Многозначность языкового знака в сравнении с механически изготовленными знаками. 5 страница

6. Аксиома коммуникативной валентности. Человеческая интерпретация действительности, специфическая для языка, несет с собой и длинный ряд других своих проявлений, уже выходящих за пределы всяких количественных подходов к предмету. Сейчас мы хотим указать на такую частную, но грандиозную по своим размерам разновидность интерпретации, как ее коммуникативное функционирование, которое тоже никак не может исключаться из нашего понимания бесконечности для того, чтобы языкознание не превратилось в математику. Общение одного человека с другим человеком, а это общение и есть не что иное, как сам язык, вовсе не

==136

есть машинный перевод с языка одного человека на язык другого человека. Пользуясь бесконечными оттенками слов и их значений, а также и всех суперсегментных функций, человек стремится к общению с другими людьми. Даже когда он дает название неодушевленным предметам, он уже общается с ними, потому что он переводит их из их абсолютно внесубъективного существования на язык своего собственного субъекта и начинает так или иначе их понимать и толковать. Проблема коммуникации — это огромная проблема, и заниматься ею здесь мы не предполагаем. Но будет весьма досадно, если читатель поймет выставляемую нами здесь на первый план бесконечную валентность только чисто математически и из-за нее будет игнорировать такие подлинно специфические особенности языковой знаковое™, как ее коммуникативный характер. Коммуникативная сущность специфически языкового знака, может быть, и является для него максимально-специфической, т. е. максимально человеческой. Отсюда специальная аксиома.

Аксиома языковой валентности Х (XLIII). Языковая валентность всегда есть бесконечная стихийно-системная, ив частности конструктивно-техническая, интерпретативно-смысловая и коммуникативная валентность.

7. Сегментная валентность. До сих пор мы рассматривали валентность с точки зрения ее качественного наполнения, т. е. почти исключительно семантически. Этим обусловливается то, что предложенные у нас выше аксиомы XXXIV—XLIII обладают слишком общим характером, и не касаются строения слова как звуковой данности. Поскольку эта последняя все же входит в сущность человеческого слова, придется сейчас обратить внимание и на эту сторону дела.

Конкретно мы всегда имеем перед собой не язык в отвлеченном смысле, и не просто речь как то, что фактически нами произносится. Наиболее конкретной стороной языка является не то и не другое, а текст, который:

может быть и письменным и устным. В тексте одинаково представлены и отвлеченные законы языка, и те предметы, о которых мы говорим, и те способы произнесения, которыми мы пользуемся. Следовательно, речь у нас должна идти сейчас о тексте и о его строении. Но

==137

о строении текста можно говорить только при условии И возможности представлять его себе в раздельном виде, или, точнее сказать, в единораздельном виде. Но в этой области уже давно получил право научного гражданства термин «сегмент». Сегментация возникает как раз именно тогда, когда мы разделяем неопределенно-длинный текст на отдельные отрезки. Сегмент как раз и есть той или иной величины отрезок речевого потока. Этот сегмент при ближайшем изучении выявляет какую-нибудь свою специальную структуру, но эту сегментную структуру мы можем находить и в разных других сегментах речевого потока. Ясно, что здесь мы будем иметь дело уже не с чисто смысловой значимостью языковой валентности, но с ее фактическим воплощением в звуках речи.

Необходимо разделять прерывную и непрерывную сегментность. Прерывно понимаемый сегмент речи ясно представляет собой тот или иной набор значимых звуков.

Каждый из этих звуков имеет свое значение. Но, объединяясь с другими звуками, он получает уже другое значение. Конечно, та общая смысловая заряженность языковой валентности, о которой мы говорили выше, обязательно остается и здесь, так что каждый звуковой элемент общей валентности языка тоже насыщен безграничным количеством разных значений и тоже представляет собой труднообозримую смысловую мощь. Однако общеязыковая валентность, конечно, дана в отдельных звуках и в их сочетаниях более ограниченно, хотя ограниченность эта всегда является качественной, а в количественном отношении каждая такая звуковая валентность все равно остается весьма широкой вплоть до немыслимой безграничности. Отсюда вытекают следующие три основные аксиомы прерывной валентности.

