|
Читайте также: |
– Позвольте, позвольте…
– Что позволить?
– Есть ли отличие законов природы от законов науки? Ась?
– При чем это твое «ась»? Все похохатываешь? Все ерничаешь?
– Разумеется! Время изменило все законы. Снег выпадает и в июне, нравственность лишается искренности, невинность – в пятнадцать лет. Талант стремится к симметрии. И губит себя, наука ползет к ненаучности… и тоже – мордочкой об асфальт.
– Отец честности! Герой добра! Рыцарь совести! О чем ты? Пожалей ты нас хоть капелюшечку!
– Дурак я, что ли? Кого жалеть?
– Гомо героикус! Пожалей маломощных!
– Беззастенчивую посредственность или – посредственность до непозволительности? Короче, если не произойдет бунта в науке, она взорвется сама, как мыльный пузырь, погибнет. И все мы с ней, племя бездарностей!
– Прекратите!..
– Это типичный чиновничий окрик? Ась?
– Я говорю: перестаньте петь лазаря. Критика – роскошь, а мы не так богаты.
– Критика – это первая леди раздражительности – вот кто она! Отнюдь не писаная красавица, а страшилище! Поэтому дешево она стоит на панелях.
– Откуда атака? Достойна ли она ответа? Откуда эти злые накопления? Критика, провокация и клевета – какого колена они родственники?
– Ась? Тысячу извинений, я в туалет… Мой ответ – за мной.
– Не искушай меня без нужды… Не помню слов, но романс восхитительный. Там есть пронзительные слова: «очарованье прежних дней…» Помните? Эдакое любовное, ностальгическое…
– Очарованье? Весьма трогательно! Любовное? Весьма душещипательно! Весьма! Рыдаю!
– Над чем, позвольте?
– Как только богатство и власть стали главной целью нынешней цивилизации, сильные мира сего подвергли человечество смертельному искушению. И тут ваш романс спет. Готовьте катафалк, а не строительство любовных беседок.
– Что‑что‑что? Оставьте гибель человечества для нервных аспиранток, хе‑хе! Давайте спустимся на землю. Скажите: а самоубийство – тоже искушение? Вы слышали о веревке в «дипломате» Тарутина?
– Я говорю обо всем человечестве. Бог дал ему в одинаковой мере и разум, и вожделение, и жадность как искус и наказание. Сначала был искус полов. Так сказать, любовь. Или – желание, страсть, либидо. По Библии – Адам и Ева этому начало. А потом через тысячи лет… Искус властью, атомом и деньгами.
– Оставьте в покое Бога, если вы серьезно. А может, речь идет о самом сатане? О черных дырах в Галактике? А может, они правят бал, искушают противоестественным и запретным?
– Если в понедельник утром сам себя не похвалишь, то всю неделю дураком ходишь!
– Они наглеют, эти доморощенные борцы с отечественным гидростроением!
– Вокруг экологии какая‑то эпидемия непристойностей и густопсовое обилие болтовни!
– Поворот северных и сибирских рек – дикая постановка вопроса. Непосильная трата денег. Десятки миллиардов. Вместе с тем жизнь – простая математическая задача.
– Поворот – провокация и вредительство! Поворот ведомственных морд в сторону полного развала сельского хозяйства!
– Нет мира между жадностью жизни и неотвратимостью смерти. Есть лишь короткое перемирие. И это и есть прогресс, трагедия народов. Все равно – конец один. Путь туда, где лежит уже семьдесят миллиардов. Какая разница, от чего погибнуть – от стрелы или от радиации, от отравления воздуха или от голода, который приближают наши мелиораторы!
– О, советчики! Вожди! Учителя жизни! Прагматики! Болтуны! Не даете дышать! Давайте заткнемся!
– Прекратите свои давайческие настроения!
– Семидесятые и восьмидесятые годы – мусор шестидесятых и пятидесятых.
– Вы кто – хрущевец? Сталинист? За что вы боретесь? Не палач ли вы духа, извините великодушно? Не гомо люденс ли вы, играющий в науку? Мы с вами по разные стороны баррикад.
– Палач и жертва связаны одной веревочкой.
– А точнее?
– Нихт раухер!
– Что?
– По‑немецки это значит: для некурящих! То есть – я могу с вами вступить в серьезный конфликт, хотя я вас, к счастью или сожалению, не знаю. Вы, кажется, что‑то пишете? Фельетоны? Виноват, не читал. Но‑о… мне ясно: на сцене литературы и науки полно фельетонистов.
– Это вы в мой адрес?
– Что вы, что вы! Современная истина кокетлива, как шансонеточка. Она пальчиками приподымет край платья и приоткрывает только частичку своей прелестной ножки. Ах, вы о другой истине? Ах, вы о политике? Там тоже частица! А где она вся? В Сталине? В Хрущеве? В Брежневе? Или во мне, в вас?
– Это вы меня… с частицей? Ха‑ха!
