К оглавлению. значение и, самое большее, такое стекло назовем частью шкафа

==50

значение и, самое большее, такое стекло назовем частью шкафа, и никакого нового термина «элемент» совершенно не понадобится.

Другое дело, если мы будем рассматривать шкаф в целом, куда войдет, конечно, и рассматривание составляющих его стекол. В этом случае стекло уже потеряет для нас самостоятельное значение, а будет рассматриваться в свете того целого, которое есть шкаф. Следовательно, часть вещи, хотя она и есть именно часть шкафа, одна имеет для нас самостоятельное значение. Эта часть, есть именно часть, а не элемент. Элемент же — это то, что, входя в целое, только, и мыслится в связи с этим целым и делается конечным только в связи с целым.

Итак, структура есть цельность, однако цельность раздельна внутри себя самой, так что, рассматривая все, что содержится в этой цельности, мы не забываем о самой этой цельности. Цельность рассматривается нами в свете составляющих ее элементов, а элементы цельности рассматриваются в свете этой цельности. Это и есть единораздельная цельность, т. е. структура.

Звук, в этом смысле слова, вовсе не может рассматриваться нами как часть чего-то. Ведь мы же говорим о звуках речи. Может ли каждый отдельный звук речи рассматриваться сам по себе? Если мы возьмем слово дом, то можно ли сказать, что мы сначала помыслили звук д и тут же о нем забыли, потом стали рассматривать звук о в его самостоятельности и отдельности, т. е. опять тут же его забыли при переходе к следующему звуку, а потом представили себе звук м и опять ради отделения его от соседних звуков тут же о нем забыли? Можем ли мы в таком случае слово дом понимать именно как слово дом? Ведь ни звук д не есть дом и то же самое ни звук о, ни звук м. Как же из трех нулей составилась какая-то определенная единица, которую мы назвали дом? Ясно, что при. такой дискретности не может образоваться ни какое-нибудь слово, ни какое-нибудь предложение, ни какая-нибудь;

связь предложений, периода, строфы, главы рассказа у т. д. Следовательно, употребляя звук д в слове ..дом, мы в то же время мыслим и о, и м; а во время -произношения звуков о или м мы мыслим одновременно и два других звука, входящих в слово дом. Целое, таким:

==51

образом, решительно мыслится как таковое в каждом из составляющих его элементов, а каждый элемент мыслится одновременно со всем целым, в которое око входит. Для диалектики такое положение дела вполне элементарно. Но как обойтись здесь без диалектики, мы не знаем.

Совершенно ясно, что аксиому VII (XIX) о том, что знак есть единораздельная цельность, мы можем прочитать и так: знак предмета есть структура предмета, если только знак действительно обозначает предмет, а не беспредметен. Впрочем, если даже представить себе беспредметный знак, то и здесь мы либо вообще ни о чем не говорим, либо говорим о знаке что-то такое, чего мы не знаем, о знаке неопределенного, туманного или вовсе не существующего предмета, а только данного в нашей произвольной фантазии. Ясно, что даже в этом случае аксиома VII (XIX) остается правильной.

Труднее обстоит дело с термином «модель».

Вероятно, значение этого термина в настоящее время еще более запутанное. Однажды автор настоящей.работы попробовал сосчитать количество разных значений этого термина ⁷. Он нашел их 34. Однако эта цифра, несомненно, слишком мала/Даже при перечислении этих 34 оттенков значения слова «модель»-автору приходили в свое время в голову еще новые значения, которые казались ему в тот момент менее принципиальными. Но насколько можно судить сейчас, несомненно, фактическое число семантических оттенков данного термина должно быть весьма и весьма увеличено. Не будем здесь перечислять все семантические оттенки слова, как они употребляются в литературе разного рода. Мы дадим то простейшее и. ясневшее определение слова «модель», которое постоянно употребляется в речи.

Когда говорится о модельном платье или модельной обуви, то всякий понимает под этим нечто лучшее, образцовое, наиболее красивое и приятное. Модель—это, попросту говоря, образен, и притом образец лучший, наилучший или, скажем, идеальный. При этом условии модель противоположна копии. Модель есть;

⁷ См.: Лосев А. Ф. Введение в общую теорию языковых- мо делей. М., 1968, с. 13—20.