Аксиома языковой валентности XI (XLIV). Каждая отдельная звуковая валентность сохраняет в себе все части смысловой валентности языка.вообще.

Такой звук в языкознании обычно уже не называется просто звуком, но называется фонемой. Фонема как раз и отличается предельно обобщенным характером в сравнении с ее отдельными фонемоидами, которые всегда

==138

оказываются в речевом потоке только частным случаем той или иной фонемы.

Аксиома языковой валентности XII (XLV). Каждые два или несколько звуков, обладающие одной и той же валентностью, сохраняют в себе все черты смысловой валентности языка вообще.

Такое двухзвуковое сочетание, образующее собой уже целый слог, обычно называют морфемой.

Аксиома языковой валентности XIII (XLVI). Любое по количеству звуковое сочетание тоже, в свою очередь, может являться по своему смыслу единичным (т. е. далее неделимым) элементом общеязыковой валентности с сохранением всех смысловых. свойств этой последней.

Звуков, входящих в данную звуковую валентность, может быть сколько угодно, вовсе не только два или три. В этих случаях необходимо ввести хотя бы одна термин, который указывал бы на воплощение общеязыковой валентности в виде тех или иных звуковых сочетаний. Количество же самих звуков не подлежит ограничению, и в смысле общей языковой валентности может выступать вообще любое количество звуков с любой их комбинацией. Назовем этот термин «лексема»:

то, что обычно называется словом, т. е. известная комбинация морфем, способная выступать как далее не делимая смысловая единичность, или как единичность, далее не делимая, есть именно лексема. Но такой неделимой единичностью, в которой выражается общеязыковая валентность, может быть и разная комбинация слов, как, например, словосочетание, предложение и другие более сложные и более обширные сочетания отдельных лексем. Все они представляют собой тот или иной отрезок звукового потока, или потока речи, и все они являются неделимой бесконечностью и способны получать бесконечное множество разных значений.

Можно было бы эти три последние аксиомы формулировать и как одну аксиому, поскольку их общей оригинальностью является только звуковое воплощение валентности. Однако логически целесообразно противопоставлять такие категории, как «одно», «многое», «какое угодно». Имея это в виду, мы и сочли полезным формулировать здесь не одну, а три аксиомы. В первом случае мы говорим об одном звуке, во втором — о многих

==139

звуках, а в третьем — о звуках любого количества. Разделение это, конечно, вполне условное, но полезное.

То, что любой сегмент речевого потока является, не только прерывным, но и непрерывным целым, заметить это нетрудно, а формулируется это редко и нерешительно. Действительно, когда мы беседуем друг с другом и произносим те или другие слова, можно ли сказать, что в эти моменты мы думаем об отдельных звуках, которые произносим, или даже об отдельных словах, из которых состоит наша речь? Если бы мы в процессе речи фиксировали каждый звук в отдельности, то никакой связной речи у нас даже и не появилось бы. Произнося фразу Дождь идет, мы в условиях фиксации отдельных звуков, из которых состоит эта фраза, думали бы вовсе не о дожде и хотели бы сообщить нашему собеседнику вовсе не известие о дожде, но думали бы только о звуках д, о, ж, дь и т. д. В течение всего речевого потока мы просто не принимаем во внимание никаких отдельных произносимых нами звуков, но все эти звуки, оставаясь раздельными, тем не менее сливаются в один непрерывный речевой поток. То же самое необходимо сказать и о цельных словах. Только в исключительных случаях, например когда учитель поясняет ученику какое-нибудь слово, имеется в виду именно отдельное слово и фиксируется как таковое без всяких других слов или с такими словами, которые тоже специально фиксируются и объясняются для специальных целей. И при всем том, конечно, весь этот несомненный поток звуков и слов в процессе реального произнесения переживается как нечто целое и выражает собой тоже определенную валентность с присущими этой валентности общими свойствами всякой валентности вообще в языке.

