Статьи рецензии, заметки 5 страница

Дивертисман составляли не отличные артисты.

1829. Февраля 8 дня. 30

«КАМЕНЩИК» Комическая опера о трех действиях, музыка соч. г. Обера и «ПРАЗДНИК КОЛОНИСТОВ БЛИЗ СТОЛИЦЫ» Разнохарактерный дивертисман

Понедельник, 18 февраля.

Давно не смотрели мы с таким удовольствием оперы и смело можем сказать, что «Каменщик» идет на мо­сковской сцене лучше всех комических опер. К сожале­нию, великолепный Петровский театр довольно глух: в пении слов никогда не слышно, а потому мы, не читав пиесы, не можем решительно сказать об ее содержании. Странное заключение в оковы Моренвиля и Ирмы, по­чти в самом предместий Парижа, какими-то турецкими невольниками в испанских костюмах нам показалось не­вероятным; освобождение их сделалось слишком в ко­роткое время, а появление освобожденных с Рожером было нечаянно и как-то скромно: они бы должны прийти б сопровождении людей, их освободивших, с некоторою торжественностию.

Музыка г. Обера прекрасна и отлично аранжирована. Знатоки называют его немецким Россини и «Камен­щика» предпочитают «Снегу» (опера того же сочини­теля). Лучшими номерами считают: прощальный дуэт

Рожера с Генриеттой, рабочую песню каменщика и сле­саря, прерываемую обходом турецкой стражи, и музыку, выражающую в третьем действии шум в народе. Вся пиеса была слажена отлично, и публика принимала ее с особенным одобрением, тем более, что у нас оперы идут почти всегда плохо. Это даже изумляло многих. Уж не оттого ли так хорошо выполняется эта опера, что две наши водевильные актрисы, г-жи Репина и Сабу­рова, заменили в ней наших первых оперных певиц)..

Г-н Булахов пел прелестно и играл Рожера лучше всех своих ролей. Костюм его странен: это не каменщик из парижского предместия, а какой-то нарядный швейца­рец. Г-н Бантышев пел очень приятно, играл графа Моренвиля недурно, но держал себя нехорошо. Кажется, можно сказать решительно, что у него талант комический. Г-н Воеводин в роли слесаря Баптиста был весьма хорош; пел, как и всегда, очень верно. Г-жа Савицкая играла Ирму, молодую гречанку, слабо, но пела доволь­но хорошо. Г-жа Сабурова в роли Бертран прекрасно играла и пела. Г-жа Над. Репина прелестно играла Генриетту, молодую жену Рожера; пела приятно, верно и с душою. Справедливость требует сказать, что эта ар­тистка есть украшение московской комической оперы и водевиля: с каждым представлением мы замечаем в ней успехи. Ссора с мужем была сыграна превосходно. Ни­кого так часто не видит публика на сцене, как г-жу Ре­пину, и никто так постоянно, как она, не доставляет зри­телям удовольствия приятною, верною, старательною игрою. Мы говорим о водевилях и комических операх.

Дивертисман «Праздник колонистов» и пр, весьма подержанный, был выполнен довольно хорошо. Мы ни­чего не можем заметить в нем особенного, кроме того, что г. Цыганов своим неодушевленным пением малорос­сийских песен заставил нас вспомнить и пожалеть о г. Рязанцеве (он певал эти песни) даже как о певце, а у него вовсе не было голосу. Бог судья людям, лишив­шим нас его прелестного таланта.

Февраля 19.

ПОСЛЕДНИЙ ОТВЕТ г-ну ПОД ФИРМОЮ «В. У.»

