Vi. Идентичность «одномерного» человека

Одной из фундаментальных характеристик человека В.Д.Губин, Е.Н. Некрасова называют его «несводимость», в том числе к своей профессии, к делу. Человек всегда больше. «Человек может сказать про себя: «Я состоялся как врач», «Я состоялся как учитель», но никто не может сказать о себе: «Я состоялся как человек». Видимо, это совершенно невозможная вещь, ибо, говоря так, человек должен считать себя достигшим идеала». Но если человек «отождествил себя со своей профессией – он уже не человек в полном смысле слова. Его уже можно называть через дефис: человек-токарь, человек-банкир, человек-депутат»[142].

В современном обществе, которое продуцирует тип человека одномерного, частичного, узко специализированного, таких «людей-дефисов» – множество. И в данном случае мы имеем дело вовсе не с «хаосом» идентичностей, а, напротив, с господством единственной идентичности в человеке, со «сращением» человека с ней.

Действительно, сегодня человек строит свою идентичность во многом только исходя из своего профессионального статуса, то есть «одномерно». Возникает ситуация, когда такая важнейшая социальная функция человека, как профессия, обретает форму его идентичности, внутреннего «Я», пронизывает всю его жизнь. Профессия «съела» всю идентичность. Функция стала играть роль «Я». У.Бек считает, что «мир обезумел», если «в ситуации, когда двое незнакомых людей при встрече спрашивают друг друга: «Кто вы?» - и в ответ называют не хобби (голубятник), не религиозную принадлежность (католик), не эстетический идеал (вы же видите: рыжая и пухленькая), а профессию (квалифицированный рабочий у Сименса), причем как нечто совершенно естественное»[143]. С ним, возможно, вполне согласился бы Ж.Бодрийяр, который отмечал, что сегодня человек обречен на производство, на труд. Он, на наш взгляд, тоже отмечает возможность восприятия «одномерного» человека в категориях естественности: «Нет, труженик уже не человек, даже не мужчина или женщина: у него свой, особенный пол — рабочая сила, предназначающая его для определенной цели; он отмечен ею, как женщина отмечена своим полом (своей половой характеристикой), как негр отмечен цветом своей кожи: они тоже суть знаки, ничего кроме знаков»[144]. Бодрийяр считает производство воспроизводством «меченых людей». Возникает, как он пишет, наиабстрактнейшая форма человека – своего рода «трудовой манекен», которыйуже «больше не трудится, а “обозначает труд”»[145]. Но эта «метка» сегодня внедрилась в те глубины человеческого существа, где он раньше еще мог отстраниться от нее, мог оставаться самостийным – в его идентичность.

Профессиональная идентификация выстраивает способ отношений между людьми, в том числе и близкие межчеловеческие связи. Вспомните отечественный фильм «Двадцать лет спустя»: бывшие одноклассники не смогли сначала воспринять фундаментальную для главной героини (матери-героини) идентификацию: «Я – мама»; их интересовало то, кем она работает.

Человек частичный полностью сведен к своей функции. В.В.Бибихин обращает внимание, что слово «часть» с учетом его этимологии означает «насильно оторванное, отгрызенное», «откусанное от целого»[146]. В таком случае одномерный человек – своего рода «огрызок». А может ли быть у «огрызка» свое «Я», или как раз это «Я» и «отгрызено»? Способен ли он на общение с Другим (если он так же «отгрызен»)? Прислушаемся прежде к интересной рекомендации Бибихина: «Я говорю, что где есть часть, там обязательно есть надрыв, который однако всего легче в наше время просто не заметить. Им можно пренебречь, занимаясь только тем, как пристроить наличную часть. Но единственный способ понять часть в ее существе как оторванное от целого, которого соответственно тоже уже нет, дан в обращении внимания к надрыву, без которого нет и следа целого»[147].

