|
Читайте также: |
— Санитар ихний, — подтвердил Чекин. — Сабиров его фамилия, а может быть, и Садыков…
Кружилин склонился над сидевшим у колеса человеком и легонько тронул его за плечо.
— Товарищ, — сказал он, — очнись… Идти можешь?
Красноармеец открыл глаза и посмотрел на старшего лейтенанта с укоризною. Или это так показалось ему?
— Ты меня помнишь? — спросил Олег. — Я к медсестре вашей приходил, Марьяне… Где она сейчас? Что с нею? Говори, пожалуйста, говори… Не умирай пока, товарищ!
Санитар разлепил губы и прошептал:
— Марьяна…
— Да-да! — оживился Олег. — Марьяна! Где она?
— Карман, — с трудом выдавил из себя умирающий Садыков, а может быть, и Сабиров.
Кружилин решил, что тот хочет передать ему документы, расстегнул пуговичку на кармане гимнастерки, пошарил пальцами. Документов и смертного медальона там не было, лишь клочок бумаги нащупали пальцы Олега. Он развернул его и прочитал: «Нас уже трое. Люблю». Подписи не было, не успела Марьяна подписаться.
— Вот и свершилось, — вслух проговорил Кружилин. — Теперь я бессмертен.
Он бережно спрятал листок в партийный билет, лежавший в левом кармане, и нагнулся к бойцу. «Что я могу сделать для тебя, товарищ?» — хотел спросить Олег красноармейца. Но санитар был уже мертв.
— Как поступим, Андрей Андреевич? — спросил Зуев у генерал-лейтенанта Власова.
С той поры, когда пришла радиограмма, командарм не проронил ни слова.
— Будем выполнять директиву, — усмехнулся Власов. — Я понимаю Ставку: вызволять нас извне попросту нецелесообразно. А выйти самим не хватает сил…
— Но вы, как командующий… — начал Иван Васильевич.
— Командующий чем? — перебил его Власов. — Армии больше нет! Ее высочайше предписано расформировать… Мелкие группы… Действовать каждой самостоятельно… А по сути, это отчаянный призыв: спасайся кто как может! От нас попросту отказались, комиссар.
— Все это так, — примирительным тоном сказал Зуев. — Только нельзя ведь сидеть сложа руки и ждать, когда появятся немецкие автоматчики. Надо действовать!
— Такое я испытал уже в прошлом году, — проговорил будто для самого себя Власов. — Мне повезло: через месяц блужданий вышел к своим с партийным билетом, который зашил в сапог. Но повезет ли во второй раз? А если плен?
— Этому есть альтернатива…
— Последняя пуля в висок? — спросил генерал-лейтенант.
— Иного выхода нет. Но до тех пор, когда наступит эта минута, надо попробовать пробиться… Сейчас отправлюсь в Триста пятую дивизию.
— Нам с вами она не подчинена. Это дивизия Яковлева.
— Но ведь она тоже в окружении, — возразил Зуев. — Им, как и нам, надо выбираться отсюда. Там у меня знакомец имеется, комиссар…
— Удачи, Иван Васильевич, — сердечным тоном сказал Власов.
— А вы, Андрей Андреевич, не хотите возглавить прорыв?
— Командовать чужой дивизией, когда мою собственную армию распустили? Увольте, комиссар. Я — солдат. И выполню последний приказ: буду выходить из окружения в составе малой группы.
Зуев пожал плечами и молча отошел от бывшего теперь уже командарма. Он понимал его и потому не осуждал. Власов был военным человеком, остаться без армии для него означало потерять все. А вот он, Зуев, комиссар, солдат партии. Его задача сплотить сохранившиеся силы и ударить по врагу, прорвать кольцо и выйти с возможно большим количеством людей. Власов не может нарушить приказ, исключавший маневр боевыми частями. Формально 2-я ударная для него не существует. Нет ее здесь, в болотах, и для Ставки, для Волховского фронта. Списали из высших, стратегических соображений… Но для него, коммуниста Зуева, русские красноармейцы не перестали существовать. Вот они здесь, пусть и разрозненно, укрываются в лесу, по болотным закраинам. По одиночке им не выйти, он это хорошо понимает. Нужен еще один сильный удар, даже если таковой вовсе не запланирован Ставкой.