Г-н В. У., не имея никакой возможности опроверг­нуть сказанной и доказанной мною истины, обличившей его в двух выдумках, прибегает, как я и предсказал, во 2-м нумере «Телеграфа» к пустому набору слов, к уверт­кам, к новым выдумкам и к сплетням; отвечать на них совестно и не должно: они сами на себя опровержение.— Теперь заставляет меня писать благодарность. Во-пер­вых, благодарю г-на под фирмою В. У. за исчисление и напоминание публике о моих переводах в стихах: траге­дии Софокла, комедии Мольера и сатир Буало. Г-н В. У. их бранит и — делает свое дело. Ведь не хвалить же ему человека, который имел несчастие мимоходом задеть его раздражительное самолюбие; да и такая похвала повре­дила бы мне в общем мнении: хороши или дурны мои переводы, о том пусть судит публика и литераторы, а не г-н В. У. Во-вторых: благодарю за то, что мои суждения и сравнения гг. Мочалова и Каратыгина, изложенные в 2-м письме из Петербурга и напечатанные в 22-м ну­мере «Московского вестника», понравились г-ну В. У. и он, разбирая представление «Разбойников», повто­рил их, разумеется в других выражениях. Забавно, что мы так встретились, а еще забавнее, что он в той же статье называет меня (стало, и себя?) кривотолком!

В заключение г-н В. У. пишет: «Литеры В. У. в те­чение нескольких лет являлись под разными статьями в русских журналах, и посему они сделались уже фирмою литератора, их употребляющего» и пр.

На сие объявляю, что г-н под фирмою В. У. мне со­вершенно неизвестен, а по многим разысканиям и рас­спросам я удостоверился, что ни один литератор так не называется.

Февраля 26.

ОТВЕТ г-ну Н. ПОЛЕВОМУ НА ЕГО ВЫХОДКУ ВО 2-м НУМЕРЕ «МОСКОВСКОГО ТЕЛЕГРАФА»

Не желая иметь никаких сношений с г-м Полевым, я считаю, однако, за нужное ему заметить, что он дей­ствует сам против себя: к чему было откликнуться Ми­хеичем? Читатели не ведали, и я даже не знал, точно ли сам издатель «Телеграфа» писал несправедливый и дерз­кий отзыв о сочинениях кн. Шаховского? Теперь прошу не гневаться на меня, если это имя утвердится за ним: я был невинною причиной.. Г-ну Полевому не нравится перевод «Филоктета»—я горжусь тем; г. Полевому не нравится перевод VIII сатиры Буало—это натурально; там есть следующие стихи:

Итак, трудись теперь, профессор мой почтенный, Копти над книгами, и день и ночь согбенный; Пролей на знания людские новый свет, Пиши творения высокие, поэт, — И жди, чтоб мелочей какой-нибудь издатель, Любимцев публики бессовестный ласкатель, Который разуметь язык недавно стал, Подкупленным пером тебя везде марал!.. Конечно, для него довольно и презренья и проч.

¹ Сии стихи читаны в публичном заседании Общества люби­телейсловесности при Московском университете и напечатаны в трудах оного.

Многие скажут, для чего я не следую смыслу послед­него стиха? Вот мои причины: может быть, г. Полевой хороший человек и хороший гражданин; я охотно этому верю. Будь он дурной писатель — никогда моя рука не поднялась бы против него; но лицо, представляемое им в нашей литературе, не только смешно, но и вредно: как издатель журнала, который прежде имел достоинство, он рассевает свои кривые толки, несправедливые и пристра­стные суждения; следовательно, обличать его в неправде и невежестве, унижать его литературное лицо — есть долг каждого любителя словесности. Надобно при­знаться, долг скучный и весьма неприятный.

Наконец, издатель «Московского телеграфа» в при­мер, как я перевожу Буало, приводит два последние стиха VIII сатиры. Стихи переведены весьма близко. Там их говорит осел: я не понимаю, для чего повторяет их г. Полевой?

Февраля 26.

«ИВАН ВЫЖИГИН»

Нравственно-сатирический роман Сочинение Фаддея Булгарина Четыре части. СПБ. В типографии вдовы Плюшар. 1828.