С нашей точки зрения, следует обратить внимание на одну интересную вещь. Функция (часть) одномерного человека, приняв статус «Я», идентичности, с нашей точки зрения, обретает форму целостности и начинает существовать и функционировать как целостность. Идентичность, как ни странно, может в некотором роде «оцельнять» человека, и это продуктивно. Социальная функция сегодня не обезличивает человека, а, наоборот, придает ему «лицо». Он уже не ощущает ее как извне навязанную обусловленность.

Однако одномерность и функциональность может быть скрыта от самого человека; он живет в своем самосознании как целостный человек. При этом он, как это ни парадоксально, может быть даже в большей степени «целостен» и гармоничен, чем многомерный человек, ведь, если в человеке нет других измерений, то нет и внутреннего дисбаланса[148]. Согласитесь, кто из нас - людей-дефисов, ощущает свою внутреннюю разорванность? Кто из нас различает себя на работе и дома? Нет, по сути, мы всегда считаем, что везде и всегда одни и те же, проявляем себя одинаково. Не случайно Г.Маркузе отрицал отчуждение «одномерного» человека: «Я уже отметил, что понятие отчуждения делается сомнительным, когда индивиды отождествляют себя со способом бытия, им навязываемым, и в нем находят пути своего развития и удовлетворения. И эта идентификация - не иллюзия, а действительность, которая, однако, ведет к новым ступеням отчуждения»[149]. Господство профессиональной идентичности в человеке и подчинение ей всех других форм идентичностей способствует тому, что у одномерного человека существует некое единство «Я», напоминающее единство классического субъекта.

У.Бек, считая странным ставить знак равенства между человеком и профессией, одновременно отмечает важную вещь: «В обществе, где жизнь нанизывается на нить профессии, эта последняя действительно содержит определенную ключевую информацию – доход, статус, языковые способности, возможные интересы, социальные контакты и т.д.»[150]. Следовательно, профессиональная идентичность может отсылать нас к другим проявлениям человека, ставя тем самым принципиальную одномерность под вопрос. Она вбирает в себя сегодня все другие формы идентичности. Кроме того, для многих профессия вновь становится «призванием».

Одномерный человек благодаря «одномерной» идентификации не чувствует разницы между собственно человеческим и социальным и тем самым не ощущает необходимости преодоления своего социально-профессионального статуса, своей узкой функциональности. В некотором роде исчезает оппозиция социального и человеческого, которую пытались «снять» экзистенциалисты. Социальное теперь – не что-то внешнее, не «Сверх-Я», не «Другое Я», а само «Я». Человеческое (в актах метафизики) поэтому может совершаться не столько вопреки своему социально-профессиональному статусу, сколько силами этого статуса.

Благодаря тому, что внутреннее, инкорпорированное в человека социальное (всеобщее) содержание стало выполнять функцию «Я», идентичности, человеческой самотождественности, человек может быть собранным, единым. Как писал Мамардашвили, «по своей природе мы рассеяны; по своей природе некоторые духовные, культурные и другие человеческие состояния не могли бы удерживаться и рассеивались бы», жизнь человека как человека «реализуется на основаниях, отличающихся от природных оснований»[151]. Возможно, именно частичность и одномерность человека, имеющие социальную основу, - это благо для современного человека, постоянно стремящегося к децентрации, так как не позволяют ему «рассеиваться».

Профессиональная «одномерность» современного человека создает некоторые парадоксальные, с точки зрения классических представлений, ситуации, обнажая амбивалентность собственно человеческого (продукта метафизического «рождения»): можно, к примеру, любить или дружить как преподаватель, как начальник, как киллер, как проститутка, а не как человек вообще, как считалось раньше (при этом мы вовсе не хотим как-то иерархизировать эти разные проявления в зависимости от статуса, а констатируем их различия). Можно мыслить партикулярно; как говорят социологи знания, человек не мыслит, а лишь участвует в работе «мыслительного коллектива», задающего стиль мышления. Можно быть добродетельным именно в соответствии со своей профессией, выстраивая весь спектр отношений с людьми на основании норм профессионального этоса. Подмена антропной и индивидуальной идентичности профессиональной, возможно, и является коренной причиной современного появления практически в каждой области человеческой деятельности своего профессионального морального кодекса. Можно быть счастливым не оттого, что к тебе пришла любовь или творческое озарение, а просто оттого, что ты занимаешь «элитную» должность.