Вместе с Соболем и его людьми Иван Васильевич во второй половине дня добрался до позиций 305-й дивизии. На подходе к КП услышали сильную автоматную и ружейную стрельбу.
— Быстрее! — крикнул Соболь. — Наших бьют! Так оно и было. Гитлеровцы блокировали блиндажи, в которых размещался штаб дивизии.
— За мной! — подал команду Иван Васильевич и повел бойцов вместе с Соболем в атаку. Немцы были отброшены от командного пункта, еще и автоматчика взяли в плен.
— Отдыхайте пока, — сказал Зуев Соболю. — Пойду совещаться с командованием дивизии…
Нашлись знакомцы в штабе и у Ивана Дорофеевича. Больше всего командира полка мучила мысль о том, кто же приказал их армии распылиться. И вскоре майор узнал, что сюда пришел такой же приказ, а директиву эту подписали Сталин и Василевский.
— Тогда понятно, — протянул Соболь. — Высший уровень… Он понимал, что это соломоново решение. Для вызволения армии отсюда необходимы свежие силы, новые дивизии, много боеприпасов, которых, наверно, у Ставки нет. И затратить их придется ради тысячи обессиленных, истощенных людей, место которых не на поле боя, а в госпиталях. Вот и прикидывали полководцы по принципу баш на баш. Резервы огромные затратишь, а боеспособность Красной Армии не повысишь… Значит, невыгодно с той, верховной, точки зрения ее, 2-ю ударную, выручать. С другой стороны, перед остальным миром неудобно. Ведь пока армия существует как армия, бросить ее на произвол судьбы нельзя, в цивилизованном обществе не поймут. Вот и родился компромиссный вариант. Поскольку организованно сопротивляться вы не можете, разобраться вам на мелкие группы… Выручайте себя как сможете сами.
Поразмышлял Соболь на эту тему, с другими делиться не стал, а тут и Зуев появился повеселевший.
— Дело будет, майор, — сказал Иван Васильевич. — Убедил я их повременить разбегаться… У дивизии есть вполне боеспособный полк. Вот с ним мы и пойдем, когда стемнеет, на прорыв. А ты со своим штабом организуй здесь прочную оборону. С тем, чтобы прикрыть нас, не дать противнику зайти в тыл, ударить в спину.
Выполнить приказ Зуева делом было далеко не простым. В кольце окружения скопилось огромное количество разрозненных групп бойцов и командиров всех рангов. Никем не управляемые, люди метались из стороны в сторону, подставляясь под огонь немецких автоматчиков, разрывы бомб и снарядов. Соболь пытался сколотить из них отряд, но люди, потеряв собственных командиров, не хотели теперь подчиняться незнакомому майору. Они заразились паникой, которая подогревалась слухами о немцах, переодетых в советскую форму и заманивающих окруженцев в западню.
Кое-как Соболь собрал группу бойцов для прикрытия тех, кто ушел с Зуевым на прорыв.
Наступила ночь на 26 июня… Ночь эта была ужасной. Стремясь покончить с окруженной группировкой как можно скорее, не дать никому выйти из захлопнувшейся ловушки, гитлеровцы обрушили на нее массированный огонь изо всех стволов, ввели в дело ночные бомбардировщики.
С русской стороны, то есть оттуда, где проходила линия обороны двух армий, опекавших 2-ю ударную, никаких ответных ударов не производилось. Немцы громили оставшиеся в окружении дивизии и бригады безнаказанно. И то сказать: формально в кольце окружения армии уже не было, ведь ей приказано было исчезнуть, испариться.
Когда 305-я дивизия изготовилась к последнему удару, командование ее сумело связаться со штабом родной 52-й армии.
