VII. Завтра

Флер встретила их в холле. Оставив Джона в Доркинге, она с недозволенной скоростью прикатила обратно в Лондон, чтобы создать впечатление, что мысли ее заняты исключительно благоустройством трущоб. «Помещик» уехал стрелять куропаток, и председательствовал епископ. Флер прошла к буфету и стала разливать чай, пока Майкл читал протокол предыдущего собрания. Епископ, сэр Годфри Бедвин, мистер Монтросс, ее свекор и сама она пили китайский чай; сэр Тимоти – виски с содовой; Майкл – ничего; маркиз, Хилери и ее отец – цейлонский чай; и каждый утверждал, что остальные портят себе пищеварение. Отец постоянно говорил ей, что она пьет китайский чай только потому, что он в моде: нравиться он ей, конечно, не может. Наливая каждому положенный напиток, она пыталась представить себе, что бы они подумали, если б знали, чем, кроме чая, заняты ее мысли. Завтра у Джона последний сеанс, и она делает решительный шаг! Два месяца – с тех пор как они танцевали с ним в Нетлфолде – она терпела, завтра это кончится. Завтра в этот час она потребует своего. Она знала, что для всякого контракта нужны две стороны, но это ее не смущало. Она верила верой красивой, влюбленной женщины. Ее воля исполнится, но никто не должен узнать об этом. И, передавая чашки, она улыбалась неведению этих умных старых людей. Они не узнают, никто не узнает; уж конечно, не этот молодой – человек, который прошлой ночью обнимал ее! И, думая о том, кому это еще только предстояло, она села у камина с чашкой чая и блокнотом, а сердце у нее колотилось, и полузакрытые глаза видели лицо Джона, обернувшееся к ней с порога вокзала. Свершение! Она, как Иаков, семь лет выслуживала свою любовь – семь долгих, долгих лет! И пока она сидела, слушая нудное гудение епископа и сэра Годфри, бессвязные восклицания сэра Тимоти, редкие, сдержанные замечания отца, – ясное, четкое, упрямое сознание, которым наделила ее французская кровь, было занято усовершенствованием механизма тайной жизни, которую они начнут завтра, вкусив запретного плода. Тайная жизнь – безопасная жизнь, если отбросить трусливые колебания, щепетильность и угрызения совести! Она так была в этом уверена, словно раз десять жила тайной жизнью. Она сама все устроит. У Джона не будет никаких забот. И никто не узнает!

– Флер, запиши это, пожалуйста.

– Хорошо.

И карандаш забегал по блокноту: «Спросить Майкла, что нужно было записать».

– Миссис Монт!

– Да, сэр Тимоти?

– Вы бы нам не устроили такой... ну как это называется?

– Утренник?

– Нет, нет! Ну, базар, что ли.

– С удовольствием.

Чем больше базаров она для них устроит, тем безупречнее ее репутация, тем больше свободы, и тем вернее она заслужит свою тайную жизнь и сможет ею наслаждаться и смеяться над ними.

Заговорил Хилери. А он что подумал бы, если бы знал?

– По‑моему, Флер, нам и утренник необходим. Публика такая добрая, всегда заплатит гинею, чтобы пойти туда, куда ее в другое время даром не затащишь. Вы как полагаете, епископ?

– Утренник – ну конечно!

– Утренники – какая гадость!

– А мы подберем хорошую пьесу, мистер Форсайт, что‑нибудь чуть старомодное – одну из вещей Л.С.Д. Составило бы нам рекламу. Ваше мнение, лорд Шропшир?

– Моя внучка Марджори могла бы вам помочь – и ей пошло бы на пользу.

– Гм! Если она этим займется, старомодно не будет.

И Флер увидела, что, говоря это, отец посмотрел на нее. Если б он только знал, как мало это ее теперь трогает; до чего мелкими кажутся ей тогдашние чувства.

– Мистер Монтросс, у вас есть на примете театр?

– Достать смогу, мистер Черрел.

– Отлично! Так поручим это дело вам с лордом Шропшир и моему племяннику. Флер, расскажите нам, как у вас дела в доме отдыха?

– Очень хорошо, дядя Хилери. Переполнено. Девушки такие милые.

– Распущенная, верно, публика?

– О нет, сэр Тимоти, они ведут себя примерно.

Если б мог этот усатый старик прочесть в мыслях у «примерной» леди, которая их опекает!

– Ну, значит, так. Мы как будто кончили, сэр, вы разрешите? У меня свидание с одним американцем насчет муравьев. Мало мы, по‑моему, встряхнули этих домовладельцев. Спокойной ночи!