Tu seu doneris, seu quid donare velis qui, Nollfo ad versus tibi factos ducere plenum Laetitiae. Clamabit enim: «Pulchre, bene, recte!» Horat., de Art. Poet. ^l

Может быть, с требованиями настоящего века и не очень согласно ворошить костями старика Горация: но — что ж делать с глупой привычкой!.. По сю пору нам, простым людям, все еще кажется, что старые люди были не совсем без толку и что их советы могут еще пригож­даться и для наших времен, несмотря на всеобщее омла-дение. И действительно!.. То, что покойный римский поэт говаривал некогда о стихах, сбывается ныне и над прозой. Едва только новый литературный гость наш, Иван Иванович Выжигин, восприял типографическое бытие и вступил в сию враждебную жизнь, как задушев­ный приятель и стародавний кум его почтеннейшего ро­дителя, разделяющий с ним пополам все труды и вы-

¹ Если кого ты дарил иль подарок кому обещаешь, Слушать свои- сочиненья его не зови: будь уверен, Что он в радости сердца всегда закричит: «Бесподобно».

Гораций, «Наука поэзии» (пер. М. Дмитриева).

годы литературной коммерции, встретил сие юное отроча с громогласными восклицаниями шумной радости и неукротимого восхищения '. Конечно, дело естествен­ное и извинительное!.. Слишком жестоко было бы оспо­ривать у друзей — да и каких друзей еще! — сладчайшее утешение любоваться друг другом: и мы охотно верим на слово почтенному восприемнику новорожденного де­тища, что он говорил об нем с столь радушным востор­гом— поневоле²; ибо — свой своему, как говаривали добрые старики наши, поневоле брат!.. Но мы не раз­гадали еще пока— волею или неволею вздумалось ему завершить свое хвалебное песнословие... предсказаниями о будущей судьбе возлюбленного отрочати. Такой по­двиг — во времена, столь скудные пророчествами и про­роками, когда и самый Брюсов «Календарь* совершил уже, как говорят, предсказательный цикл свой, — де­лает, конечно, честь прозорливости нового нашего Задеки: но между тем нельзя, однако ж, не заметить, что будущее представлялось ему сквозь ту же призму, как и настоящее. В силу составленного им гороскопа все те, кои дерзнули бы посмотреть на новорожденного при­шельца не с удовольствием и благодарностию, провоз­глашены педантами и безграмотными!..³ Оглушенные сею сугубою анафемою, мы доселе пребывали в благо­говейном молчании и, может быть, не прервали б еще и теперь оного, если б литературному нашему небо­склону не загрозило так скоро вторичное появление «Выжигина». Осудить себя быть безмолвными зрителями брожения сего неотвязного метеора — значило бы при­нять тяжкий грех на литературную совесть: запускать же дело далее и далее — значило бы подавать повод к давно уже повторяемому почтеннейшими кумовьями реку, -что их потчуют залежавшимися суждениями о ли­тературе ⁴. Итак, нужда, кровная нужда заставляет нас теперь отважиться на... дерзость невиданная и неслы­ханная!., на критический разбор «Ивана Выжигина»,

¹ «Северная пчела», № 37.

² Там же.

³ Т а м же

⁴ См. «Сын отечества» и «Северный архив», № 17, стр. 170.

коего шумная слава облетела уже будуары и гостиные и раздается теперь — в передних '.