Но остается то, что Э.В.Ильенков называл «профессиональным кретинизмом». «Профессионализм» в объяснении собственно человеческих проявлений может привести, однако, к «инструментальному» (функциональному) отношению ко всему человеческому. Так, студенты-психологи убеждены, что человек всегда может любить и быть счастливым, важно просто знать правильные «техники» любви и счастья. Такое профессиональное объяснение просто отменяет «чудесность» метафизического «рождения», делая его техничным и технологичным. Прилавки книжных магазинов и телепередачи заполонены информацией о том, как влюбить в себя, как стать счастливым, как правильно верить, творить и т.п. Человек поэтому уже не сам создает свой способ самоидентификации и самореализации, а просто подражает готовым образцам, предлагаемым искусством, наукой и СМИ. Следовательно, не сам человек выбирает себя, а его в каком-то смысле выбирают. Он в определенном смысле превращается в испытуемого объекта, на котором можно проверить профессионально предложенные рекомендации самоидентификации и самореализации.

Сегодня оказывается, если и есть место метафизическому в человеческой жизни, то во многом благодаря профессиональной вовлеченности и статусу: человек философствует и оформляет свои мысли в виде той или иной статьи, потому что есть социальная принудительность дисциплины, а не только потому, что пришло вдохновение; человек может быть нравственным, потому что этого от него требует его профессиональный долг и т.д. Осмысляя, к примеру, последнее, можно обнаружить и позитивный момент: процесс институционализации морали через легитимную – профессиональную – сферу в ситуации кризиса общечеловеческой морали просто не дает морали исчезнуть и становится определенным рычагом напоминания человеку, что он должен быть нравственным и человечным.

Однако есть и другая сторона. Обратимся к философствованию. Процесс профессионализации духовной деятельности не обошел и философию. Философ начинает заниматься философствованием легитимно, в рамках профессиональной деятельности. Он может совершать чистые, подлинные метафизические акты рождения мысли, но в чистых человеческих отношениях, он – сплошь рациональный - может быть непроницаемым для бед ближнего, для простого человеческого понимания и внимания. Привычка мыслить, рационализировать в любых ситуациях срабатывает в первую очередь, вызывая подчас атрофию способности к человеческому сочувствию, любви, обыкновенного умения просто выслушать человека. Философствование становится его «естественным органом», который он не может в себе «забыть» или преодолеть. Профессиональная функция прочно оседает внутри человека и способствует тому, что и дома философ – немного «дальний».

Однако «одномерные» люди ожидают от близких не «одномерных», покрытых налетом социальности отношений, а полноты и глубины чисто человеческих отношений. Профессиональное в близких межчеловеческих отношениях считается наносным, инородным, наслоенным на человека, то есть тем, от чего дома необходимо отказаться, тем, что нужно оставлять на работе. Но это во многом невозможно: оно прочно вросло в плоть, способ мышления и поведение человека. Появляется некая асимметрия в отношениях, несовпадение ожиданий и собственных проявлений. За счет «о-естествления» профессионального, превращения профессионального в суть нашего «Я» мы перестаем жить в мире «ближних», в мире «Я-Ты», в мире чисто человеческих отношений. Наше «Я» поэтому целостно, но бедно, если не сказать, пусто. Это происходит с людьми разных профессий, но ярче всего – на контрасте – это наблюдается в областях, связанных с духовностью.

Итак, у одномерного человека – крепкие внутренние социальные «сцепления», такие сильные, что он не может их расцепить даже в повседневном своем существовании, не требующем проявления «профессионализма». Проблема в данном случае заключается в том, что он не может «рас-тождествиться с самим собой», поэтому по сути невозможен его истинный внутренний рост. «Одномерная» идентичность уродлива прежде всего потому, что «забывает» о главной – антропной (универсальной) – идентичности.

Дата добавления: 2015-07-17