Боевая характеристика 2 страница

— Бери ихний провод и отнеси в сторону как можно дальше. Я здесь конец отрежу и начну мотать, отходя в лес, а ты по кабелю подтянешься ко мне.

Так и сделали. Никонов уже полкатушки чужого кабеля отмотал, когда заметил, что из землянки выскочил немец, пощупал там, где линия проходила, а телефонного провода тю-тю. Побежал ганс с криком в землянку. Но Никонов с Сафоновым, взяв круто вправо, стали убираться восвояси.

Никонов шел впереди. Он и увидел первым круглый предмет. Решил, что это диск от ручного пулемета, уже и руку протянул, чтобы поднять. А Сафонов сзади его схватил: «Мина это, командир!» Верно, плоская лепеха с четырьмя проводками, они шли в разные стороны.

Когда добрались, Красуляк новое поручение Ивану дал:

— Пополнение прибыло из тыловых частей. Человек сорок будет, из последних резервов. Принимай их и веди на передний край.

Подошел Никонов к группе усиления и ахнул. Там одни лейтенанты, есть и старшие, даже один капитан оказался.

Кинулся к Красуляку:

— Товарищ майор! Я ведь только лейтенант, а там одни командиры, есть и постарше меня.

— Зато, Никонов, ты академик по работе на переднем крае, — ответил и длинно матюкнулся Красуляк. — Бери этих тыловиков, у них мозоли на задницах от сидения в штабе, и веди на позиции. Только сначала перепиши их, Никонов, на бумажку. Социализм — это учет. Помнишь?

Иван про учет помнил и записал каждого — кто такой и откуда прибыл, немного удивляясь тому, что никто будто и не замечал двух скромных кубарей у него на петлицах, всерьез видели в нем законного своего командира.

Закончил перепись Иван, собрался вести народ на войну, а Красуляк ему:

— Погоди… Передают, что противник заактивничал на переднем крае. Сейчас огонька попрошу, пусть бог войны поможет. — И закричал в трубку: — Довбер! Немцы зашевелились, а я туда еще пополнение не отправил. Шарахни по переднему краю…

Довбер и шарахнул. Первый снаряд упал рядом с группой переписанных Иваном командиров, взорвался. Никонов крикнул:

— За мной! Все в воронку!

Прыгнуло с ним вместе трое, остальные кто куда, брызнули врассыпную. Второй снаряд разорвался, третий. Необстрелянные тыловики мечутся от разрыва к разрыву, осколки их косят почем зря. Крики, стоны…

Майор Красуляк в трубку орет:

— Что делаешь, Довбер, в Бога и Христа, в преисподнюю, в селезенку! Ты же нас разбомбил, растуды твою мать! Хвоесос дремучий!

Стрельба прекратилась. Стали прикидывать ее результаты, и обнаружили в пополнении лишь семерых непострадавших.

«Что за наваждение? — удивился про себя Никонов. — Второй раз при мне Красуляк просит у Довбера помочь огоньком, а тот бьет по своим… Что же это за боги войны у нас такие?»

— Забирай, Никонов, оставшихся мудриков и двигай в наступление с ними! — приказал Красуляк. — Да пусть по науке наступают! Три шага бегом и падай к кочке…

Иван скомандовал разнокалиберному войску «Вперед!», и пошло оно в наступление. Три шага бегом, потом падали к кочке, снова три шага… На какой-то тройке шагов Сафонов смешался, не успел быстро залечь в валежник, и его срезало очередью.

Продвинулись на несколько десятков метров, вышли к кромке болота, и здесь нос к носу с Гансами столкнулись. Никонов этому порадовался, потому как знал: впредь немцы не станут давить их с воздуха или артстрельбой, своих опасаются накрыть.

