пилотках, а сам Олег сохранил и кубики на петлицах.

Он узнал в командире группы лейтенанта из дивизионной разведки, вспомнил его фамилию, и это помогло объясниться. Словом, обошлось, и сведения, собранные Олегом, пригодились. Правда, лейтенант захотел лично убедиться в истинности их, и потому специально для него отловили «языка», решили взять его с собой, если сумеют протащить через передний край.

Встреча с разведчиками, известие о том, что 2-я ударная вновь в полном составе готовится к броску на Ленинград в районе Сенявино, взбудоражила окруженцев.

— И генерал Клыков вернулся, — сказал лейтенант. — Снова стал у нас командармом.

— А прежний штаб? — спросил Кружилин, надеясь, что узнает что-нибудь о судьбе Шашкова.

— Почти все погибли, — ответил разведчик, и Олег не стал расспрашивать дальше.

Слишком частые исчезновения немецких солдат в довольно ограниченном пространстве встревожило командование вермахта, озабоченное тем, чтобы сохранить в тайне переброску под Ленинград 11-й армии Манштейна. Штаб фон Кюхлера знал о том, что русские готовят наступление южнее Ладожского озера. Следовательно, тогда активнее заработает их разведка. А коль стали пропадать ландзеры, значит, она уже работает…

Пока разведгруппа и дюжина оставшихся с Олегом окруженцев готовились уйти к своим, немцы развернули широкую сеть облавы и накрыли их, отрезав от переднего края.

— Атакуем дзот на линии обороны, — предложил Кружилин лейтенанту. — Мы затеем шум, подержимся подольше, а вы уходите… Ваши головы сейчас на вес золота потянут.

Дзот они захватили, теперь вот осталось их трое, и Кружилин думает, как спасти последних бойцов.

…Снова закричали немцы:

— Рус, сдавайся! Иди в плен!..

Олег усмехнулся. «Сам иди, — подумал он. — Тут кое-что имеется для тебя».

Его не покидала уверенность: ребята сумели уйти. В той стороне, куда он велел им пробираться, было тихо.

«Смерть-друг, — попросил Кружилин, — не подведи меня… Выручи в этот решительный миг».

Иногда возникал перед Олегом образ Марьяны, но Кружилин гнал его прочь, полагая, что это видение ослабит его дух, помешает выполнить задуманное. К нему он готов, только бы не потерять сознание, пусть сохранятся силы для последнего поступка.

Замаячило некое пятно справа. Олег сдвинул туда ствол пулемета, дал короткую очередь, и пятно исчезло.

«Сократилось ли это сейчас, когда оборвал жизнь конкретного носителя его? — подумал Кружилин. — Ведь вовсе не в них, оболваненных гансах, высшее зло… Они лишь перенесли его на русскую землю. И я вынужден убивать каждого из них, чтобы исчез роковой феномен этого переноса».

Он вспомнил, что высшего зла не может быть, ибо зло хотя всегда и умаляет благо, однако никогда не может его вполне уничтожить. Древнее утверждение святого Фомы успокоило старшего лейтенанта. «…Когда от того, что порождает мое сознание, не останется ни грамма вещества, не перейдет ли сущность Кружилина в разряд идеального? — спросил себя мысленно Олег. — И если это случится, то возникнет иная форма, непостижимая для тех, кто остался в нынешнем мире. Следовательно, отпечаток конкретного индивида сохранится?.. Никому пока не дано знать, как это произойдет и какую форму след этот примет, но предполагать нечто такое — святая надежда…»

Снова вспомнилась Марьяна. Олег позволил ей побыть с ним недолго и спросил, кто у них будет — сын или дочь.

— Прости, не у нас, а у тебя, — поправился он. — Видишь, я не смогу быть с вами.

— Ты всегда будешь оставаться рядом, — возразила Марьяна, и Кружилин взглядом поблагодарил ее.

— А теперь уходи, — попросил он. — Мне надо выполнить последний воинский долг.

«Виртуальна ли смерть? — подумал Олег. — Что произойдет с моим сознанием, когда наступит небытие? Перейду ли в какое иное измерение? Не может быть, чтоб бесследно исчезло неуловимое, составлявшее мою духовную сущность. Непостижимое нечто, которое существует между личностью Кружилина и тем, к чему направлено мое сознание, не должно исчезнуть бесследно. Идеальное виртуально существует во времени и пространстве. Да, его невозможно пока обнаружить, но я верю, что все мы, якобы умершие в этих болотах и лесах, останемся как сгустки мыслящей субстанции, вновь образуя невидимую армию защитников Земли Русской».