Эта неразрывность прерывных и непрерывных функций языковой валентности относится не только к самим произносимым нами звукам, но также и к тому смыслу, который мы вкладываем в то или иное речевое звучание. В современном языкознании особенно интересными оказываются для нас в данном случае многочисленные работы о разного рода модальных функциях и притом не только цельных слов, но и всякого рода служебных частиц и слов неполноценных, т. е. таких, которые

К оглавлению

==140

трудно характеризовать лексико-морфологически. В этом отношении ценную работу проделал еще в 1950 году B. В. Виноградов ³. Но и кроме В. В. Виноградова многий языковеды тоже интересовались этой невероятно разнообразной и спутанной модальностью отдельных слов и частиц ⁴. Какое-нибудь вставное слово вроде конечно, действительно, видимо, безусловно, верно при более точном семантическом исследовании, оказывается, выражает собой самые разнообразные модальные отношения, реальные, ирреальные, потенциальные, императивные и вообще любые оттенки субъективных мыслей и построений человека. Между быть и не быть, оказывается, залегает бесконечное множество разного рода оттенков, уверенность в бытии или неуверенность в нем, предполагаемое™, ожидания, разного рода допущения, то ли ничем не обоснованного, то ли обоснованного разными скрытыми возможностями, пока еще не проявленного бытия и т. д. и т. д. Писатели и собеседники в самой обыкновенной бытовой обстановке очень любят перебивать одну модальность другой, одну конструкцию другой конструкцией, один строй грамматического предложения совершенно другим строем. Писатели то приводят собственные слова своих героев, то перебивают эти слова вставками от себя, то вообще коверкают грамматические предложения до полной неразберихи и хаоса. А вместе с тем из всей этой неразберихи образуется нечто целое, что именно и хотел выразить писатель, пусть это целое будет деформированным, искалеченным, недосказанным, противоречивым и вообще насыщенным любыми оттенками мысли и чувства. Разве это не будет язык, если_ я свою фразу начну со слов ишь ты или авось, или небось? Как бы ни квалифицировать эти

³ См.: Виноградов В. В. О категории модальности и модальных словах в русском языке.— В кн.: Труды Института русского языка АН СССР, т. 2. М.—Л., 1960.

⁴ Из недавних работ ради примера назовем автореферат кандидатской диссертации М. С. Чертковой «Модальные слова наречного происхождения в их соотношении с другими структурно-семантическими категориями в современном русском языке» (М., 1970); см. также: Аникин А. И. Вставные единицы в сложных предложениях.— В кн.: Проблемы русской филологии. Сборник трудов памяти Ф. М. Головенченко. М., 1976, с. 57'—62, с библиографией.

==141

языковые единицы этимологически, морфологически или синтаксически (а эта их квалификация часто бывает делом весьма трудным), все равно сказать, что это не язык, никак нельзя. Наоборот, все эти бесчисленные неполноценные, как бы чисто служебные и ни в каком смысле не рациональные единицы языка как раз и /заполняют собой те разрывы в речи, которые образуются в условиях представления о ней как об отдельных! разорванных словах. Они-то и заполняют собой все перерывы в речи, они-то и заливают глубоко выразительным смыслом те отверстия, которые образуются между отдельными изолированными словами и являются необходимым условием для превращения речевого потока из комбинации прерывных элементов в непрерывную линию речевого развития, в то самое, что и делает речевой поток именно потоком, т. е. сплошным течением, мешая ему превратиться в рассудочную комбинацию дискретных и разорванных элементов. Но отсюда, кажется, сама собой вытекает необходимость еще и в новой аксиоме валентности.