Но — как приняться нам за разбор сей?.. Уже самое слово разбор повевает чем-то старческим, школярным, не романическим. Эти анатомические трупоразъятия словесных произведений, составлявшие некогда славу Ролленей, Лагарпов и Мерзляковых, нагоняют в наши времена ужас и содрогание. Да и что удивительного!.. разбирать нельзя иначе как по известным началам и правилам: а сии начала и правила отзываются так горько школою и ферулою, что их одно воспоминание производит вертижи в матадорах, завладевших само­властно булеварами нашей литературы. Творец «Выжигина» вполне чувствовал это и посему заблаговременно позаботился разрядить искусным отводом грозную тучу правил, не совсем еще свеянную буйными вихрями свое­волия с литературного нашего небосклона. «Школяры и педанты, — говорит он с добродушною наивностью, — школяры и педанты сколотили особые тесные рамочки и требуют, чтобы каждый писатель писал по их мерке. Отступить от этих правил почитается литературного ересью. Но откуда родились эти правила? Они состав­лены из сочинений авторов, которые писали, не зная других правил, кроме законов вкуса своего времени и своего народа, не зная других образцов, кроме природы. Другие времена, другие нравы» ². Сие последнее возгла­шение, по намерению автора, должно, кажется, сминать и задушать всякое покушение — приводить пущенное им детище пред судилище правил. Все эти правила вы­думаны были прежде: ныне — другие времена, другие нравы!.. И кому же должны быть лучше известны эти другие нравы, составляющие отличительный характер настоящих других времен — как не творцу «Выжигина», угощающему нас с таким радушием картинами русских нравов, списанными с оригинальною верностию и точностию... с картин Жуй и Фогса?

¹ Передняя-то, кажется, и есть настоящее его место. Тут ему замаслиться; в первые же залетел он случайно. Примеч. пере­писчика. Transeat <Пусть минует».

2 «Иван Выжигин», ч. I, стр. XVII и XVIII.

Отдавая все должное уважение мастерству списывать и переписывать нравы, мы не можем, однако ж, не позво­лить себе, со всею должною скромностью, усу мниться: что за существенная и необходимая связь находится между сими нразами и литературой?.. В другие времена могут быть другие нравы и норовы: но — законы пре­красного, коим должна подчиняться изящная литера­тура, суть непреходящи и вечны, как само прекрасное. Что же иное суть правила, как не освященные общим согласием и употреблением формулы, в коих выражаются сии законы. Всякому предоставляется полная воля по­коряться или не покоряться сим вечным законам: ибо свобода есть неотъемлемое достояние души человеческой. Но никто не властен отнять у истинной критики право — изрекать праведный суд на своевольные уклонения от законного порядка и называть их собственным именем. Даже самые гаеры, подряжающиеся о праздниках те­шить толпу, сокращают свое необузданное своеволие в рамочки, сколоченные приличием: как же можно пред­ставлять притязания на бессудность людям, скликающим громогласно на свои произведения внимание просвещен­ной публики и абонирующимся самонадеянно на уголки в литературе?.. Пусть бы автор «Выжигина» пустил на сцену свое творение как свободную игру досужной фан­тазии; пусть бы избрал ему девизом народную русскую пословицу: не любо не слушай, а говорить не мешай!.. Тогда никто из литературных досмотрщиков не имел бы права и заикнуться о правилах! Но «Иван Иванович» является под именем романа, и еще — нравственно-сати­рического!.. Приняв это школярное название, он добро­вольно завербовал себя в ряд литературных произведе­ний, подлежащих суровой критической дисциплине — под знамена правил. Итак, просим не прогневаться те­перь, если мы — потребуем от него сообразности с име­нем, коим самому ему заблагорассудилось украситься: ибо иначе Лесажи, Фильдинги, Пиго-ле-Брени, Валь­тер-Скотты и Фан-дер-Фельды стали бы жаловаться на наши литературные заставы, что они в их область про­пускают самозванцев! Воля ваша, дорогой гость наш, «Иван Иванович»!., а мы должны, скрепя сердце,

подвергнуть вас законному осмотру — по правилам!.. Ти l'as voulu, Georges Dandin! '

Что такое роман?.. Можно б было изложить здесь происхождение, начало и судьбу романов, от колыбели их до настоящего времени: можно б было показать, ка­ким образом заслужили они свое странное имя, усвояе­мое ныне с толикою гордостью мятежниками литератур­ного мира: можно б было развернуть пыльный свиток истории и из-под праха всепоедающего забвения воззывать по очереди литературные феномены, украшавшиеся сим именем от блаженной памяти короля Аргуса и Сен-Реала до последних романов Купера и Горация Смита. Но на что пугать неслыханными звуками деликатный слух автора и поклонников «Выжигина»?.. Немудрено даже заслужить сим поносное имя классиков, сию страш­ную печать литературного отвержения — хотя предмет наших исследований был бы существенно и par excellence² романтический. Посему ограничимся просто кратким изложением понятия, которое должно иметь об романе как об изящном словесном произведении!