Но все равно было несладко. Фашист сидел в окопах, из которых пулей его не выбьешь, а никоновские вояки лежали на земле открыто, и ни одной лопаты, чтоб хоть как-то окопаться. Время от времени приходило пополнение из тыловиков, штаб армии надрывался, выскребал откуда мог живую силу. Но сила эта зачастую была даже без винтовок, надеялись, что подберут их на переднем крае, убитые выручат.

Ранило Шишкина, Иванова земляка. Пуля ударила его пониже горловой ямки и вышла сзади, пробив, наверное, верхушку легкого. Но крови не было.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Никонов.

— Вроде ничего, — ответил Шишкин.

— Давай в санчасть, — предложил командир роты. — Авось помогут чем… Хоть накормят. Ведь здесь даже траву объели, листочка крупнее копейки не найдешь.

— А приказ? — спросил Шишкин. — В дезертиры неохота попадать.

К тому времени уже поступила такая команда, чтобы раненым, значит, с переднего края не уходить, позиций не оставлять, воевать, пока хоть какие силы имеются в наличии.

— Чего там, — махнул Никонов, — иди с моего разрешения. Куда ты здесь годишься с двумя дырками в теле!

— Тогда отойдем, — предложил Шишкин, — и водички попьем заместо чая на прощанье.

Так и сделали. Зачерпнули зеленой кружкой, в уральском городе Лысьве изготовленной, бурой болотной водицы и по очереди попили, вроде бы на мгновенье ощутили себя в родных местах.

С тем и отправил Иван красноармейца Шишкина в санчасть, а сам остался воевать на переднем крае.

Теперь командир полка с ним иначе разговаривал. Раньше он приказывал: Никонов, сделай то-то и то-то. А сейчас просил: посмотри, дескать, Никонов, что там можно сделать, если пищи у бойцов ровным счетом никакой, люди умирают от голода на ходу, когда идут, поднимаемые Иваном, в атаку. И сам Никонов стал сдавать. Сильные боли появились в животе. Немудрено, пятнадцать суток не оправлялся, немыслимое дело… Правда, и пищи не было почти никакой, все равно ведь что-то жевал, кору там березовую, листья, а наружу ничего не выходило. И Никонов отпросился у командира полка к медикам.

Миновал год с начала войны, и каждый советский человек задавался вопросом: а когда же будет ей, проклятой, конец? Какой временной единицей отмерять оставшееся до победы расстояние? Неделями или месяцами? А может быть, понадобятся годы? О последнем сроке старались не думать, тем более что Верховный Главнокомандующий в первомайском приказе заверил народ и Красную Армию: К новому, 1943-му, году будем в Берлине.

И хотя обстановка становилась все более напряженной — но кто про нее знал, обстановку! — Сталин позволил себе подобный аванс, заверив соотечественников в том, что «исчезли благодушие и беспечность в отношении врага, которые имели место среди бойцов в первые месяцы Отечественной войны». Таким образом, вождь чохом зачислил всех красноармейцев, беззаветно дравшихся с врагом летом и осенью сорок первого, продолжавших воевать в бесчисленных окружениях, возникавших из-за его, Сталина, просчетов, в категорию тех, кто позволил противнику подойти на ближние подступы к столице.

А к 22 июня положение ухудшилось еще больше, и верный принципу сваливать с больной головы на здоровую, Сталин поручил доклад об итогах первого года войны сделать Михаилу Ивановичу Калинину, всесоюзному старосте, так предложено было через прессу называть его в народе, или старому козлу, как без обиняков величал его Иосиф Виссарионович в кругу соратников.

Калинина вождь не любил, но терпел, поскольку убедился в его полной безвредности для собственного режима. Но Сталин никогда не забывал некоторых высказываний Михаила Ивановича, а его слова, произнесенные в 1925 году, аккуратно переписал для особой папки, в которой хранились материалы на советского президента, не обладавшего абсолютно никакой властью.