— Идем на прорыв! — сообщили окруженцы. — Помогите огнем… Дайте залп по переднему краю немцев! Надо подавить их пулеметные гнезда…
В ответ на эту пронзительную мольбу генерал Яковлев, командарм, обругал комдива.
— Что ты там самовольничаешь?! — грозно вопрошал Всеволод Федорович. — Какие еще организованные прорывы? Приказом Ставки велено вас раскидать на мелкие группы — вот и выполняйте приказ! И никакого артогня для вас не положено… По какой-такой статье боекомплекты потом спишу?
И ни один снаряд не был выпущен в помощь тем, кого поднял в отчаянную штыковую атаку комиссар Зуев. Не дождавшись, когда их товарищи из-за края света подавят огневые точки гансов, русские ратники бросились с криком «ура» на противника. Свинцовый ливень гитлеровских пулеметов встретил их редкие цепи. Но самоубийственный порыв обреченных был таким яростным и неудержимым, что с двух позиций русским удалось выбить пришельцев. Казалось, еще немного — и вот они, наши окопы… И тогда немецкое командование бросило на безумцев то, что успело собрать, благо освободились войска на других направлениях.
— Они расстреляли почти всех, — сказал Соболю чудом уцелевший в этой бойне знакомый комбат, это было уже утром, часов в шесть следующего дня. — Кто уцелел, вернулся, как вот я, или заполз в Замошское болото.
— А Зуев? — спросил Иван Дорофеевич. — Комиссара ты видел?
— Среди погибших не видел… Может быть, и уцелел.
В восемь утра немцы перешли в наступление, стремясь уничтожить разрозненные части армии или захватить их в плен. Русские продолжали драться, теперь уже без команды, на собственный страх и риск, не думая о безысходности положения.
Многие стали понимать: к своим не пробиться. Значит, надо постараться проскочить сквозь боевые порядки немцев и выйти в их тылы. А потом к партизанам примкнуть. Пока жив и здоров — надо драться с супостатом.
И Соболь, калач тертый и командир хладнокровный, обстоятельный человек, прикидывал, где бы поудобнее прорваться к немцам в тыл. Там он получит некоторую свободу действий, оглядится и выберет направление для выхода к своим. А не удастся — станет партизаном, как и предписано директивой.
Пока он соображал, появился капитан из инженерной службы 305-й дивизии.
— Дорогу знаю через Замошские болота, товарищ майор, — сказал капитан. — Зимой ставил там мины натяжного действия. Если осторожно передвигаться, то можно днем одолеть это поле. Берусь провести…
— Тогда бегом марш! — скомандовал Соболь товарищам, нельзя было терять ни минуты.
На берегу болота залегли и по-пластунски поползли друг за другом по минному полю. Ползти предстояло с километр. Когда миновали половину смертельного пути, увидели, как на краю болота немцы окружили группу наших и принялись разоружать их. Кто-то крикнул там, в этой толпе прижатых к минному полю людей: «За мной!» И все бросились за смельчаком бежать прямо по минам, задевая проволочки, ведущие к детонаторам. Они видели, конечно, что у них под ногами, но повернуть обратно, где ждал их плен, не захотели.
Раздались взрывы. Ошеломленные пришельцы опустили оружие и уважительно смотрели на погибающих русских.
А Соболь понял, что в такой обстановке, когда уцелевшие от разрывов люди уже подбегают к его группе, не имеет смысла ползти по-пластунски. Он поднял товарищей и повел их за проводником к опушке леса. Немцев там пока не было. По их следу вышли еще три десятка бойцов и командиров.
Несколько дней Иван Соболь и его товарищи находились в немецком тылу. А в ночь на 4 июля пробились через передний край противника и в районе деревни Тютицы вышли на позиции 225-й стрелковой дивизии.
Шура Капецкая была самой молоденькой в их компании, ей и шестнадцати не исполнилось… Когда 364-й хирургический полевой передвижной госпиталь в декабре сорок первого остановился ненадолго в Тихвине, туда пришли устраиваться местные девчонки. Шура увязалась за ними, недоросток, а туда же. Но чем-то пришлась по душе начальству, ее и взяли вместе с тридцатью другими сандружинницами.