Роман, кажется, должен быть не что иное, как по­этическая панорама действительной человеческой жизни. И эпопея имеет предметом жизнь человеческую: но она рассматривает ее с высшей точки зрения, в ее идеальном величии, как откровение высшей небесной жизни. Драма всматривается прилежнее в земную сторону бытия чело­веческого и объемлет оное многостороннее; но ее подчи­ненность известным условиям и ограничениям сценики — несмотря на романтические льготы, ею ныне добытые — все еще содержит ее в тесных границах и не позволяет ей обозревать и представлять жизнь человеческую во всех ее многоразличных направлениях. Это предостав­ляется роману, соединяющему в себе с всесторонностью драмы — многообъемлющую вместимость эпопеи. Его существенная задача — раскрывать дух и характер чело­вечества в известной эпохе, под известным поясом неба, на известной степени образования — в полной и цельной картине. Но подобно как в оптической панораме много-

¹ Ты этого хотел, Жорж Данден! (франц.)

² По преимуществу (франц.).

численность и разнообразие представляемых предметов сводится под один пункт зрения, на отражающей по­верхности зеркала, в поэтической панораме романа мно­гочисленные и разнообразные явления вещественной человеческой жизни должны сосредоточиваться в един­стве жизни героя, назначаемого быть главным действую­щий лицом представляемого зрелища. Этот герой должен быть душою романа. К нему должны возводиться все частные явления и события, составляющие историческую целость романа. В его лице должна быть сосредото­чена вся занимательность, и ни одно происшествие, сколь бы оно само по себе ни было значительно и ин­тересно, не должно быть допускаемо в состав романа, если оно не цепляется, более или менее посредственно, за сие главное колесо всего машинизма. Само собою ра­зумеется, что герой сей, как главнейший представитель духа времени и народа, изображаемого в романе, дол­жен иметь особенную характеристическую физиономию. Да и все прочие лица, составляющие планетную его си­стему, должны также быть не бесцветными восковыми куклами, а живыми актерами, разыгрывающими роли более или менее знаменательные, в коих главный идеал романа — избранный момент жизни человеческой — от­свечивался бы всеми важнейшими своими сторонами. Таков ли Иван Иванович Выжигин, с братнею?.. По­смотрим!..

Благодаря обязательной предупредительности автора, нам не нужно теперь прибегать к длинным химическим процессам, чтобы взогнать и уловить в ясном понятии характер самого Ивана Ивановича, долженствующий быть Археем всей органической жизни романа. «Мой Выжигин, — говорит он сам со всею искренностью прямодушия, — есть существо доброе от природы, но слабое в минуты заблуждения, подвластное обстоятель­ствам, одним словом: человек, каких мы видим в свете много и часто» '.

Итак, вот главный герой романа!.. Сказать правду — что последнее однословие, состоящее по верному счету из девяти отдельных слов, как-то слишком обще и

¹ «Иван Выжигин», ч. I, стр. XX.