Аксиома языковой валентности XIV (XLVII). Любые звуковые валентности сохраняют в себе черты смысловой валентности языка вообще не только в случае их звуковой прерывности и раздельности, но и в случае их непрерывности, т. е. их звукового и смыслового слияния в одно нераздельное целое, в один непрерывный речевой поток.

8. Суперсегментная валентность. Нам остается формулировать еще три аксиомы теории языкового знака, которые мы считаем настолько очевидными, что не будем вдаваться в их разъяснение.

Прежде всего каждому ясно, что речевые ударения и речевые интонации являются тем, без чего немыслима никакая реально-человеческая звуковая речь. С каким ударением произнесли мы тот или иной слог, то или иное слово, ту или иную фразу и какую интонацию употребили в своем разговоре, от этого тоже зависит весь язык, если его понимать как непосредственную действительность мысли. Если ударение назвать динамической стороной речевого потока, а интонацию — тем или иным повышением или понижением голоса в речи, то отсюда будут сами собой вытекать две такие аксиомы суперсегментной валентности.

==142

\Аксиома языковой валентности XV (LVIII). Любые звуковые валентности сохраняют в себе черты смысловой валентности языка вообще не только при условии учета входящих сюда прерывных или непрерывных элементов, но и при условии учета их речевой динамики.

Аксиома языковой валентности XVI (XUX). Любые звуковые валентности сохраняют в себе черты смысловой валентности языка вообще не только при условии учета всех входящих сюда прерывных или непрерывных элементов, но и при условии учета их речевой интонации.

Наконец, раз мы говорим о звуках языка, а не только об его валентности, то при сопоставлении того и другого нельзя ограничиваться только структурными особенностями самой сегментации. Важно ведь не только то, из чего состоит эта сегментация, т. е. тут важны не только звуки, взятые с той или другой стороны, но важен и самый принцип звучания, важно зафиксировать и вообще отношение звучащей валентности к языковой валентности. Ведь когда мы говорим о том, что язык (т. е. звуковой язык) есть непосредственная действительность мысли, то ведь этим мы хотим сказать в основном только то, что язык выражает собой ту или иную мысль, т. е. чувственно ее выражает. Мысль в отношении языка есть нечто внутреннее, а язык в отношении мысли есть нечто внешнее. Тем не менее язык и мысль обязательно должны расцениваться как нечто единое и единое не в смысле абстрактного тождества, но и в смысле взаимного обогащения. Мысль обогащается от языка и получает от него свою конкретность и действительность, язык же обогащается от мысли и получает от нее свое осмысление и свою смысловую выразительность. Выражение и есть слияние внутреннего смысла и внешней звуковой оболочки в одно единое и неразрывное целое. Отсюда наша последняя аксиома, связанная с областью звуковой валентности.

Аксиома звуковой валентности XVII (L). Любые звуковые валентности сохраняют в себе черты смысловой валентности языка вообще, сливаясь с ними в одно выразительное целое.

9. Заключение. На этом мы можем закончить общий обзор аксиоматики теории языкового знака, взятой в

==143

ее специфическом содержании. Необходимо еще много говорить о связях знаковой теории как со знаками вообще, так и с языком вообще. Для этих общеязыковедческих рассуждений предлагаемая у нас аксиоматика является только предварительным и черновым материалом. /

В конце этой работы мы должны еще и еще раз предложить читателю не смущаться банальностью многих выставленных здесь у нас аксиом. Дело в том, что асемантический структурализм, оперирующий слепыми и глухими, т. е. чисто количественными, знаками, никогда не был в состоянии определить специфику языкового знака, поскольку специфически языковой знак есть всегда знак человеческого языка, а что такое человек, это считалось всем известным, и заговаривать о нем в научных теориях языка считалось слишком ненаучным и банальным. Но вот, использовав все структуральные методы и не получив возможности определить с их помощью специфику языка, мы принуждены были обратиться уже к внеструктуральным сторонам языкового знака. А такой внеструктуральной специфической стороной языка является только человек, поскольку на нашей планете только человек обладает языком и больше никто другой.