Госпиталь тогда не в Тихвине был, а в Пикалево, потому как в самом городе шли бои. Потом госпиталь поколесил по железным дорогам, в предполье Волховского фронта, и уже в конце января 1942 года проследовал в полном составе через Мясной Бор.
Было непривычно тихо. 2-я ударная продвинулась уже вперед. Дороги накатали по снегу на славу, зимняя суровая стужа сковала болота, о которых медики и не подозревали. Хотели расположиться в деревне Вдицко. Но едва подобрались к ней, а ехали на лошадях, на них и имущество везли, как вдруг налетели «юнкерсы», принялись бомбить.
— Нет, — сказал начальник госпиталя Юмаев, осмотрев уцелевшие после налета избы, — сюда мы заползать не будем. Опасно… Лучше в палатках и в лесу, там безопаснее будет.
Шура Капецкая трудилась самозабвенно. Вместе с подругами снег расчищала в густом березняке, помогала мужчинам ставить палатки, раненых обихаживала: меняла им повязки, поила лекарством, бинты стирала, натапливая для этого воду из снега. Времени на сон оставалось мало, постоянно хотелось спать, но очень уж много было работы. Раненые шли потоком, подвозить их не успевали, а после первого окружения в марте — о нем они, правда, только слыхали смутно — становилось хуже и хуже. И лекарств не хватало, о новых бинтах и думать забыли, с питанием возникли перебои, и вывоз раненых застопорился. Все вокруг ели лошадей. И убитых, и тех, что сохранились еще, а Валера Падерин основную часть конского состава ухитрился сберечь, хотя с кормом для лошадей была и вовсе беда.
Девчонки, подруги Шуры, из тех, кто были тихвинские и из Ленинграда эвакуированные, дружили с Валерой, помогали ему лошадей спасать, поскольку о другом транспорте в госпитале почти не знали, а дороги в апреле как таковые исчезли. Нина и Тамара Щепкины, двоюродные сестры, две Маши — Каширина и Макеева, Лена Иванова и еще одна Мария — Кутузова… А больше других Шурочка старалась, лошадок ей страсть как было жалко — благородных, терпеливых, молча страдающих животных.
Рубили ветки, запаривали их, тем и кормили бессловесную скотину, стойко терпевшую невзгоды вместе с людьми.
— Лошадь — существо гордое, — объяснял Валера-ветеринар Шурочке, она чаще других прибегала приласкать животных. — Ты вот посмотри сама… Если коняга упадет, вытаскивая непосильный воз, застрянет в снегу или в болоте, она всегда старается встать, вроде бы извиняется перед человеком за проявленную слабость, неловко ей… И упаси боже бить упавшую лошадь!. Все равно что ребенка ударить…
Не только Шурочка, но и подружки ее, как только выдавалось свободное время, приходили приласкать лошадей, поговорить с ними. После чего вроде бы и души их обмякали, черствеющие среди сплошных страданий, кровавых и горячечных будней госпитальной жизни.
…Хоть и в лесу стоял госпиталь, но сверху хорошо просматривался, и бомбили его немцы исправно, не по одному разу в день. Постепенно здесь скапливались бойцы и командиры из частей, подходивших к месту будущего прорыва. Они попадали под бомбежки, и раненых в госпитале прибавлялось. Страдали от ударов с неба и сами медики. В один из налетов погиб замечательный хирург, прекрасный человек военврач Картозия. Узнала про это вроде бы и притерпевшаяся к смертям Шурочка Капецкая и расплакалась. И еще жалко ей было повара Антошу Архипова, балагура и весельчака. Его тоже не миновала бомба. А чуть позднее Шурочка и вовсе страшную вещь узнала.
Сидела она с Тоней Богомазовой и Надей Осиповой в палатке, когда пришел легкораненый боец и сказал:
— Сейчас комиссар троих расстрелял у костра…
— За что? — вскрикнула Шурочка.