неопределенно. «Человек, каких мы видим в свете много и часто!..» Но свет божий так велик и люден, что мы всякой всячины видим в нем — много и часто! Где ж бы надобно было нам отыскивать Выжигина? Без сомне­ния, между существами добрыми от природы, но сла­быми в минуты заблуждения, подвластными обстоятель-ствам!.. A la bonne heure!.. ' Итак, характеристическую черту физиономии Выжигина составляет слабость душев­ная, раболепная покорность обстоятельствам, одним словом — бесхарактерность! Поздравляем. Это по край­ней мере делает честь изобретательности автора, умеп-шего развить в четырех порядочных книжках бесхарак­терный характер! Но зато, правда, какое и развитие? В первой книжке изображается довольно подробно по­степенное преобразование нашего героя из Ваньки в Ваню: его характер, следовательно, здесь только что распукивается. Книжка вторая заводит его, под именем Ивана, в Киргиз-Кайсацкие степи, вероятно для того, чтобы вырастить, как говорится, в вольном лесу — под открытым небом, на просторе: наш Иван и здесь опять — все еще только зреет, и вся деятельная его жизнь, за исключением наезднических подвигов, достой­ных сильного и храброго Францыля Венециана, ограни­чивается терпеливым выслушанием длинных историй Арсалан-Султана и Миловидина². Уже при конце третьей книжки герой наш жалуется в Ивана Ивановича: и здесь-то начинается собственно жизнь его! Итак, пер­вые без четверти три книжки романа были не больше как — предисловие; из них не узнаем даже и того, что наш герой — бесхарактерен. Правда, ему некогда и негде еще было и развернуться: ибо в кухне Гологордовского, в корчме Мовши и в пансионе г. Лебриллиана было и слишком рано и слишком тесно; а в Киргиз-Кайсацких степях слишком просторно. Теперь, наконец, пришло время: Иван Иванович вступает в свет, начинает жить сам собой. Тут-то посмотреть! Тут-то полюбоваться!.. И что же?.. Ничего не бывало! Автор так ревнив к чи­тателям, что едва изредка дозволяет им взглядывать на

¹ В добрый час! (франи.)

² «Иван Выжигин», ч. II, гл. IV, VI и VII.

свое любимое детище, прячет его беспрестанно в тени и между тем забавляет терпеливое их ожидание расска­зами, интересными, без сомнения, — для Выжигина. За­читавшиеся читатели спрашивают: «А что ж Выжигин? что ж сам-то Выжигин?..» И наш Выжигин — вдруг яв­ляется обладателем миллиона, женится на прекраснень-кой девочке, отправляется в Крым на житье — и раскла­нивается препокойно с сочинителями? Извольте-ка прокатиться туда, если хотите покороче с ним ознако­миться: сам он нас и знать не хочет!.. Таков главный герой романа! Ему, однако, не стыдно пред прочими лицами, составляющими людство романа: это также коллекция силуэтов!.. Плутяговичи, Вороватины, Ножовы, Глупишкины, Ивановы et les autres gens de cet acabit' — суть отвлеченные понятия в лицах, или, лучше, имена прилагательные, возведенные на степень существи­тельных. Ни души, ни жизни! Сия мертвенная безжиз­ненность выкупается, однако, их многочисленностью, или, лучше, бесчисленностью: роман кишит ими, подобно как земля — плещущимися животными после первого грому; сказать правду — есть между ними и такие, в коих при­мечаются признаки индивидуального бытия и которые отличаются от прочих если не значительностию физио­номии, в коей везде ощутительный недостаток, то по крайней мере — избытком говорливости, заменяющим ино­гда самого главного героя. Таков Миловидин, заглушаю­щий беспрестанно Выжигина рассказами своих похожде­ний и хозяйничающий вместе с ним, можно сказать, попо­лам во всем романе. Такова почтенная родительница Вы­жигина Аделаида Петровна, напутствующая любезного сынка при вступлении в бурный свет слишком уже чисто­сердечною для матери исповедью своих прошлых шаш­ней ². Таков Арсалан-Султан, возвеличенный громким именем киргизского философа за добродушное предпоч­тение кумыса петербургским ликерам³. Эти достопоч­тенные персонажи состязаются с главным героем романа в охоте говорить и в неохоте действовать на авансцене:

¹ И прочие люди этого рода (франц.).

² «Иван Выжигин», ч. I, гл. V и VI.

³ Та м ж е, ч. II и III.