«Административное распоряжение основывается в значительной степени на личных качествах администратора, — не в бровь, а в глаз утверждал Калинин. — Сущность зла в праве администратора, не в злоупотреблении этой властью, а в том, что такая власть, по вполне понятным причинам, приобретает черты самого администратора… Потому-то административная власть и дается в значительных размерах лишь при обстоятельствах чрезвычайных…»

При внимательном рассмотрении этого тезиса заигрывание с демократией можно было бы автору и простить, потому как товарищ Сталин взял власть в надежные руки как раз в чрезвычайных обстоятельствах обострения классовой борьбы. А вот намек на совпадение черт власти с чертами личности вождя следовало помнить всегда. Память у товарища Сталина на такие вещи была хорошая. Конечно, постепенно он сломал Калинина, как сделал это со всеми, кому позволил остаться в живых, хотя и на ближайших соратников в сейфах НКВД было предостаточно компромата. Любой процесс над «врагами народа» готовился так, чтоб при необходимости он мог дать боковые побеги, могущие захлестнуть надежной удавкой любого члена Политбюро, не говоря уже о членах ЦК или тех, кто стоял на следующих ступенях иерархической лестницы.

В том, что с отчетом «Год войны» вождь поручил выступить Калинину, содержалось и еще одно соображение Сталина, связанное с его довольно своеобразным представлением о юморе. Верховный хорошо помнил, как, выступая 5 июня 1941 года в Военно-политической академии, Михаил Иванович в строгом соответствии с его, Сталина, концепцией сказал: «На нас собираются напасть немцы… Мы ждем этого! И чем скорее они нападут, тем лучше, поскольку раз и навсегда свернем им шею».

Вождь понимал, что комиссарский корпус РККА помнит эти слова, вот пусть и сопоставит их с нынешним отчетом всесоюзного старосты. Удовлетворенный этим тонким, по его мнению, психологическим ходом, Сталин с определенным оптимизмом расценивал положение на фронте.

Да, наступательные операции, намеченные на весну, оказались незавершенными, и Красная Армия в общем и целом перешла к обороне. Вермахт сейчас находится накануне летнего наступления, которое может носить и широкий характер, от Балтики до Черного моря, а может и ограничиться боевыми действиями местного значения.

Вторая точка зрения довольно быстро возобладала. Сталинское окружение с давно уже выработанной чуткостью верно определило, что именно этого хочется вождю. И потому 21 июня «Красная звезда» с завидной лихостью утверждала: «О наступлении германской армии, подобном тому, какое было в летние месяцы прошлого года, не может быть и речи. Перед немцами теперь… стоит вопрос не о завоевании СССР, а о том, чтобы как-нибудь продержаться… Наступательные действия неприятеля не могут выйти за рамки ограниченных целей». И в статье Калинина — ее перепечатали все газеты, и даже «Отвага» окруженной 2-й ударной армии, приняв текст по радио, — и в пространном сообщении Совинформбюро утверждалось, что Красная Армия настолько вымотала германский вермахт, что победа возможна еще в 1942 году. Приводились и цифры, из них следовало, что Германия потеряла убитыми, ранеными и пленными десять! — миллионов человек, в то время как Страна Советов только четыре с половиной миллиона. По технике, мол, примерно такое же соотношение… На самом деле общие потери немцев на восточном фронте к 25 июня 1942 года составляли 1 миллион 299 тысяч 784 человек. До десяти миллионов было еще далеко.

Через месяц Сталин собственноручно напишет знаменитый приказ № 227, в котором в первый и последний раз будет предельно искренним в оценке обстановки, но и в этом приказе реальных потерь Красной Армии не назовет.

…В ночь на 23 июня вождь, спал плохо. Опять снился сон, кошмар которого мучил Сталина с прошлогодних июньских дней. Ему представлялось, что входят вооруженные люди, поднимают его с постели и зачитывают решение некоего высшего совета, приговорившего «вождя всех времен и народов» к расстрелу.

«За что?» — спрашивал в смятении Сталин, зорко всматриваясь в лица пришельцев — надо ведь запомнить каждого, чтобы принять впоследствии меры.