Тут они и узнали, что отдельные люди в тяжких условиях не выдерживали испытаний и преступали нормы человеческой морали и нравственности. Конечно, все были голодны сверх меры, но недопустимо варварство. Красноармейцы, которые обнаружили мародеров, разыскали комиссара и привели виновников к костру. После короткого расследования расстреляли преступников в присутствии остальных бойцов.
История эта напугала Шуру. Погибнуть она почти не боялась, а вот от того, что потом над ней, мертвой, могут глумиться, было девчонке очень страшно.
Перед самым выходом из окружения медикам дали по горсточке сухарных крошек. Их залили кипятком, и получилось на каждого по целой кружке тюри. Она так вкусно отдавала хлебным духом, что появилась надежда: все обойдется, госпиталь выберется из болот и уже там, на Большой земле, продолжат они милосердное дело.
Так и пошли на выход, повинуясь разработанному графику, группами, в которых были медики и закрепленные за ними ранбольные, с промежутками во времени в пятнадцать — двадцать минут. Не шли они, а, скорее, ползли эти несколько километров, помогая при этом раненым. Немцы били по ним в упор, справа и слева от конвейера смерти, кричали: «Рус! Иди сюда, сдавайся!»
Когда Нину Щепкину смертельно ранило осколком снаряда, умирая, она попросила взять из кармана комсомольский билет.
А сестра ее, Тамара, пришла к Мясному Бору на коленях: ноги ее уже не держали.
Происходящее к западу от Мясного Бора разрывало Мерецкову сердце. Кирилл Афанасьевич не покидал командного пункта 59-й армии, не спал почти и не ел, ожидая первых выходцев из 2-й ударной. Когда 22 июня потянулись оттуда первые сотни раненых бойцов и командиров, одолевших адов коридор, он несколько воспрянул духом, поверил в благополучный исход героической эпопеи.
В глубине души он понимал, что лично виноват в сложившейся ситуации. Нельзя было надеяться на мифическую армию, обещанную Ставкой, надо было выводить армию после первого окружения в марте. Но кто бы его понял, заикнись он тогда об этом? Установка была наступательная, и основания для доброй надежды тогда сохранялись.
Мерецков хорошо понимал, что в целом, в масштабе Красной Армии, мы воюем неверно. Где еще такое видано, чтоб против одной 18-й германской армии действовало до десятка наших! Одних у него, Мерецкова, четыре… Правда по численности армии наши поменьше, но все-таки против одной — восемнадцатой. Да еще против шестнадцатой генерала Буша дерется весь Северо-Западный фронт Курочкина.
А все потому, что боеприпасов не хватает, автоматического оружия нет, авиации с гулькин нос, а грамотных командиров и того меньше. Грамотные там остались, откуда он сам непостижимым образом выбраться сумел. Впрочем, собственной его заслуги в том не было. Каприз судьбы, вернее, хозяина. Лаврентий Павлович подобного рода капризами не отличается, принцип у него волчий: чем больше овец перережешь, тем лучше. Берия на особый лад диалектику понимает, верит, что количество жертв дает власти хозяина и его собственной новое качество.
«У Александра был граф Аракчеев, у Наполеона — маршал Даву, — размышлял потаенно Мерецков, когда маячила, застилая все в окоеме, тень черного человека с резиновым шпицрутеном в руке. — А у него этот…»
Страшную фамилию Мерецков даже в уме старался не произносить. Он вспоминал слова Толстого, вычитанные им в «Войне и мире», о том, что в механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы… Они всегда есть, утверждал Лев Николаевич, всегда являются и держатся, хотя несообразным кажется их присутствие и близость к главе государства.