но зато они деятельны... очень даже деятельны на свои пай — за кулисами. Между тем Иван Иванович есть существо совершенно бездельное. Не имея в характере своем никакой вещественной тяжести, он не производит никакого деятельного давления на исторический ход ро­мана. Во всем, что ни делается там, не виноват он ни душою, ни телом: все производится без его участия, а часто даже совсем и без ведома; он не только не за­водит собой машинизма романа,—его самого везде водят за нос другие: Вороватины, Миловидины, Виртутины. Самыми блистательнейшими минутами своей жизни он одолжен не себе, а отставному солдату Никите Пет­рову '. Как же теперь сие паутинное существо, движимое туда и сюда каждым легким дуновением обстоятельств, могло приводить в движение целую массу романа?.. Та­ково и движение?.. Этот роман не движется, а перева­ливается с ноги на ногу так медленно, так сонливо, что добрые читатели сами неприметно убаюкиваются и — сладко засыпают. Так по крайней мере доводилось нам слыхать от пробудившихся. Коротко сказать—это со­всем не история жизни, а собрание различных сказочек и анекдотцев во вкусе покойного «Пересмешника». Иван Иванович Выжигин играет здесь роль словоохотного рассказчика, наслаждающегося удовольствием вспомнить виденные и слышанные им там и сям вещи насчет без­ропотной зевоты терпеливых слушателей. И мы сове­товали бы автору, если еще заглавный листок не тис­нут, наименовать, при втором издании, произведение свое не просто: «Иван Выжигин», а гораздо приличнее и точнее: «Рассказы Ивана Выжигина о всякой вся­чине». Это бы предохранило его навсегда от назойливых притязаний критики, неотвязно требующей порядка, связи и единства от всякого произведения, восхищаю­щего литературное название. Тогда б не удивились мы нимало тому, что рассказываемые им происшествия сме­няют друг друга, как китайские тени, без всякой внут­ренней связи между собою, что их можно по произволу переставлять сзади наперед и спереди назад, не ослабляя и не увеличивая тем занимательности рассказа; что их

¹ «Иван Выжигин», ч. IV, гл. VI.

можно выбирать оттоле поодиночке, не нарушая ни­сколько целости романа, и что стоит только немножко тряхнуть его, чтобы столкнуть Выжигина с занимаемого им поста и отдать главную роль — Миловидину. Мы бы стали любоваться им тогда не как поэтическою панора­мою, а как литературным калейдоскопом! Вольно ж было автору называться добровольно — на излишние при­вязки! Наименовав произведение свое романом, он дал право взыскивать с него единство как дань, должную критике по уставам изящества: а в нем-то оказывается теперь — недоимка! —Что ж делать?.. На незаконность требования жаловаться невозможно!.. Tu las voulu, Georges Dandin!..

Может статься, однако, что «Иван Выжигин» осилит доплатить эту недоимку, если уже не единством состава, то по крайней мере — единством цели. Из уважения к автору мы и на то соглашаемся. В самом деле — произ­ведение его носит имя романа... нравственно-сатириче­ского!.. Это будто дает подозревать, что автор «Выжи­гина», вопреки ожесточению своему против обветшалых теорий классицизма, сделал немаловажный антироман­тический промах — вздумал писать с целию; преступле­ние извинительное в людях, коим классицизм и роман­тизм знакомы только по имени!.. Подозрение наше превращается в сладкую уверенность, когда мы читаем следующие слова самого автора: «Любить отечество, значит желать ему блага. Желать ему блага есть то же, что желать искоренения злоупотреблений, предрассудков и дурных обычаев и водворения добрых нравов и просве­щения. Бывает много случаев, где законы не могут иметь влияния на нравы. Благонамеренная сатира спо­спешествует усовершению нравственности, представляя пороки и странности в их настоящем виде и указывая в своем волшебном зеркале, чего должно избегать и чему следовать. Вот с какою целию сочинен роман «Иван Выжигин» '.