==52

образец для копии, а копия есть снимок с модели, подражание модели, использование ее в качестве чего-нибудь лучшего, более красивого или более удобного.

Спросим себя теперь: может ли знаковая теория языка обойтись без понятия модели? То, что она не может обойтись без понятия структуры, было нам ясно потому, что знак нельзя представлять себе чем-то изолированным и дискретным. Уже то, что всякий знак есть знак чего-нибудь, обязательно накладывает на него определенного рода построение, единство и раздельность, определенного рода структуру. Но это же самое рассуждение относится и к модели. Модель тоже ведь есть модель чего-то или для чего-то.

Обратимся опять-таки к тому простейшему, что имеется в- языке, — к звукам. Ведь звуки речи необходимым образом связаны между собой. Эта связь лишает всякий звук его изолированности, дискретности, оторванности от речи в целом. Поэтому мы и говорили, что звук есть элемент речи, т. е. элемент речевой структуры. Но ту же ли самую мысль мы должны проводить и в вопросе о том, как понимать модель? Ведь если известный комплекс звуков накладывает на каждый входящий сюда звук свою определенную печать целого, так что звук речи оказывается не частью речевого отрезка, но уже его элементом, то так же и комплекс звуков, который является цельностью для каждого входящего в нее звука, тоже- отражается на каждом отдельном звуке и тоже является в известном смысле его моделью. Речевой звук есть элемент речевой структуры, а речевая структура есть модель для каждого входящего в нее звука.

Однако фонетика и фонология — это уж слишком элементарные области, где понятие структуры и модели уже нашли для себя обязательное и весьма плодотворное применение. Однако чем сложнее речь, тем более интенсивно функционируют в ней структурные и модельные принципы. Если мы возьмем, например, достаточно обширный отрезок речи определенного содержания и определенной формы, то эти принципы структуры и модели могут получать совершенно неожиданное значение, далеко выходящее за рамки непосредственного содержания и формы, в узком смысле слова. Если мы скажем, что физика твердого и неподвижного

==53

тела есть модель для геометрии Евклида, т. е. возьмем модель из области, не входящей в непосредственное содержание фигур и тел геометрии Евклида, то всякому будет ясно, что понятие модели в данном случае стало весьма глубоким и неожиданным, а в то же самое время для науки самым простым и самым необходимым. И вообще, пользуясь своим языком и своей речью, мы непрестанно употребляем те или иные модели, часто даже сами не понимая, насколько эти модели далеки от обыденного понимания слова «модель». Мы здесь то и дело пользуемся такими структурами, сложность которых не только не приходит никому в голову, но в них затруднится даже научный работник, специально изучающий область структурных соотношений.

Итак, структура и модель являются теми необходимыми принципами, без которых невозможно конструктивное понимание знака. А знак, лишенный всякой конструкции, т. е. не соотносящийся определенным образом ни с другими знаками, ни даже с самим собой, вовсе не есть знак, а только та мысленная или мнимоощутимая неопределенность, о которой ничего нельзя ни сказать, ни помыслить.

, В заключение этого небольшого рассуждения о структуре и модели мы должны сказать, что многие считают эти понятия и соответствующие им термины чем-то излишним и ненужным. Говорят так: если имеется такой общепонятный термин, как («форма», то для чего же еще придумывать такие термины, как «структура» или «модель»? На это необходимо ответить, что слово форма еще менее понятно, еще более запутанно, еще больше имеет всякого рода семантических оттенков, чем термины «модель» и «структура», и что поэтому указание на якобы понятность слова форма не может являться здесь серьезным аргументом. Во-вторых же, эти два термина хороши именно тем, что они подчеркивают в языке тот более абстрактный элемент, который мало охватывается словом форма. Всякий знак, и прежде всего языковой знак, содержит в себе множество всякого рода тончайших логических моментов, для которых термин «форма» является слишком малоговорящим. Этот более тонкий момент изучаемой нами терминологии заключается в том, что термины эти подчеркивают отстранение не только просто содержания,