«За потерю управления государством», — бесстрастно отвечали ему незнакомцы, и вот именно то, что их Сталин прежде не знал и потому не мог ни с кем из близких соратников идентифицировать, выводило его из душевного равновесия.

Но как-то опосредованно о вине вождь все-таки думал. И потому разрешил Мехлису расстреливать генералов за потерю управления войсками, работал на историю. Пусть ответственность за первые неудачи падет на головы Павлова, Качанова, Климовских…

К исходу первого года войны Сталин в оценке виновников стал забирать круче, открыв для себя возможность обвинить в неуспехе всю Красную Армию. Он понимал, что по мере развития летнего наступления германской армии у советских людей будет расти чувство смертельной опасности, которая нависла над Отечеством. Но теперь неожиданностью нападения не оправдаешься, как в речи 3 июля 1941 года, вероломстврм Гитлера собственные ошибки не прикрыть. «Братья и сестры» могут не поверить вождю и утратят привычный энтузиазм, который Сталин нещадно эксплуатировал еще с двадцатых годов.

Революционному нетерпению, на котором Сталин поднялся к вершине личной власти, мог прийти конец. Более того, оно может поменять знак, и тогда вовсе не во сне, а наяву войдут к нему вооруженные люди и прочитают приговор народа.

Этот проклятый сон, который вновь привиделся вождю, привел его в состояние глухой злобы и остервенения к окружающим. Утренний чай показался Сталину недостаточно горячим, и вождь раздраженно смахнул стакан рукою со стола, грубо обложил Поскребышева площадной бранью, с явным удовольствием четко выговаривая русские матершинные слова. Досталось и Лаврентию Павловичу, когда он прибыл с привычным докладом по части козней, которые затеваются или могут быть затеяны против товарища Сталина. Смиренность, с которой выслушал ругань Берия, успокоила вождя, и тот спросил:

— Ты можешь увидеть чужие сны, Лаврентий?

— Могу заставить рассказать любые сны!

Сталин поморщился, отстраняюще повел рукою.

— Не то, — сказал он. — Надо, чтоб человек видел, что снится другому… Увидел и запомнил. Понимаешь?

Берия растерянно заморгал.

— Надо поручить, — неуверенно сказал он. — Ученых у нас в учреждении много. Заставим поработать в этом плане, товарищ Сталин.

— Мне имена, имена нужны! — воскликнул Верховный.

Он понимал, что требует невозможного, но знал и другое: не знать ему покоя до тех пор, пока не установит тех, кто входит по ночам в спальню и приговаривает его к смерти именем народа.

Товарищ Сталин, готовый отдать жизнь за идею и убедивший в этой готовности самого себя, не боялся этих неизвестных. Но Иосифа Джугашвили при одной мысли о такой возможности охватывал смертельный ужас. В свое время они начали вместе с товарищем Сталиным крупную игру и сорвали банк. Уверовав в собственную хитроумность, вождь затеял подобное с Гитлером, которого хотя и надеялся использовать против Европы, но считал соотносительно с собой человеком недалеким, такого облапошить и сам бог велел.

После падения Франции здравомыслящие политики стали принимать Гитлера всерьез, и только Сталин, который организованными им самим распрями между германскими коммунистами и социал-демократами помог фюреру прийти к власти, надеялся и впредь использовать Гитлера, как «броненосец, вспарывающий брюхо буржуазной Европе». Что ж, этот шулер сомнительного происхождения обманул товарища Сталина, а такое никому не обходится безнаказанно…

К ужину настроение вождя улучшилось, он пригласил разделить с ним трапезу Маленкова и Молотова, Кагановича и Щербакова. Из военных были Жуков с Василевским. Звал Сталин и Калинина, хотел поздравить с удачной и толковой статьей, но Михаил Иванович сказался больным, и Верховный не настаивал.

