Кузнечик в кузов пуза уложил

Прибрежных много трав и вер.

- Пинь, пинь, пинь – тарарахнул зензивер.

- О, лебедиво!

- О, озари!

Сема ‘лебедь’ («лебедиво»), явленная в этом ряду, неслучайна: очевидно, что Хлебников опирается не только на проявленную ранее в русской лирике связь Поэта с кузнечиком, но и на образ Поэта -Лебедя (например: «Умирающий лебедь» и «Царскосельский лебедь» В. Жуковского, «Лебедь» Ф. Тютчева, «Лебедь» Я. Полонского). Но первым эту связь определил Державин в стихотворении «Лебедь» (1805):

Необычайным я пареньем

От тленна мира отделюсь,

С душой бессмертною и пеньем,

Как лебедь в воздух поднимусь.

Столь явные телесные метаморфозы лирического Я в текстеДержавина связаны с обретением поэтического бессмертия («над мнимым мертвецом не вой»), которое дано как превращение в богоподобное (= крылатое) существо, а также – особого языка-пения. Устойчивость выраженной у Державина семантики подтверждает развитие образа лебедя и в русской поэзии ХХ века (Н. Гумилев, А. Ахматова, М. Цветаева, Н. Заболоцкий, Н. Рубцов). Превращение в лебедя, безусловно, связано с идеей Платона о бесконечных воплощениях души, на которую активно ориентируется русская поэтическая традиция, несмотря на влияние религиозно-мистических концепций: можно сравнить, например, христианскую интерпретацию бессмертия в «Памятнике» Пушкина с натурализмом державинского «Лебедя». Эти два представления на равных правах сосуществуют в русской лирике, в сущности, не противореча друг другу: одно свидетельствует о сугубо духовном посмертном бытии Поэта, когда его душа «одним нетлением одета» (Д. Веневитинов), другое – о его воплощении в иное тело или форму, сопричастную высшей гармонии природы: «И невозможно нам предвидеть и понять, / В какие формы дух оденется опять, / В каких созданьях воплотится» (Н. Минский).

Сюжет о том, «в какие формы дух оденется опять», имеет своим источником рассказ о превращении в лебедя у того же Платона (диалог «Государство»). Платон приводит рассказ очевидца о посмертном бытии души и выборе ею нового тела для нового воплощения: «Эр видел, как душа бывшего Орфея выбрала жизнь лебедя <…>. Видел он и лебедя, который предпочел выбрать жизнь человеческую; то же самое и другие мусические существа». Таким образом, у Платона именно мусические существа или поэты связаны с превращением в лебедя, а потому уже в античной поэзии лебедь был связан с особой природой поэта и дарованным ему бессмертием. «Лебедем теосским» называли, например, Анакреона, что связано, конечно, и с общими мифопоэтическими представлениями, в которых, по словам В. Н. Топорова, «образ лебедя выступает как символ поэта, певца и высоты поэзии <…>. Эта символика в своей основе связана и с представлением о способности души странствовать по небу в образе лебедя, выступающего как символ возрождения, чистоты, целомудрия, <…>, пророческих способностей» (Топоров В.Н. Лебедь // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 40–41).

Конечно, державинский «Лебедь» откровенно ориентирован на известную оду Горация, как и «Кузнечик», и многие другие его тексты – на античные образцы. Однако создание произведений в «антологическом духе» связано у Державина с особой идеей поэтического наследования. Когда поэт пишет – «средь муз с Горацием пою», или уравнивает себя с Анакреоном в том, что и сам «дерзнул себе искать венка» («Венец бессмертия»), он обращает нас к традиции поэтических «Антологий». Антология (букв. – «собрание цветов», «венок») создавалась как поэтическое целое, выражающее и единство всех поэтов, и их наследование другу. Очевидно, что античные реминисценции у Державина и выражают идею наследования великим поэтам. Эту поэтическую идею Державина чутко уловил А. Дельвиг в стихотворении «На смерть Державина». Представляя смерть поэта как приобщение к божественному сонму бессмертных, он пишет: «И Пиндар узнал себе равного, Флакк – философа-брата, / И Анакреон нацедил ему в кубок пылающий нектар».