==144

00.htm - glava08

О понятии аналитической лингвистики'

Современная лингвистика отличается как своими огромными достижениями, так и своими весьма многочисленными недостатками. Мы сейчас хотели бы говорить. не о)достоинствах, но скорее о недостатках современной науки о языке. Одним из самых главных недостатков этой науки является, с нашей точки зрения, слишком абстрактное и слишком логически неподвижное определение и употребление основных языковых категорий. Спешим, однако, заметить, что мы не только не против логической системы языковых категорий, а, наоборот, считаем такую систему первым шагом к построению языковой дисциплины как научного целого. Мы хотели бы только существенно дополнить эту категориально-логическую систему и вовсе не хотели бы ее устранять, поскольку без нее лингвистика вообще перестала бы быть наукой. Сейчас мы укажем даже на недостаточную разработку логической стороны при определении грамматических категорий.

То, что сама лингвистика не обладает достаточной:

четкостью в определении своих категорий, это, кажется, становится уже общеизвестным. Противополагаются, например, существительное и прилагательное, но тут же говорится о субстантивации прилагательного, а это уже путаница. Говорят о глаголе. Но определение причастия формулируется так, что оно (причастие) оказывается прилагательным, а не глаголом. Инфинитив & старину определяли как наклонение. Но эти времена прошли, поскольку наклонение связано с тем или другим типом модальности, а в инфинитиве никакой модальности не выражается. Но обозначение инфинитива как «неопределенной формы» тоже никуда не годится, поскольку никакой специфической неопределенности в инфинитиве нет; а если в нем не выражены некоторые глагольные категории, то это вовсе еще не означает никакой

Статья была напечатана в кн.: Исследования по русскому языку и языкознанию. М., 1974, с. 6—86.

==145

специфической неопределенности. Попросту говоря, многие грамматисты вообще не в силах отличить инфинитив от существительного и стараются отделаться только указаниями на

морфологические показатели.

Определение падежей как ответов на вопросы: кто? что? кого? чего? кому? чему? и т. д. является уже чересчур интуитивным и допустимо только при начальном обучении языку. Кроме того, путаница в вопросе о.значении того или иного падежа часто достигает таких размеров, что уже теряется из виду само первоначальное определение данного падежа. Однажды нам. уже пришлось провести исследование семантики падежей в плоскости сравнительной грамматики ². И пришлось только удивляться этому бесконечному количеству значений каждого отдельного падежа и полной неуловимости семантического перехода одного падежа к другому. Обычно перечисляется некоторое количество основных

-значений данного падежа в данном языке. Однако мы пришли к твердому выводу о том, что родительных падежей не 10, не 20, не 30, а столько, сколько существует контекстов, в которых употребляется родительный падеж. Другими словами, количество значений родительного падежа, практически говоря, бесконечно. Повторяем, мы вовсе не хотим отрицать необходимость определений родительного падежа в его самой общей форме. Наоборот, мы должны бороться за установление этой общей значимости родительного падежа, хотя тут сейчас же возникнут разные трудные вопросы, как понимать такую общность. Сейчас мы хотим утверждать только одно: значений родительного падежа столько же,

-сколько и тех контекстов, в которых фигурирует родительный падеж.

'В связи с этим и возникает тот вопрос огромной важности, на который мы хотели бы обратить внимание читателя настоящей небольшой работы. Но чтобы наша постановка вопроса не отличалась односторонностью, мы сначала сформулируем два тезиса, которые и должны.лечь в основу того, что мы называем аналитической лингвистикой.

I. Принцип прерывности. Этот принцип требует решительно

² См.: Л о с е в А. Ф. Введение в общую теорию языковых моделей. М., 1968, с. 211—275.