Кружилин знал: прежде этот термин означал нечто, что может или должно проявиться. Теперь он полагал считать виртуальным феномен, который, по серьезным теоретическим и косвенным опытным основаниям, существует на самом деле, но остается невоспринимаемым кем-либо со стороны.

Так неожиданно возникшая философская идея захватила Олега. В сознании глыбилось стройное учение об идеальном образе вообще и связях его с материальным миром в частности. Он видел родившуюся в таком неподходящем месте теорию целиком. Опираясь на нее, ему легче было умирать, и только осознание того, что не сумеет отдать человечеству новое знание, омрачило Кружилину душу.

«А может быть, все мои доводы лишь фикции приговоренного к смерти разума? — самокритично помыслил Кружилин. — Но почему бы не предположить особое качество, которое существует в природе и практике материально, но как-то иначе, нежели привычные для нас объекты…»

Ход рассуждений его прервался. Немцы вновь засобирались в атаку, патроны у Олега кончились, и последние сомнения исчезли. «Да будет так!» — мысленно сказал он, додумывая великую идею о психической энергии погибших товарищей, которая высвободилась из тысяч принявших смерть героев, только не исчезнувших бесследно, а продолжающих невидимо существовать окрест.

Пришельцам надоел упрямый русский, надо кончать с ним, этим фанатиком, к упорству таких, как он, нельзя было привыкнуть. И старший лейтенант не ведал, готовясь умереть, что собственным примером подтверждал передовую статью в газете «Шварце Кор», которую 9 июля прочитали ландзеры.

«Опыт научил нас считаться с упорством противника, потому неправильно торопиться регистрировать недели войны, километры завоеванной территории, число пленных. Прежде всего нужно примириться с особенностями русского человека, к которому следует подходить с особой меркой. В отдельном человеке отражается упорство системы, не знающей компромисса. Нам, европейцам, кажется феноменальным, что большевистские солдаты месяц за месяцем идут в наступление на верную смерть и, не задумываясь, жертвуют жизнью в обороне, Капитуляций окруженных частей, крепостей, опорных пунктов — этих нормальных явлений всех прочих войн — в СССР не бывает. Пленных удается брать только в тех случаях, когда враг полностью рассеян. Откуда берется это непонятное ожесточение? Здесь действуют силы, которым нет места в мире наших обычных представлений… Нужно предполагать, что у большевистского человека есть вера, помогающая ему совершать невероятные вещи…»

И вот теперь немцы снова видели, как бессмысленно, с их точки зрения, но стойко продолжает драться русский человек.

«Смерть для того и поставлена в конце жизни, чтобы удобнее к ней приготовиться, — усмехнулся Кружилин. — Готов ли к ней я сейчас?»

Он силился вспомнить, где слышал или читал первую фразу, но решил, что теперь это не имеет значения.

«Пусть и виртуально, но я останусь существовать», — подумал Кружилин, и ему стало грустно от того, что не сможет развить философскую идею по эту сторону барьера, в оставляемой им материальной жизни.

Пришли на ум немецкие слова «Inner Lichkeit» — погруженность во внутреннюю жизнь, и Олег подумал, что пришельцев обязательно погубит неумение смотреть на окружающий мир, выводя самих себя за скобки. Но если он прав в последнем суждении, то и дух Пикерта бродит неподалеку, и тогда они доспорят с этим неплохим вроде парнем. «Странно, — усмехнулся Кружилин, — но мне кажется, что с ним я войну уже закончил…»

Патронов не было, и пулемет больше не лаял. Кружилин попробовал шевельнуть правой рукой, рука не повиновалась, и ему стало вдруг жутко. «Обойдусь и левой», — успокоил себя Олег.

Он вспомнил о том, что отдал документы ребятам, и если те не сумеют дойти, его будут считать пропавшим без вести. Никто не узнает о том, что случится сейчас. «Я уж давно определен в пропавшие без вести», — пришла в сознание отстраненная мысль, но Кружилин не стал додумывать ее до конца. Кружилину было уже все равно.

Пришельцы поняли, что патроны у него иссякли, и теперь без опаски приближались к старшему лейтенанту, по-домашнему негромко обмениваясь словами.

«Пора», — решил Кружилин. Он сполз с бруствера, немеющей левой рукой нащупал припасенную гранату, придвинул ее к лицу, надежно стиснул зубами кольцо и замер.

Старший лейтенант почувствовал: немцы обступили его. Один из ландзеров ткнул русского командира сапогом. Олег Кружилин вскинул голову и выдернул чеку.

Голицыно — Власиха — Южный берег Иссык-Куля.

Февраль — июнь 1988 года

Дата добавления: 2015-07-19