– Не заключается ли ваш смех в надежде, которая разрешается ничем? Японял: вы – журналист. Добавлю: у нас с вами разные группы крови. Поэтому задаю вопрос: знаете ли вы, какого размера уши у валаамовой ослицы?
– Как все‑таки груб Тарутин. Опять пьян. Впервые видит человека и просто смеется в глаза. Над всеми подряд издевается, ерничает, всех хочет перессорить, высмеять. Что за гонор! Георгию Евгеньевичу не стоило бы его на такой вечер все‑таки… Сегодня он многим испортит настроение.
– Никто его не переупрямит!
– Академику ядовито‑интересно, как ты взлетел и как ты упал, разбив лицо в кровь! Он болен мизантропией.
– Послушайте, при чем ослица? Что за ослица? Валаамова? Чушь! Надеюсь, вы не черносотенец, не охотнорядец с кистенем! Не оскорбляете ли вы великую легенду?
– И то, и другое, и пятое. Кстати пришла случайная мысль, как глоток воздуха перед смертью. Тупой собеседник – украденное время. Виноват. Пересохло в горле. Я хочу выпить.
– Нихт раухер? Вы то в туалет, то выпить. Нагрубите и убегаете от разговора!..
– От чего убегаю? Извините, у вас, кажется, пуговица не застегнута.
– Где? Что вы себе позволяете? Как‑кая п‑пугови‑ца?
– Проверьте. Здесь дамы. Надо соблюдать приличие в костюме.
– Вы не очень вежливы. Я хотел спросить: как ваше здоровье?
– А вам какое дело?
– В общем‑то он наглец, несомненно. Оскорбил человека – и как с гуся вода. Посмотрите на его спину. Ему бревна таскать, а не наукой заниматься. Впрочем, умственные его способности таковы, каких он заслуживает.
– Но‑но, здесь вы злословите. Этот парень не так прост.
– Желание может быть конструктивным, может быть и разрушительным.
– А освободительным?
– Пе‑едант! Все сегодняшние наши проблемы и боли покажутся нашим потомкам всего лишь идефикс.
– Ой ли?
– Американцы считали, что к тысяча девятьсот тридцатому году Америка будет самой богатой страной в мире.
– Удалось?
– Вполне. К концу сороковых.
– В мировой индустрии – технология. У нас – штурм Волги, штурм Днепра, штурм Ангары, штурм космоса и так далее. Не военные ли это термины, глупейшие в наши дни?
– Наука и техника Штатов – это их алиби, и тут ничего не попишешь.
– И так мы догоним Америку – штурмами?
– А кто его знает, как ее догнать!
– Науке надо изменять мир, а мир не поддается изменению.
– Позвольте вклиниться в вашу чудесную беседу?
– Вклинивайтесь, если вы…
– Это пляска на крышке гроба. Вот что ваша наука.
– Но‑о… Антиконформизм, антитехницизм, антиурбанизм – это тоже пляска?
– Абсолютно!
– Вы опять, Тарутин, ломаете дрова. Пессимизм!
– Где еще, к хрену, дрова? И где, к хренам, пессимизм? Наша наука очень быстро состарилась и одряхлела. Из ее штанов сыплется песок.
– Эт‑то поч‑чему – песок?
– Она усвоила новую религию – ложь, то есть – вранье. В науке командуют бездарности.
– Н‑да! Вот как?.. Что тогда изменит мир, если не наука? Фатализм? Мировая революция?
– Любовь – да пребудет вовеки. Аминь.
– Любовь?
– И вера.
– И надежда?
– Лишнее. Любовь и вера. Я сказал так. Произошла эрозия времени и надежды.
– Вы хотите исцелить и изменить мир любовью и верой? Но, судя по всему, сейчас искушение – убить человека.
– Я не доверяю категории любви. Но доверяют другие.
– Как вас понимать?
– Понимайте так: это неустойчивое равновесие. Нет ни злодеев, ни героев. Есть лишь праведные и неправедные пути людей, которые они выбирают. Общая надежда тихо скончалась после взрыва бомбы в Хиросиме. Сейчас мы ее тихо хороним по третьему разряду, отравляя Байкал, Волгу и все прочее. Чтобы жить, осталась вера в то, что проснешься утром.
– Подписываюсь под его словами четырьмя конечностями. Николай Михайлович прав.
– Не хвали. Я еще оставил в запасе склянку с ядом.
– В таком случае, Николай, за твой цинизм тебя хочется послать… Может быть, ты хочешь, чтобы по нашему невежеству в науке, в экологии, в музыке мы стали колонией Америки?
– Драгоценный мой оптимист, мы с тобой против человека и природы. Мы – я, ты, он… все здесь, кто пьет водку, на которую щедро растратился Чернышов. Мы все… все в заговоре против собственной матушки‑родины и против сов‑ветского человека.
– Ну уж позволь! Ты политику сюда не приплетай. И не иронизируй: «сов‑ветского…»
– Не волнуйся, тебя в каталажку не упекут! Ты благонадежен. Повторяю: за исключением тебя, мы все в заговоре…
– Оставь меня в покое. Я не желаю подвергаться провокациям.