•

==146

от всякой науки, и в том числе также и or лингвистики, чтобы наука оперировала четко раздельными и точно сформулированными категориями. Пока в изучаемую область, которая до изучения представляется в виде некоего хаоса и каких-то отдельных размытых и туманных пятен, не будет внесена раздельность,. прерывность и упорядоченность, до тех пор никакой науки о данной области действительности не может и начаться. Всякий исследователь прежде всего расчленяет изучаемую им действительность, отделяет одни ее моменты от других и старается во что бы то ни стало внести раздельность в то, что раньше представлялось ему смутным и лишенным всяких определенных различий. Нам кажется, едва ли этот тезис о прерывности требует каких-либо доказательств. Он не только ясен сам собой, но, можно сказать, он даже чересчур ясен. Во всяком случае исследователи часто весьма злоупотребляют этим принципом прерывности, игнорируя тот второй принцип, о котором мы сейчас скажем. Выше мы уже успели привести примеры того, как один простой принцип раздельности и прерывности часто побивает сам себя, устанавливая такие элементы действительности, которые вовсе уж не так раздельны и кроме своей прерывности содержат в себе также элементы непрерывности. Уже из этих примеров делается ясной вся недостаточность принципа прерывности. Всякая наука требует при своем изучении применять также и другой принцип, противоположный только что нами указанному.

II. Принцип непрерывности. Уже первые шаги построения науки свидетельствуют о том, что между двумя элементами действительности, как бы они ни были близки один к другому, ничто не мешает помещать еще третий элемент, средний между двумя соседними элементами, а в двух образовавшихся отрезках помещать еще по одному элементу и т. д. до бесконечности. Ясно, что три таком понимании действительности одного принципа прерывности окажется весьма мало'. Никакими соображениями или доказательствами нельзя заставить человеческий ум остановиться только на какой-нибудь одной прерывной точке действительности и не скользить от этой точки к другим точкам той же действительности •в разных направлениях. В разных культурах.прежних

==147

времен рано или поздно всегда появлялись те или иные философские и даже математические учения о необходимости совмещать прерывное и непрерывное. Что касается культуры нового времени, то в XVII веке было положено начало целой математической дисциплине, которая с тех пор так и называется «математический анализ».

Математический анализ исходит из принципиального различия между так называемыми постоянными и так называемыми переменными величинами. Постоянные величины всем хорошо известны уже из арифметики. Однако оказалось, что это прерывное исчисление на основе натурального ряда чисел и на основе таблицы умножения является чересчур абстрактным методом, не •способным отразить действительность во всем ее непрерывном становлении. Было выдвинуто понятие бесконечно малого, понимаемого не как устойчивая, конечная и прерывная данность, но как такая величина, которая может стать меньше любой заданной величины. Вот это «может стать» и является указанием на то, что перед нами здесь не какая-нибудь определенная величина, но постепенный переход к величинам все меньшим и меньшим и, другими словами, бесконечный процесс уменьшения. Величины такого рода и получили в математике название переменных величин, а изучающая эти переменные величины наука стала называться математическим анализом.

Прежде чем пойти дальше, заметим, что необходимость совмещать прерывное и непрерывное много раз останавливала на себе внимание В. И. Ленина, который всякое движение вообще и не мыслил иначе, как только в виде диалектического совпадения прерывности и непрерывности. В. И. Ленин прямо пишет: «Движение есть сущность времени и пространства. Два основных понятия выражают эту сущность: (бесконечная) непрерывность (Kontinuitat) и «пунктуальность» (= отрицание непрерывности, прерывность). Движение есть единство непрерывности (времени и пространства) и прерывности (времени и пространства). Движение есть противоречие, есть единство противоречий»³. Таким образом, с точки зрения В. И. Ленина не может быть никакого

³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 231.

==148

сомнения в том, что момент непрерывности должен играть одну из основных ролей во всякой науке. Ведь всякая наука всегда есть только наука о том или

другом виде движения.