==54

противоположного форме, но они выдвигают на первый план, мы бы сказали, бессубстратность формы. Модель противоположна не содержанию, но только копии, которая, возможно, входит в область какого-нибудь содержания. И копия противоположна не форме, но именно модели, которая, возможно, совсем не входит непосредственным образом в то или иное содержание или в ту или иную форму. Можно начертить треугольник на стене, но можно его начертить также и на земле, можно в своем саду сделать грядку в виде треугольника. Стена, земля, садовые грядки и т. д. являются в данном случае только разным субстратом для одной и той же формы треугольника. Сказать так можно, но это будет у нас только обыденной и повседневной речью. На самом же деле здесь идет речь не о форме, которая имела бы значение сама по себе, но именно о модели, которая предполагает для себя свое осуществление на том или ином субстрате. Модель предполагает для себя тот или иной субстрат, который может воплотить в себе эту модель как некоторого рода копию. Но модель, предполагающая тот или иной субстрат, сама по себе вовсе еще не есть этот субстрат. Поэтому модель в языке и нужно мыслить как бессубстратную категорию. Да даже и копия известной модели, возникшая на том или другом субстрате, вовсе еще не есть сам субстрат, а только та или иная его структура, та или иная его.копия,.которая, по сути дела, тоже еще не есть субстрат вообще, а только определенным образом оформленный субстрат.

Это делает принципы модели структуры чем-то гораздо более абстрактным, нежели понятие формы и содержания, к тому же для более точного логического мышления тоже не очень ясные. Но если уж мы решились на создание аксиоматики знаковой теории языка, то мы не должны бояться никаких абстракций или логических тонкостей, поскольку всякая аксиома как нечто максимально общее и максимально далекое от.того, что подпадает под аксиому, всегда окажется в той или иной мере тонким логическим и вполне абстрактным суждением, предполагающим такие же тонкие логические категории. Это не должно пугать нас еще и потому, что и сам знак предмета, в сравнении с самим предметом, тоже есть нечто гораздо более абстрактное,

==55

чем сам предмет; а всякая абстракция всегда есть нечто более тонкое, чем те предметы, от которых она абстрагирована.

Отсюда вытекают две самоочевидные аксиомы. Аксиома структуры VIII (XX). Всякий знак имеет свою собственную структуру.

Аксиома модели IX (XXI). Всякий знак является либо моделью для самого себя, либо для каких-нибудь других предметностей того же типа.

5. Контекст и значение. До сих пор мы рассматривали понятие знака в его неподвижном, стабильном или, по крайней мере, устойчивом функционировании. Однако некоторый момент смысловой подвижности возник перед нами уже в анализе понятий структуры и модели. Ведь если каждый элемент структуры несет на себе всю ее целостность, то уже это одно значит, что от данного элемента структуры мы можем легко переходить и к другим элементам структуры, и к самой структуре в целом. А ведь если структура и элемент структуры либо тождественны, либо только различны, то это значит, что никакой структуры у нас не существует. Полное тождество всех элементов структуры с ее целым заставило бы слиться всю нашу структуру в одну неразличимую точку. А полное различие каждого элемента структуры с ней же самой заставило бы нас каждый такой элемент рассматривать только в его изолированной форме, т. е. он перестал бы быть элементом структуры, и вся структура опять распалась бы, но на этот раз уже без перехода не только к одной и единственной точке, но и целому ряду дискретных точек, не имеющих никакого отношения друг к другу и, следовательно, тоже не образующих собой ничего целого и, следовательно, никакой структуры. Это же рассуждение относится и к понятию модели. Или мы можем перейти от модели предмета к самому предмету, который в данном случае отразит на себе модель в виде ее определенной копии, и — тогда наша модель для нашей копии действительно есть ее модель. Но если нет никакого смыслового перехода от модели к ее копии и обратно, тогда модель копии вовсе не есть ее модель и копия модели вовсе не есть ее копия. Следовательно, уже в понятии модели и копии мы коснулись той категории подвижности, без которой

==56

немыслим никакой язык, да и вообще немыслим никакой знак.