Флер сделала Майклу знак остаться и пошла провожать сэра Тимоти.

– Который ваш зонтик, сэр Тимоти?

– Не знаю; вот этот как будто лучше других. Если будете устраивать базар, миссис Монт, хорошо бы вам продать на нем епископа. Терпеть не могу, когда люди мямлят, да еще на месте председателя.

Флер улыбнулась, он галантно приподнял шляпу. Все они были с ней галантны, и это ей льстило. Но если б они узнали?! Темнеют деревья сквера, только что зажгли фонари. Хорошо еще, что такая погода – сухая, теплая. Она стояла в дверях, глубоко дыша. Завтра в это время она будет неверной женой! Ну что ж, не больше, чем всегда была в тайных мечтах.

"Хорошо, что Кит в «Шелтере», – подумала она. Онто никогда не узнает, никто не узнает! Никаких перемен ни в чем – только в ней и в Джоне. Сила жизни прорвется незаметным ручейком и потечет – куда? Не все ли равно?

– Мой милый Монт, с материальной точки зрения честность никогда не была лучшей политикой. Это мнение типично для времен Виктории. Удивительно в то время умели находить квадратуру круга.

– Согласен, маркиз, согласен; они лучше, чем кто‑либо другой, умели думать, что хотели. В тучные годы это удается.

Эта пара в холле, за ее спиной, – старые, высохшие! Не переставая улыбаться, она обернулась.

– Дорогая миссис Монт, здесь свежо! Вы не простудитесь. Нет, благодарю вас, сэр, мне тепло. Вот славно‑то!

– Разрешите подвезти вас, милорд?

– Благодарствуйте, мистер Монтросс. Все мечтаю о собственном автомобиле. Вам с нами по дороге, Монт? Мистер Монтросс, вы знаете эту песенку: «Мы в дом к Алисе все зайдем»? Мой мальчик‑молочник ею прямо увлечен. Я все думаю, что это за Алиса? Подозрительная, по‑моему, особа. Спокойной ночи, миссис Монт. У вас прелестный дом!

– Спокойной ночи, сэр!

Его рука, рука «моржа»; рука свекра.

– Кит здоров. Флер?

– Цветет.

– Спокойной ночи, милая!

Милая – мать его внука! «Завтра, завтра, завтра!» Дряхлый груз укрыт пледом, дверца захлопнулась – какая мягкая, бесшумная машина. Опять голоса.

– Привести вам – такси, дядя Хилери?

– Нет, спасибо, Майкл, мы с епископом пройдемся.

– Я дойду с вами до угла. Идемте, сэр Годфри? До свидания, родная. Твой отец остался обедать. Я вернусь от Блайта часов в десять.

И вышли звери из ковчега по четыре!

– Не стой здесь, озябнешь! – Голос отца! Единственный, с кем ей страшно встретиться глазами. Нельзя снимать маску.

– Ну, папа, что сегодня делал? Пойдем в гостиную, скоро обедать.

– Как твой портрет? Не преувеличивает этот молодчик? Нужно бы мне зайти посмотреть.

– Подожди еще, папа. Он очень обидчивый.

– Все они такие. Я думал завтра поехать на Запад, поглядеть, откуда вышли Форсайты. Тебе вряд ли удалось бы вырваться и поехать со мной?

Флер слушала, не выдавая чувства облегчения.

– На сколько ты уезжаешь, папа?

– Вернусь на третий день. Туда меньше двухсот миль.

– Боюсь, что мой художник расстроится.

– Я и не думал, что это тебя соблазнит. Блеска ни малейшего. А я уже давно собирался. И погода стоит хорошая.

– Я уверена, что будет страшно интересно, милый; ты мне все потом расскажи. Но с этими сеансами и с домом отдыха я сейчас очень связана.

– Так я буду ждать тебя в воскресенье. Твоя мать уехала в гости только и знают, что играть в бридж; пробудет там до понедельника. Ты ведь знаешь, я всегда хочу тебя видеть, – добавил он просто.

И чтобы уйти от его взгляда, она встала.

– Сейчас, папа, я только сбегаю наверх переодеться.

После этих собраний комитета я всегда чувствую, что нужно помыться. Не знаю почему.

– Пустая трата времени, – сказал Сомс. – Трущобы всегда будут. А все‑таки занятие вам обоим.

– Да, Майкл наслаждается.