Когда уселись за стол, Сталин налил в рюмку охлажденную водку, коротко бросил «За победу», быстро, не дожидаясь остальных, выпил и, теперь уже не торопясь, запил глотком киндзмараули из высокого хрустального бокала, стоявшего у левой руки. Медленно обвел тяжелым взглядом сидевших за столом товарищей по партии, единомышленников, соучастников.

— Все мы в одной упряжке, — громко сказал Сталин, и слова эти, несколько оторванные от текущего событийного ряда, показались его соратникам странными.

Ведь не знали они, какой сон привиделся вождю сегодняшней ночью.

«Последние три дня продовольствия совершенно не было… Люди до крайности истощены… Боеприпасов нет, — сообщал 22 июня Зуев в политдонесении Военному совету Волховского фронта. — Обстановка на севере и западе угрожающая. Войска с трудом сдерживают непрерывно нарастающие атаки противника за счет оставления территории. Восточная группировка малочисленна и небоеспособна для прорыва… Военный совет 2-й ударной армии просит принять немедленные меры по прорыву с востока до реки Полнеть и срочной подаче продовольствия».

— Что будем делать, Кирилл Афанасьевич? — спросил у Мерецкова Запорожец. — Там ведь доходяги одни, а не бойцы. Самим не выйти…

— Значит, бросить на произвол судьбы? — отозвался комфронта. — Верховный нам голову за Власова оторвет… Надо хотя бы его со штабом вызволить. Но как? Самолетам уже негде садиться.

— Так точно, — ответил тог, привстав. — Коридор у Мясного Бора пробит. Вторая ударная выходит из окружения…

— Проход пока работает, — сообщил начальник штаба фронта Стельмах. — Узкий проход, всего триста-четыреста метров… Выбираются по нему только раненые.

— А штаб армии? — спросил Мерецков.

Стельмах пожал плечами:

— Нет связи… Полагаю, что командование решило в первую очередь эвакуировать небоеспособную часть живой силы, а само организует оборону горловины.

— Боюсь, что они все там небоеспособны, — проворчал Мерецков. — И оборону эту держать некому…

Генерал армии резонно опасался того, что после возникновения прохода, по которому уже спасаются раненые бойцы и командиры, за ними потянутся другие подразделения, одержимые стремлением выйти из окружения. Необходимо остановить неуправляемый исход, организовать контратаки против немцев, пытающихся вновь овладеть ненадежной коммуникацией.

К вечеру 22 июня военврач Горшенин, начальник штаба объединенного эвакопункта в Мясном Бору, доложил, что он принял свыше двух тысяч раненых. Это были те, кто не только мог двигаться, но и рискнул войти в сплошной огонь, бушующий в Долине Смерти.

— А сколько осталось таких, что не в состоянии передвигаться? — спросил Мерецков у Вишневского, главного хирурга фронта.

— Трудно сказать, — пожал тот плечами. — Знаю только, что очень много. Ведь в последнее время раненых оттуда почти не вывозили…

От вышедших с ранеными медиков Вишневский знал, что санитарные машины с лежачими ранеными стоят колонной на лежневке, не имея в баках ни капли бензина. Ждут заправщиков из Мясного Бора. Дождутся ли?

— Сестрица тут отличилась, — заметил Вишневский. — Калинько фамилия. Одна вывела около сотни раненых бойцов…

— Представьте ее к награде, доктор, — распорядился Мерецков.

Он все еще надеялся, что немцы не смогут вновь закрыть образовавшуюся брешь, пусть подержится коридор хотя бы с неделю. Тогда генерал Власов выведет армию, даже если она будет непрестанно подвергаться интенсивному обстрелу противника.

«Связь! Как она нужна мне сейчас!» — мысленно восклицал Кирилл Афанасьевич. После отъезда Василевского в Москву он чувствовал себя увереннее. Избавился от надзирающего ока представителя Ставки, хотя Александр Михайлович и вел себя здесь достаточно корректно. Мерецков чувствовал, что Василевский расположен к нему еще и по особому сочувствию, проистекавшему к тем, кто попал, но вышел оттуда. На тему эту генералы не заговаривали, но в глазах Василевского командующий фронтом прочитывал нечто.