Сейчас, когда судьба 2-й ударной решалась в считанные часы, в сознании Мерецкова все чаще возникал образ Шварцмана — Черного человека. Теперь Кирилл Афанасьевич не боялся его, ибо знал, на что тот способен. Кроме того, для себя давно решил: при любом раскладе не сдаваться органам живым. Внутренний голос подсказывал Мерецкову: винить его за 2-ю ударную не будут. Но куда деться от угрызений совести? Конечно, он может свалить все на Хозина, вот и Верховный сказал на Политбюро: «Генерал Хозин нас подвел…» Это верно, всех подвел Михаил Семенович, хотя и действовал, может быть, из лучших побуждений, хотел объединить разрозненные боевые действия, координировать проведение Любанской операции из одного штаба. Слишком много войск — девять армий! — в одних руках? Но как же фон Кюхлер успешно управляет войском, отражающим атаки трех наших фронтов…
Надежда, которая поселилась в сердце Мерецкова 22 июня, сменилась отчаянием, когда в следующую ночь коридор снова заняли немцы. Командующий фронтом понимал, что ему уже попросту нечем очищать горловину прорыва, но все еще надеялся на собственные силы 2-й ударной. И воспрянул духом, когда вскоре с ее штабом восстановилась радиосвязь.
«Общая атака в 22.30», — известили окруженцы.
Всю ночь Мерецков провел на ногах, ожидая выхода 2-й ударной из Долины Смерти. Там полыхало сплошное зарево, доносился сильный рев, в котором глохли, не выделялись звуки ружейной и автоматной стрельбы. А едва посветлело в облачных клочьях небо, появились первые уцелевшие в небывалом пекле красноармейцы и командиры. Шли, ковыляя и падая, иные продолжали ползти к переднему краю, не ведая, что можно уже подняться во весь рост, да зачастую не имея для этого сил.
Всех командиров приводили к Мерецкову, комфронта задавал им только один вопрос:
— Где Власов? Что с командармом?
Кирилл Афанасьевич узнал: минувшим вечером штаб армии двинулся к узкоколейке тремя группами, но был накрыт прицельным артиллерийским и минометным огнем, он разрезал выходивших на неравные части. Меньшая двинулась вперед, кое-кто уцелел, вышел-выполз к Мясному Бору. Другие попятились, отошли в район КП дивизии полковника Черного, надеялись переждать, когда стрельба затихнет и тогда можно будет повторить бросок. Но огонь не стихал до утра. Когда он прекратился, это означало одно: Долину Смерти занял противник.
Еще до того кто-то сказал Мерецкову, будто видел генерала Власова возле узкоколейки. Кирилл Афанасьевич встрепенулся.
— Миша, — сказал он капитану Бороде, верному оруженосцу, — хочешь стать Героем Советского Союза?
— Хочу, товарищ командующий, — тотчас ответил Борода.
— Тогда вперед! Даю тебе танковую роту… Гони вдоль узкоколейки. Доставишь Власова — будет Золотая Звезда и тебе, и тому командиру танка, на котором привезешь генерал-лейтенанта.
«С богом!» — мысленно напутствовал Мерецков адъютанта, когда пятерка танков на полной скорости устремилась в Долину Смерти. Генерал армии не был суеверным, но сейчас молил небо помочь Михаилу Бороде.
…Последнюю атаку, организованную штабом армии в ночь на 25 июня, Иван Михайлович Антюфеев справедливо назвал психической. Она и была таковой — отчаянным штыковым ударом по укрепившимся за двое суток в горловине прорыва немцам.
Правда, атаковать, ставить на карту последнее, что оставалось у армейского командования — яростную решимость, готовность пожертвовать собой во имя Отечества — довелось другим. Дивизия же Антюфеева была зажата между изготовившимися к атаке боевыми порядками русского авангарда и напиравшим на 327-ю дивизию противником с запада. Она защищала участников штурма с тыла.
Но едва атакующие бросились вперед, на ту небольшую относительно площадь, до которой сократился гигантский еще недавно мешок, обрушился огненный шквал. Особенно силен был он у входа в горловину. Этот огнедышащий кратер разделил армию на тех, кто прорвался к Мясному Бору, и тех, кто остался к западу от Долины Смерти, не успел миновать ее или нашел там гибель подобно тысячам других собратьев.