Язык есть обязательно смысловая подвижность и даже непрерывность. Только допотопный механицизм заставляет сейчас многих из нас говорить, что слово состоит из звуков, а словопроизводство или словосочетание состоит из отдельных морфем или отдельных слов или что предложение тоже состоит из нескольких слов. На самом же деле, если брать язык, начиная с минимального звучания и кончая огромными структурами этих разнообразных звучаний, то, во-первых, придется опираться на новый принцип, который нами еще не был затронут, — это принцип движения или подвижности; а во-вторых, поскольку речь идет о смысловом знаке, то этот принцип звуковой подвижности приведет нас к самым неожиданным семантическим построениям, которые уже не будут иметь ничего общего ни с изначальными звуками, ни с их разнообразными комплексами.

Возьмите любой более или менее подробный словарь, и притом любого языка, и вы поразитесь тем множеством значений, которым обладает то или другое слово, если его брать не Статически, а динамически, т. е. в процессе развития живого языка и живой речи.

В процессе изучения языкового контекста поражает это разнообразие значений каждого отдельного слова. Это значение может принимать самые разнообразные формы, начиная от нуля и до бесконечности. Иной раз слово или даже отдельная морфема имеет целый десяток или, может быть, несколько десятков значений. В другом случае это значение настолько разнообразно, что мы начинаем затрудняться даже как-нибудь перечислить все наличные семантические оттенки данного слова. А в третьем случае изучаемый нами звуковой комплекс вдруг исчезает совсем, мы перестаем понимать его значение, и значение это доходит до нуля.

Если мы возьмем такие слова, как розоватый, синеватый, мрачноватый, то всякому ясно, что в такой форме эти слова указывают на пониженную выраженность того или иного качества. Розоватый значит не вполне розовый, а более близкий к белому, серому или еще какому-нибудь другому цвету. Спрашивается: чем же выражается в языке эта пониженная интенсивность

==57

значения? Если кто-нибудь скажет, что тут все дело заключается в суффиксе ат, то ведь это же будет совершенно неверно. Когда мы произносим продолговатый или виноватый, то ни о каком понижении интенсивности значения производящей основы в данном случае речь не идет. Это же самое относится к таким, например, словам, как волосатый, бородатый, носатый, где ат вовсе не указывает ни на какое сниженное качество вещей, о которых говорят данные слова. А в слове носатый суффикс ат указывает, пожалуй, даже на более интенсивную семантику данного качества, а вовсе не на ее снижение. Но, может быть, эту сниженную семантическую значимость выражает суффикс ов? И это неправильно. Ведь не выражает же он этой пониженной семантики в таких словах, как розовый, лиловый и т. д. Остается только сказать, что указанная пониженная семантика зависит от звукового комплекса оват, т. е. от соединения двух суффиксов ов и ат. Однако и подобного рода объяснение тоже никуда не годится, так как иначе виноватый обозначало бы собой «до некоторой степени виновный» или «очень мало виновный» и т. д. Чем же в конце концов выражается в слове розоватый эта свойственная ему низшая степень розовости или неполная розовость? Получается, таким образом, что указанная степень пониженной семантики не выражается в данном слове совершенно никак — ни производящей основой слова, ни его суффиксами.

Ясно, что единственный способ объяснить указанную сниженную значимость слова розоватый требует привлечения каких-нибудь других элементов, далеко выходящих за пределы слова розовый. Но единственный способ этого объяснения заключается только в учете словесного контекста этого слова в известной группе аналогичных слов, в известном диалекте, где это слово употребляется в той или иной обстановке и, может быть, даже в широчайшем историко-культурном контексте. Таким образом, последним и окончательно решающим для употребления данного знака принципом является только контекст, а для языка—как языковой, так и внеязыковой контекст в широчайшем смысле этого слова. Можно ли в таком случае не считать аксиомой для знака тезис о его контекстной значимости?

==58

Аксиома контекста Х (XXII). Всякий знак получает свою полноценную значимость только в контексте других знаков, понимая под контекстом широчайший принцип ⁶.