Об одном его Александр Михайлович предупредил по дружбе:

— Кляуза на тебя, Кирилл Афанасьевич, имеется… Телега. Я притормозил ее, взял на себя разрешение вопроса. Поэтому не сердись, скажу прямо: семейственность ты развел. И сын при тебе воюет, и жена рядом…

Мерецков покраснел, шумно задышал, сдерживаясь, ответил тихим голосом:

— А что тут Дурного? Володька на переднем крае дерется, а Евдокия Петровна госпитали опекает. Все при деле, даром хлеб не едят.

Василевский молчал. Мерецков выждал паузу и спросил:

— А хозяин знает?

— Пока нет. Я ведь письмо на себя замкнул. Вот и провожу с тобой душещипательную беседу. Ну ладно… Жена и сын при деле. А вот некий Белов, родич, каким боком в штабе фронта обретается? Кто он тебе?

— Брат Евдокии Петровны, — смутился Кирилл Афанасьевич. — Инженер, в майорском звании.

— Вот и определи его в саперный батальон, чтоб разговоров не было. Люди всякое о нем болтают. Зачем тебе это, Кирилл Афанасьевич?

— Верно говоришь… Ни к чему мне такие разговоры, — согласился Мерецков.

Сейчас он подумал о том, что шурина надо отправить куда подальше. Но генерал армии знал: этот тип напоет сестренке и придется объясняться с женой. А ему вовсе не до этого, воевать надо, 2-ю ударную выручать. Нет, все-таки есть и неудобства в том, что жена с тобою находится на фронте. А куда ее денешь? Привык к тому, что рядом, вроде и представить иное трудно.

О том, что никто, пожалуй, кроме него, из командующих фронтами не держит благоверных при штабе, Кирилл Афанасьевич не думал. Прежде возникало, правда, подобное соображение и у него, но Мерецков отгонял его прочь, оправдываясь тем, что сей случай более нравственный, нежели любовь с армейскими подругами. Вот в последнем грехе его никто упрекнуть не сможет.

…Командующий фронтом не напрасно беспокоился за судьбу пробитого танками 29-й бригады коридора. Вслед за ранеными в проход втянулись части восточной группировки 2-й ударной, находившейся за рекой Полнеть. Стали сниматься с позиций и подразделения 59-й армии, оказавшиеся в кольце окружения. Отпор атакующим немцам ослабел. Тогда, оценив положение должным образом, немецкое командование организовало новый мощный удар авиации, артиллерии и минометов. Противник снял редкие заслоны стрелковых частей по обе стороны коридора и захватил укрепления на восточном берегу Полисти.

Выход войск 2-й ударной прекратился. Теперь нельзя было ремонтировать дорогу от Мясного Бора к Полисти, чтобы подбросить по ней бензин для автомашин, ожидающих его на той стороне, за Долиной Смерти.

Положение усугублялось тем, что западная группировка армии отошла на линию реки Кересть. Пространство, на котором сосредоточились дивизии и бригады армии, сократилось до того, что свободно простреливалось вражеской артиллерией на всю глубину. Последняя посадочная площадка в Новой Керести, куда доставлялись еще продукты и боеприпасы, перешла в руки немцев. Военный совет армии пришел к выводу: оборонять рубежи на Керести нет смысла. Боевые части, прикрывавшие отход, принялись смещаться к реке Глущице, чтобы оттуда массированно пробиться к Мясному Бору. Войска отходили на редкость спокойно, удерживая врага на расстоянии, без суеты и паники. Но к тем местам, куда они двигались, через стыки между боевыми порядками пробирались группы вражеских автоматчиков…