Утром 25 июня директива о малых группах дошла и до штаба Антюфеева. И поскольку исходила она от армейского начальства, первоисточник, естественно не указывался, Иван Михайлович решил, что это местная инициатива. Неудачная атака и это последнее распоряжение спасаться кто как может удручающе подействовали на бойцов и командиров. До того каждый из них осознавал себя частицей единого армейского механизма и полагался во всем на высшее начальство — оно ведь думает за них, заботится по мере возможности и сил, определяет дальнейшую судьбу. И вдруг — действовать самостоятельно. Вот и растерялись.
Весь день остатки дивизий и бригад метались из стороны в сторону, натыкались на вражеских автоматчиков, гибли под их очередями. Оказавшись в безнадежном положении, иные командиры и политруки, красноармейцы стрелялись, кто-то попадал в плен.
— Что присоветуешь, парень? — спросил Иван Михайлович старшего лейтенанта Кружилина, он со вчерашнего дня находился с сержантом Чекиным у него на КП.
— На Мясной Бор идти бессмысленно, — сказал Олег. — Немцы там настороже, только и ждут нашего броска. Надежнее всего отойти к ним в тыл и там осмотреться, выжидая.
Ночью Антюфеева контузило, у него ослабел слух, и сейчас генерал-майор нагнулся к Олегу, приставив к уху ладонь.
— Верно говоришь, — согласился комдив, — так и поступим. Ударим там, где нас не ожидают…
Собрали всех, кто оказался под рукой, — набралось несколько десятков бойцов и командиров. Надо бы подождать темноты, да недосуг. Приближалась цепь автоматчиков, немцы кричали в мегафоны: «Рус, сдавайся! Штыки в землю!» Над лесом стали возникать привязные аэростаты, с которых наблюдатели сообщали патрулям, где скапливаются окруженцы.
Когда после ожесточенного боя вырвались во вражеский тыл, в группе вместе с Иваном Михайловичем было семнадцать человек. Многие были ранены и контужены, но все стремились оторваться от противника, равно боясь отстать и от комдива, которого сопровождали Кружилин и Чекин.
А когда силы кончились, свалились в кусты, тяжелый сон охватил всех. После него полегчало. Умылись, подкрепились кислицей, хлеба у них давно уже не было, стали держать совет: как быть дальше, что делать. Голоса разделились. Одни говорили, что надо отойти дальше в тыл и прибиться к партизанам, другие выступали за немедленное просачивание через фронт к своим. Последняя точка зрения победила, и это понятно, ибо настоящий военный не мыслит себя вне армии, и само соображение о том, что отныне он сам себе командир, является для его сознания шоковым. Стало ясно и другое: такую группу быстро засекут немцы. Надо разбиться на тройки — пятерки, это самый подходящий вариант. Так и порешили.
Тут уже безо всяких обиняков Олег Кружилин сказал:
— У меня приказ: быть с этим сержантом при комдиве. Антюфеев усмехнулся. Вроде как бы за него уже решили и вручили его судьбу этому старшему лейтенанту. Но от добра добра не ищут…
— Тогда мы с тобой еще Василия Степановича возьмем, Гладышко, — сказал он. — Комиссара… Не возражаешь?
Последние слова он произнес безо всякой иронии. Пусть они, генерал, только в создавшемся положении от его генеральства проку мало, а у парня особая выучка, он ведь спецротой командовал и местность эту знает получше. Олег Кружилин, известное дело, не возражал, пусть их будет четверо. Опять же с комиссаром в отряде надежнее, есть кому характеристики на каждого из них составить. Если выйдут к своим, конечно.
— Идти к Мясному Бору бессмысленно. Попробуем на севере, — предложил Антюфеев, — в районе Спасской Полисти.
Прикинули, что идти туда километров пятнадцать. По доброй дороге — пустяк… А сейчас продвигаться надо только ночью, остерегаться любого шороха в лесу. Тут и дожди начались, похолодало… На пути множество канав и лесных речушек, их вброд переходили, по пояс в воде, потом исхитрялись обсушиться. От усталости ослабели и голода. Питались травой, зелеными ягодами. Порой попадались птичьи гнезда, а в них насиженные уже яйца, с зародышами птенцов, пронизанных кровавыми прожилками. Яйца вызывали особую радость, потому как это была уже стоящая пища.