Однако в связи с этой аксиомой контекста возникает множество других вопросов, касающихся определения того, что такое знак. Ведь сразу же оказывается очевидным, что никакой знак немыслим в абсолютной смысловой пустоте и что даже самое примитивное свое значение он только и получает в том или ином, но тоже смысловом окружении. Здесь можно было бы выдвинуть массу всякого рода тоже очевиднейших аксиом, которые, может быть, и не всегда формулируются, а то и совсем не формулируются, но бессознательно предполагаются каждым языковедом, занятым теорией языка. Из всего этого множества проблем мы выбрали бы, пожалуй, только одну, да и то из-за одного термина, получившего большое распространение в языкознании и часто подвергающегося то малым, то большим исследованиям. Этот термин — «значение».

Мы уже достаточно изучили, что такое знак и что такое означаемое. Мы хорошо знаем, что всякий знак нечто значит, равно как и другие понятия, связанные со словом знак. Спрашивается теперь: что же такое значение? Известно, что знак является только тогда знаком, когда он нечто значит, т. е. имеет значение. Известно, что и означаемое тоже имеет некоторого рода значение в отличие от тех вещей, которые никак не обозначены и ничего для нас не означают. Наконец, то же самое нужно сказать и о самом акте обозначения, который ведь тоже является не чем иным, как носителем некоторого значения, связанного и с соответствующим знаком, и с соответствующим значением, и с соответствующим обозначаемым.

Знак нечто значит и имеет значение. Но и значение тоже как будто бы предполагает существование знака,

⁸ Проблема языкового контекста отнюдь не нова и еще до сих пор разрабатывается многими учеными. Чтобы указать на сложность этой проблемы (а также и на существующую библиографию по этому вопросу), мы сошлемся на небольшую, но весьма содержательно и четко построенную работу А. В. Бондаренко «Грамматическая категория и контекст» (Л., 1971). Работа эта будит мысль языковеда в самых различных направлениях, разработка которых, к сожалению, не входит в план нашего настоящего изложения.

==59

при помощи которого оно возникает. С удивлением мы убеждаемся в том, что и обозначаемое тоже нечто значит и тоже имеет свое собственное значение. Что же такое значение, если его брать как самостоятельное целое? Ч. К. Огден и И. А. Ричард ⁹ попробовали подсчитать все оттенки термина «значение». Этих оттенков они насчитали 23. Однако есть один смысл термина «значение», который в настоящее время для нас наиболее важен, поскольку мы заняты аксиоматикой знаковой теории языка.

Этот смысл термина «значение» заключается в том, что он выражает собой точку встречи знака и обозначаемого, ту смысловую арену, где они, встретившись, уже ничем не отличаются друг от друга. Возьмем какой-нибудь иностранный словарь. Он состоит из перечня слов данного языка с указанием тех значений, которыми обладает данное слово. Само собой ясно, что слово, рассматриваемое в словаре, есть какой-то знак. Но знаком чего именно является данное слово, об этом как раз и говорят те значения данного слова, которые здесь перечислены. Чем же в таком случае отличается значение от знака? В первую очередь тем, что знак есть нечто более общее и более абстрактное, так что он гораздо меньше осмыслен, чем его конкретное значение. Знак осуществился на каком-то внезнаковом субстрате, и этот внезнаковый субстрат, получивший конкретное значение,, оказался в смысловом отношении гораздо богаче самого знака. Но.ведь внезнаковый субстрат есть не что иное, как контекст. Взяв данное слово вне всех его контекстов, мы, конечно, его чрезвычайно обедняем, если не лишаем всякой значимости. Свой реальный смысл слово получает только в связи с теми или другими контекстами, а ведь этих контекстов существует, можно сказать, бесконечное количество. Греческое слово arete или латинское, virtus по образцу поздней античности и моралистов как досредневекового, так и средневекового типа переводится как «добродетель». Но вот в греческом мы встречаем, например, такое словосочетание, как arete лошадей. Можно ли здесь говорить о «добродетели»? Конечно, нет. Здесь

⁹ Ogden С. К., Richards J. A. The Meaning of Meaning. London, 1953.

Дата добавления: 2015-07-16