Днем 24 июня на короткое время удалось установить радиосвязь со штабом фронта, договориться о сроках совместных действий с армией Коровникова. Атаку наметили на 22 часа 30 минут…

Поскольку снарядов у 2-й ударной не было, об артподготовке речи не велось вообще. Наступать решили тремя колоннами. Вдоль настила должны были пробивать 22-я и 59-я стрелковые бригады. По жердевой дороге намечался путь 57-й и 25-й бригадам, 46-я и 382-я дивизии вместе с 53-й бригадой направлялись вдоль узкоколейки. А уж за ними полагалось идти частям арьергарда,

Вот он, план последнего штурма ворот из мешка, в который вошла 2-я ударная, чтобы ценой собственной гибели снасти Ленинград. Оставалось совсем немного, еще чуть-чуть, надо только напрячься, ударить как следует по противнику — и выйти из окружения. «Атаку довести до конца любыми средствами!» — такой приказ получили командиры частей. Ведь от их успеха зависела судьба армии.

Когда стало ясно, что бензовозы с востока не пройдут, технику армии, артиллерию, гвардейские минометы уничтожили, а те, кто обслуживал их, стали пехотинцами.

— Разбили на три группы и штаб армии. Во главе каждой был назначен старший. Намечалось выводить штабистов не раньше, чем пойдут в прорыв штабы вторых эшелонов колонн прорыва. Военному совету армии с ротой охраны надлежало следовать самостоятельно, но одновременно с арьергардом.

Теперь очевидно, что если бы командование армии ввело иной порядок выхода из мешка, то самому штабу вырваться бы удалось. Только никому из членов Военного совета и в голову не пришла мысль поставить себя во главу колонн прорыва. Нет, сначала раненые, потом части первого удара, за ними арьергард. Вот с последним выйдем и мы, отцы-командиры.

Кто сейчас возьмется утверждать, что была все-таки альтернатива для вожаков 2-й ударной? Судьбу они выбрали сами.

Спас Никонова адъютант командира полка Загайнов. Увидел Ивана, лежавшего без сил на земле, и спросил:

— Что это с тобой?

— Все, — ответил Никонов. — Отвоевался.

— Жди меня на месте, не уползай никуда, — предупредил Загайнов.

Вернулся он часа через полтора, принес Ивану кусок подсушенной кожи с шерстью и обглоданную кость. Шерсть Никонов спалил на огне и принялся жевать кожу, чувствуя, как прибывают силы. Казалось ему, что ничего более вкусного в жизни не едал. Потом стал кость на костре обжигать, а потом тоже съел и ее без остатка.

С этой вот пищи Никонов был на ногах. Майор Красуляк его увидел и говорит:

— Мы собираемся на выход, а ты, Никонов, остаешься нас прикрывать. Берешь с собой основной состав и тех, которые так и так останутся на переднем крае…

Командир полка имел в виду бойцов, которые от слабости подняться не могли. На выход не годятся, а стрелять лежа еще могут. Вот и задержат немцев, помогут товарищам собственной смертью.

— А как будете отходить сами, — напутствовал майор Красуляк, — не забудьте имущество сжечь.

Никонов взял выделенных бойцов и ушел на передний край. Там он велел тем, кто может ходить, оставить позиции и идти на выход, а полумертвых слабаков оставил в подчинении.

У ручного пулемета Иван обнаружил двух лежачих. Прикинул: эти вроде могут еще двигаться. Один из бойцов был рыжий и длинный, а второй так себе, обыкновенный.

К пулемету два диска оказалось у них.

— Заряжены диски? — спросил Никонов. Рыжий молча кивнул.

— Закладывайте диск в пулемет!

— Не можем, — прошептал обыкновенный.

— Можете! — прикрикнул на них Иван и взвел затвор автомата. — Живо!

Стали двигаться, заложили диск в пулемет.

— Теперь заряжайте патронами второй диск!

Малость оживились ребята, справили и эту работу.