Антюфеев голода не чувствовал. Его постоянно мучила жажда, генерал через каждые десять — двадцать минут пил, благо вода была всюду. Вскоре распухли ноги, и Олег разрезал Ивану Михайловичу голенища сапог.
Двигались они девять суток и наконец вышли в район юго-западнее Спасской Полисти, к переднему краю врага. Наметили по карте направление, засекли ориентиры и стали ждать, когда хоть посереет эта ненавистная им белая ночь… Ближе к полуночи двинулись ползком, между огневыми позициями немцев. Миновали одну траншею, вторую, тут и рассвет наметился, и ночь короткая, по здешним местам прозывается «воробьиная», пошла на исход.
А окруженцам уже блеск Полисти виден, за нею — свои. Еще немного, еще б силенок собрать, вот уже и второе дыхание открылось. Только теперь особенная осторожность нужна, должны быть в предполье минные заграждения. Вот и они! Вокруг паутина из проволочек — мины натяжного действия. Сплошной лабиринт!
— Переместимся вон к тем кустам, — предложил Олег. — Я пойду первым. Перед кустами мины с проволокой буду обезвреживать. За мною вы, товарищ генерал, потом Василий Степанович. Ты, сержант, задачу свою знаешь. Оттянись и действуй, как приказано.
Задача у Степана Чекина была особая. Пока добрались сюда, Кружилин наказал ему прикрывать их троицу с тыла. И еще поручил: если немцы возьмут неожиданно в плен передних, не дав им открыть огонь по врагу или самим покончить с собой — на войне, знал Кружилин, такое бывает нередко, — то Степану себя пока не обнаруживать. Затем подобраться поближе и застрелить его, командира роты. Потом действовать по обстановке.
— Бей поточнее, прицельно, — спокойно инструктировал сержанта Олег. — Лучше в голову. Сначала меня, потом по ним…
Чекин вопросительно глянул на командира, и Кружилин пояснил:
— Я про немцев… За генерала с комиссаром решать не могу. Мой приказ, сержант Чекин, распространяется только на меня одного. Понял?
Степан кивнул: чего ж не понять. Для себя эту проблему Чекин еще не решил, вернее, он даже не задумывался ни о смерти, ни, тем более, о плене. Степан верил, что они вот-вот выберутся отсюда и все будет хорошо. Делов-то осталось — Полнеть переплыть.
Олег Кружилин ползком двинулся к кустам, обезвреживая мины. За ним генерал-майор Антюфеев и комиссар Гладышко. А Степан Чекин остался на месте. Когда начальники доберутся до укрытого места, он двинется по их следу.
…Сильный взрыв подбросил Ивана Михайловича в воздух и ударил о землю. На мгновение Антюфеев потерял сознание, потом, очнувшись, обнаружил, что Гладышко подхватил его на руки и пытается утащить в кусты. Но до них так и не добрались, внезапно из-за кустов выскочили два автоматчика-немца и противными голосами заорали обычное: «Хальт!» и «Хенде хох».
Пистолет из руки Антюфеева вышибло взрывной волной, он отлетел далеко в траву, и пленившие его с комиссаром немцы оружия не нашли. Зато тщательно их обыскали, отобрали у комдива карту, партбилет, командирское удостоверение, золотые часы, компас и бинокль, сберегательную книжку с пачкой красных тридцаток и фотографию любимой женщины, погибшей в первые дни войны. Степан Чекин, спрятавшийся за кустом, видел, как комдива и Гладышко схватили гитлеровцы, поволокли в штаб их полка. Сержант мог расстрелять всю группу из верного автомата, у него был еще почти полный патронов диск. Но приказ о ликвидации касался только Кружилина.
Дата добавления: 2015-07-19; просмотров: 45 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| БОЕВАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА 3 страница | | | БОЕВАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА 5 страница |