Если вернуться к лингвистике, то всякий, кто занимался этой наукой, безусловно, должен подтвердить, что в лингвистике слишком часто брал верх принцип прерывности и слишком мало проводился принцип непрерывности, хотя разного рода указания на этот последний мы находим в истории лингвистики за последние 150 лет. Нам кажется, что давно уже наступил момент сознательного и систематического проведения в лингвистике также и принципа непрерывности. Под аналитической лингвистикой мы и предполагаем понимать учение о непрерывно становящихся элементах языка. А что такое учение не только не противоречит учению о прерывных элементах, а, наоборот, его предполагает, об этом мы уже высказались в яснейшей форме.

В дальнейшем, однако, мы не предполагаем в данной работе развивать понятие аналитической лингвистики в его деталях, т. е. не предполагаем приступить к построению данной дисциплины (что мы делаем в других своих работах), а предполагаем противопоставить свое понимание этого предмета тому его пониманию, которое в современной советской лингвистике развивается Л. 3. Совой в книге, которая так и озаглавлена «Аналитическая лингвистика» (М., 1970). Точно так же мы здесь не предполагаем давать сравнительную оценку обоих пониманий аналитической лингвистики, поскольку каждое из этих пониманий, как нам кажется, вполне имеет право на свое существование. Поэтому в дальнейшем мы постараемся только понять и критически освоить то, что мы имеем з книге Л. 3. Совы, чтобы оба эти понимания выступили в своей максимально ясной форме.

Переходя к анализу теории Л. 3. Совы, мы должны сказать, что нам придется здесь касаться разных проблем, которые, теоретически рассуждая, может быть, и необязательно было бы рассматривать в теории аналитической лингвистики. Но их необходимо касаться потому, что Л. 3. Сова придает этим проблемам большое Значение, а также и потому, что здесь у Л. 3. Совы мы находим много неожиданного и оригинального.

==149

Прежде всего, чтобы определить понятие аналитической лингвистики или аналитического метода в лингвистике, Л. 3. Сова ставит вопрос о том, что такое лингвистика вообще. Казалось бы, здесь не может быть никаких сомнений, поскольку лингвистику все без исключения понимают как науку о языке. Но удивительным образом Л. 3. Сова как раз противопоставляет лингвистику и языкознание (с. 4—7).

Это необычное противопоставление при ближайшем анализе оказывается довольно простым предметом. Попросту говоря, Л. 3. Сова должна была бы начать с естественного языка, продолжить его традиционной описательной грамматикой, основанной на интуитивном понимании языковых элементов, а закончить сравнением разных способов изложения этих описательных грамматик. Но она, несомненно, вредит себе, когда говорит не об естественном языке, а о языке вообще, и когда говорит не о традиционной описательной грамматике, но выставляет науку о формах языка, а сопоставление разных способов построения грамматики называет ненужным термином «учения о метаязыке».

Такая же ясная мысль, но неясное выражение сопровождает ее учение о лингвистике, которая, по ее мнению, есть просто система точных определений языковых элементов и языковых форм. При таком понимании лингвистики тот, которого Л. 3. Сова называет языковедом, возмутится и скажет, что он тоже дает определения и своих языковых элементов, и своих языковых форм. В чем же тогда будет разница между лингвистикой и языкознанием? Изложение у Л. 3. Совы в этом месте (с. 5) не страдает особенной ясностью. Было бы гораздо яснее, если бы она языковые формы изображала как формы, возникающие из простых интуиции языка (например, падежи мы определяем как слова, отвечающие на вопрос кто? что? кому? чему? и т. д.; это ведь есть чисто интуитивное понимание падежа, вполне достаточное для элементарного изучения языка), а лингвистические формы она определяла бы как формы понятийные, т. е. как данные в виде точного перечисления признаков соответствующих понятий. Из этого видно, что разделение на языкознание и лингвистику у Л. 3. Совы ничего страшного собой не представляет, а только выражено несколько заумно. Для представителя

Дата добавления: 2015-07-16