Итак, Выжигин, по намерению самого автора, должен быть — волшебным зеркалом людских пороков и стран­ностей!.. Затея недурная! Роман должен иметь и,ель —

¹ «Иван Выжигин», ч. I, стр. VII и VIII. 481

непременно! Ознакомливая человека с самим собою, он обязывается воспитывать его для счастия земной жизни. И сие может быть производимо или прямым путем на­зидания, или косвенной стезей обличения. Автор «Выжигина» избрал для себя последнюю дорогу: но — ка­ково он плелся по ней?.. Ему хотелось представить по­роки и странности в настоящем их виде: но ведь пороков и странностей на белом свете такая тьма, что для пред­ставления их не довольно будет не только четырех ма­леньких книжек в осьмушку — четырехсот огромных волюмов in folio! '

Надлежало бы, следовательно, избрать для себя один известный пункт и очертить вокруг себя определен­ный круг зрения, из которого выбиваться б уже не должно. Это сообщило б произведению по крайней мере призрак наружной целости, коим, за недостатком внутреннего единства, можно б было — хотя и со грехом пополам — удовольствоваться. Коротко сказать: надле­жало бы эти вырванные оттуда и отсюда картинки, из которых состеган «Выжигин» вставить по крайней мере в одни рамки и осветить одним светом. Это небольшое стеснение не могло бы прогневить самых отчаянных романтиков, поелику оно было бы данию необходимости, а не просто только уважению к правилам! Не тут-то было!.. Наш Выжигин есть в полном смысле — l'enfant gate ² романтической свободы. Ему тяжело было подчи­нить себя даже условиям — места и времени... условиям, от которых душа человеческая не изъемлется вполне — и даже в состоянии сомнамбулизма. Это и не удиви­тельно!.. Схоластические вопросы: где и когда, столько уважаемые в старинных классических теориях, нагоняют тошноту на истинно романтическое воображение. На что привязывать себя к одному месту? Весь белый свет — не слишком просторен для ширяющейся фантазии! Иной безграмотный, положившись легковерно на название ро­мана и посулы автора, мог бы подумать, что «Иван Вы­жигин» есть не более, как сатирическое зеркало наших отечественных нравов, и тем подал бы повод иному

¹ Большого формата, в лист, согнутый пополам (лат.).

² Избалованное дитя (франц.).

добродушному педанту воскликнуть в сердечной радости: «Вот это хорошо! по крайней мере — единство места!.. Хоть это — по правилам!» Не беспокойтесь однако! Те, которые имели мужество дочитать со вниманием весь роман, могут уверить по совести, что этот поклеп — су­щая напраслина. «Иван Выжигин» не стесняется преде­лами Российской империи, хотя она занимает собой и десятую часть земного шара. Ему стоило одного прыжка — перескочить чрез Уральскую линию, в Кир-гиз-Кайсацкие степи, для того, чтобы иметь удовольствие пересказать нам по возвращении, каким образом при­готовляют там тилегус и играют на кобызе '. Но этого еще не довольно! Он передает нам не только то, что сам видел, но и что слышал от приятеля своего Миловидина, которого по справедливости можно было бы на­звать земляным Куком. Нашатавшись по Европе и Азии, сей последний поделился всеми собранными им наблюдениями с задушевным своим приятелем: а Иван Иванович, по доброте своей, все нам да нам — в уши!.. Таким образом, нам приводится слушать — много раз уже читанные и перечитанные — рассказы о венецианских cavalieri serventi², о цареградских перотах, о персиянах и бухарцах, украшенные по местам любопытными анекдотцами из времен халифа Аарона-ад-Рашида и визиря Муссафера!³ И это все имеет такое близкое отношение к цели романа — содействовать благу отечества чрез обличение отечественных злоупотреблений, предрассудков и дурных обычаев! На беду случись Выжигину получить довольно длинное письмо из Парижа от Бруни: как не сообщить его читателям!.. И вот мы осуждены еще зевать, слушая тертое и перетер­тое описание парижской жизни ⁴. Право, можно подумать, что автор нарочно раздвигает сцену своего романа, чтобы после сказать с внутренним самодовольствием: «Мы-де не классики! у нас-де единство места — нипочем!».

Дата добавления: 2015-07-16