И образ Горация, переведенный Державиным на языки русской культуры и ментальности, превратил лебедя в символ именно русского поэта. Ведь наряду с державинским «Лебедем» существовали и непосредственные, прямые переводы оды Горация: это и «Пиит-лебедь» В. Капниста, и «Не на простых крылах…» А. Блока. Но тот же Капнист, откликаясь на смерть Державина, написал о нем как о русском поэте-лебеде: «Так лебедь пел…». Несомненно, что и «Царскосельский лебедь» В. Жуковского также посвящен Державину. Царскосельский «пращур лебединый» Жуковского отзовется позднее у Н. Гумилева, который назовет только что умершего И. Анненского «последним из царскосельских лебедей» (1911). И А. Ахматова изобразит русских поэтов белой лебединой стаей («И вот одна осталась я…», 1916):

И вот одна осталась я

Считать пустые дни.

О вольные мои друзья,

О лебеди мои!

В 1921 году, после смерти А. Блока к этой лебединой стае добавится и еще один бессмертный поэт: «Принесли пресвятой Богородице / На руках во гробе серебряном / Наше солнце, в муке погасшее, – / Александра, лебедя чистого» («А Смоленская нынче именинница…»). Образ лебедя использовала и М. Цветаева в стихотворении, обращенном к О. Мандельштаму («Разлетелось в серебряные дребезги…», 1916).

Державин наделяет своего Поэта и другими важнейшими для понимания природы поэтического слова характеристиками, которые также будут унаследованы последующей русской лирикой. Так, например, державинский Поэт в его неразрывной связи с Божественным обретает черты пророка. И хотя о поэтах как «божественных прорицателях» писал еще Тредиаковский, именно Державин создает стихотворение «Тоска души» (1810), ставшее непосредственным претекстом пушкинского «Пророка» и своеобразным «началом» будущих «пророческих» текстов русской поэзии: от «Вдохновения» Л. Якубовича – современника Пушкина, до произведений поэтов XX века – Б. Слуцкого («Голос друга»), Е. Винокурова («Пророк»), И. Шкляревского («Пророк»).

Духовные качества своего Поэта -избранника Державин определяет в связи с религиозно-мистическими концептами «душевных очей», «простого сердца» и «чистой души». Ведь задача Поэта передать невыразимое, неизреченное ничем, что можно сделать только внутренним зрением и языком сердца или души, чего и требует в традиции «молитвенное беседование» с Богом. А потому Державин пишет: «в сердечной простоте беседовал о Боге», «Ум и сердце человечье / Были гением моим», «Я любил чистосердечье», «Языком сердца говорил». Далее этот непременный атрибут поэтического дара представлен в поэзии достаточно активно: «Святые таинства, лишь сердце знает вас» (В. Жуковский); «Так восторг свободный / Горит в сердечной глубине» (Д. Веневитинов); «послушный стих / Звучал моим чистосердечьем» (А. Подолинский); «простосердечный сын свободы» (М. Лермонтов); «Мой талант – мое детское сердце» (В. Каменский); «Собеседник сердца и поэт» (Н. Заболоцкий).

Одновременно душа поэта пребывает в особом состоянии чистоты, которая также является одним из условий поэтической коммуникации, поскольку в православной традиции на пути восхождения к Богу «необходимо очищение, надо отбросить все нечистое» ( Лосский В.Н. Очерк

мистического богословия Восточной церкви: Догматическое богословие. М., 1991. С. 23). Соответствие чистоты души и «слиянности» с Богом у Державина представлено, например, в «Молитве» (1796) и в «Покаянии» (1813), текстах, связанных с библейскими традициями:

Чтобы в гармонию, Творец,

И я вошел Твою святую:

О! ниспошли ж мне столько сил,

Дата добавления: 2015-07-16