Тех, кого он с собой привел, Никонов расположил справа и слева от пулемета, решил, что тут у него и будет главная огневая точка. Диск к своему автомату он еще на КП полка снарядил.

Тут немцы загалдели и поднялись в атаку. Никонов скомандовал открыть огонь из всего оружия, и те залегли, затихли. Вскоре опять засуетились, и снова Никонов с товарищами положил их на землю.

Потом еще раз гансы поднимались в атаку. Рыжий боец стрелял аккуратно, прицельно бил, но вдруг отвалился от пулемета, замер. Никонов ощупал его: совсем целый парень, только зрачков в открытых глазах нету, мертвый, значит. «Умер от голода, — смекнул Иван, — от полного истощения сил».

Тут и гитлеровцы угомонились, наступила тишина.

Добрались до КП и там сожгли все, что могло гореть, кроме оружия. Здесь помначштаба Казаков их дожидался. Никонов его спросил:

— Кто проводником у нас будет?

— Меня оставили…

— Ну так веди!

— Не знаю, куда вести… Ты, Никонов, лучше дорогу знаешь, будь за проводника.

Делать нечего, пошел Иван впереди, вдоль ручья, что вел к узкоколейке. Группа растянулась, идет кое-как, силы-то на исходе.

Вдруг впереди раздалась стрельба.

— Ложись! — заорал Иван. — Ложись!

Сам подумал: «Может, ошибка какая, свои обстреляли?.. Да нет, вот они, немцы, в воронке, ведут огонь по нам». Иван, не будь дураком, тоже прыгнул в воронку, за ним его бойцы. Потом перебрались в другую и ушли от опасного места.

…Пребывавший в вечном прикрытии родного полка Иван Никонов, разумеется, не знал о боевых действиях всей 382-й дивизии. Он оценивал обстановку с собственной невысокой колокольни, не ведал, что в последние перед развязкой дни дивизия вышла на рубеж за рекой Глушица и заняла участок, примыкавший к позициям дивизии полковника Кошевого.

Доставка боеприпасов и продуктов, и до того неправдоподобно скудная, прекратилась вовсе. Побывавший в дивизии Зуев, худой и изможденный, как и все вокруг, повздыхал-повздыхал, стиснул руку комдиву, сказал:

— Все там будет, за кольцом окружения… Терпите! Вся надежда на прорыв…

— Силами одной дивизии вряд ли прорвешь, — возразил Карцев. — Да и от дивизии одно название осталось…

— Понимаю, — просто сказал Иван Васильевич. — Пришлем все, что наскребем.

Слово комиссар сдержал. Первым прибыл артдивизион без орудий, их затопили в реке Ровань, затем стрелковый полк подполковника Назирова числом около полусотни пехотинцев, без единого пулемета. Такое вот было пополнение… На другие силы рассчитывать не приходилось, рады были и этим штыкам.

В ночь на 25 июня подразделения 382-й дивизии собрались у Дровяного Поля, был там и 1267-й полк, отход которого прикрывал Никонов. На КП комдива Карцева пришел командир 57-й бригады, подполковник Маньковский.

— Есть идея, сосед, — сказал он Кузьме Евгеньевичу. — Ударим вместе по немцу, не дожидаясь остальных, и прорвем кольцо. Немцы и очухаться не успеют.

Карцев заосторожничал.

— Толково говоришь, — согласился он. — Только как быть с приказом по армии? Вроде как вразрез с ним…

— Ну и что? — загорячился Маньковский. — Нам что нужно: следовать букве приказа или вырваться из лап врага?!

— И то, и другое, — усмехнулся Карцев.

— Хочешь и рыбку съесть, и в кресло сесть… Так не бывает, сосед. Да, нам предписано оглядываться назад, чтобы не допустить ударов противника с тыла. В этом есть, конечно, резон… Но при такой системе мы никогда не выберемся отсюда.

Дата добавления: 2015-07-19