– Вот старый дурак этот сэр Тимоти! – И Сомс подошел к Фрагонару. Ту картину Морланда я повесил, Маркиз – приятный старик. Я тебе, кажется, говорил, что оставлю свои картины государству? Тебе они не нужны. Когда‑нибудь переедешь жить в этот Липпингхолл. Там картины не ко двору. Предки, да оленьи рога, да лошади – вот там что. Да.

Тайная жизнь и Липпингхолл? Пусть еще долго, долго этого не будет!

– О, папа, Барт никогда не умрет!

– Н‑да! Что и говорить, живуч. Ну, беги к себе!

Смывая пудру и пудрясь опять. Флер думала: «Милый папа! Какое счастье! Он будет далеко».

Теперь, когда она окончательно решилась, было сравнительно легко обманывать и спокойно улыбаться свеженапудренным лицом над тарелками челсийского фарфора.

– Где ты думаешь повесить свой портрет, когда он будет готов? – заговорил Сомс.

– О, ведь он твой, милый.

– Мой? Ну конечно; но ты его повесь у себя. Майкл захочет.

Майкл – в неведении! Эта мысль ее больно кольнула. Что же, она будет с ним по‑прежнему ласкова. К чему старомодная щепетильность?

– Спасибо, милый. Думаю, что он захочет повесить его в гостиной. Как раз подойдет: серебро и золото – мой маскарадный костюм. – Помню, – сказал Сомс, – что‑то с колокольчиками.

– Эта часть картины, по‑моему, очень хорошо вышла.

– Что? А лицо ему разве не удалась?

– Не знаю, мне как‑то не очень нравится.

И правда, в тот день, после сеанса, она стала сомневаться, В лице появилось что‑то жадное, словно рафаэлит почуял, как в ней крепнет решение.

– Если плохо выйдет, я не возьму, – сказал Сомс.

Флер улыбнулась. У рафаэлита найдется, что сказать на это.

– О, я уверена, что будет хорошо. Собственным портретом никто, наверно, не бывает доволен.

– Не знаю, – сказал Сомс, – не пробовал.

– А следовало бы, милый.

– Пустая трата времени! Он отослал портрет этой молодой женщины?

Флер не сморгнула.

– Жены Джона Форсайта? О да, уже давно.

Она ждала, что он скажет: «Ты с ними виделась это время?» – но он промолчал. И это смутило ее больше, чем смутил бы вопрос.

– Ко мне сегодня заходил твой кузен Вэл.

У Флер замерло сердце. Неужели говорили о ней?

– Его подпись подделали.

Какое счастье!

– Есть люди, абсолютно лишенные нравственных устоев, – продолжал Сомс. Она невольно вздернула белые плечи; но он не заметил. – Самая обыкновенная честность – куда она девалась, не знаю.

– Я сегодня слышала, папа, как лорд Шропшир говорил, что «честность лучшая политика» – это просто пережитое викторианства.

– Хоть он и старше меня на десять лет, не понимаю, с чего он это взял. Все теперь вывернуто наизнанку.

– Но если это лучшая политика, так особой добродетелью это никогда и не было, так ведь?

Сомс резко взглянул на ее улыбающееся лицо.

– Почему?

– Ой, не знаю! Куропатки из Липпингхолла, папа.

Сомс потянул носом.

– Мало повисели. Ножки куропатки должны быть куда сочней.

– Да, я говорила кухарке, но у нее свой взгляд на вещи.

– А в хлебном соусе должно быть чуть побольше лука. Викторианство, подумаешь! Он, верно, и меня назвал бы викторианцем!

– А разве это не так, папа? Ты сорок шесть лет при ней прожил.

– Прожил двадцать пять без нее и еще проживу.

– Долго, долго проживешь, – мягко сказала Флер.

– Ну, это вряд ли.

– Нет, непременно! Но я рада, что ты не считаешь себя викторианцем. Я их не люблю:

слишком много на себя надевали.

– Не скажи.

– Во всяком случае, завтра ты будешь в царствовании Георга.

– Да, – сказал Сомс. – Там, говорят, есть кладбище. Кстати, я купил место на нашем кладбище, в углу. Чего еще искать лучшего? Твоя мать, верно, захочет, чтобы ее отвезли хоронить во Францию.

– Кокер, налейте мистеру Форсайту хереса.

Сомс не спеша понюхал.

– Это еще из вин моего деда. Он дожил до девяноста лет.

Если они с Джоном доживут до девяноста лет, так никто и не узнает?.. В десять часов, коснувшись губами его носа, она ушла к себе.

– Я устала, папа; а тебе завтра предстоит длинный день. Спокойной ночи, милый!

Счастье, что завтра он будет в царствовании Георга!

Дата добавления: 2015-07-16