– Взаимно.
– Всякое государство во имя выживания стремится к стабильности, а не к ультрареволюционным переворотам. Самоубийцы. Четырнадцать миллионов гектаров самых лучших земель мы затопили водохранилищами ГЭС. Только на Волге и Каме подтопили, затопили, разрушили и перенесли девяносто шесть городов, не говоря о тысячах сел. Это ли не революция?
– Где вы берете свои лукавые цифры? Домыслы, перлы провокации! Из зон затопления перенесено пять городов: Корчев, Молога, Бердск…
– Стоп, коллега! Я еще не сказал о том, что к началу двухтысячного года запланировано построить еще девяносто три ГЭС с водохранилищами, а это вызовет полную деградацию крупных речных экосистем.
– Да, что‑то он сегодня пригласил великое множество народу. Некоторые незнакомы. Вот тот с бородкой – журналист? Как его фамилия? Твердохлебов? Плотиноненавистник. Что‑то читал его сердитое. По‑моему, в «Известиях». А этот толстяк – кто? Историк?
– Пьет с выраженьем на лице и багровеет…
– Наука – это что? Мнение о жизни? Процессы природы смоделировать в лабораториях невозможно.
– Куда вас занесло? Наука – это попытка выделить истину из хаоса лжи. Во имя гуманизма.
– А разве цивилизация не состоит вся из условностей – деньги, кумиры, дешевые истины. Человек стал гуманнее? Именно. Именно. Об этом говорит вся история. Что ж, ве‑еликие завоеватели чужих земель сажали на кол или сдирали с живого противника кожу и набивали ее перьями, чтобы жертва трое суток мучилась, смотрела на имитацию своего тела. Такое было даже в XVII веке. Слава Богу, теперь, разумеется, этого нет. Теперь другое: нервно‑паралитический газ, напалм, нейтронная бомба… А уж если до этого дело не дошло – снайперская пуля, электрический ток к половым органам, бамбуковые иголки под ногти, электрический стул – в разных странах согласно традициям и вкусу. Не так ли? Волки гуманнее человека.
– Только не забивайте памороки своими волками! Все, знаете ли, зависит от самих людей! Сеять надо зерна добра, каждый день сеять неустанно!
– Дорогой сеятель! Хотел бы я знать, как вы это ежедневно делаете. Научите, пойду в подмастерья.
– Знаете, Тарутин, вы не добрый, вы – демон!
– Согласен, так как знаю, что зерна могут не стать колосьями!
– Надо просить прощения у наших детей за то, что мы произвели их на свет и предали. В общем – они сироты.
– Самое главное – замедлить время в себе. Египетские пирамиды – на кой шут они?
– В каждом из нас три энергии: Иисус, дьявол и конформист. Ясно?
– Вся прожитая жизнь оказалась длительной пыткой перед смертной казнью. Я стал неудобен своим детям.
– Я не о том.
– А я о том. Я не понимаю детей, дети – меня.
– Семейная жизнь требует компромиссов, иначе все полетит вверх тормашками! Кто‑то сейчас говорил об искушении… Чем? Брачной постелью? Это ведь ловушка.
– Вот вы все об искушении… А я думаю о Теллере, об этом отце водородной бомбы… И о другом атомщике – Оппенгеймере.
– И что?
– Оппенгеймер поддался искушению и дал согласие на бомбежку Хиросимы. А потом сожалел об этом. Во время маккартизма, «охоты за ведьмами», Теллер преследовал его. Ученый пал жертвой ученого. Вот она – интеллигенция, совесть нации, рыцари духа! Интеллигенция от науки вызывает у меня тошноту.
– Не вся, не вся, не так мрачно, не сгущай, знаешь ли! Не обостряй! Ты сам от науки!
– А я не сгущаю, я просто не забываю факты – и тошно… Вспомним «третий рейх». Тридцать восемь процентов интеллигенции было в правительстве.
– И никто не знал, кто прав и кто виноват?
– Хаос – это порядок наизнанку. Мы не так далеко ушли от рептилий.
– И все‑таки: берегись коня сзади, барана спереди, а дурака совсех сторон.
– Хотите сказать, что трудно быть в России умным и талантливым? И легко быть дураком?
– Я устал, сдали нервы, и вся моя жизнь стала компромиссом.
– Приезжал этот Милан из Чехословакии и сказал: меня выбросили из партии в шестьдесят восьмом году за то, что ходил возле советских танкистов и убеждал их, чтобы они не стреляли. В Праге было убито восемьдесят человек.
– Не верь им, иностранцам, ни в чем не верь! Не верь лицемерам!
– Недавние жертвы становятся палачами. Палач палача видит издалека.
– Я помню в Амстердаме или Копенгагене рекламу порнофильма: мужчина заламывал назад голову кричащей женщине, а худенький мальчик в белых трусиках вожделенно вонзался зубами ей в грудь… Ошалели!
– Правду о состоянии наших рек надо впрыскивать вместе с клизмой от запора всем больным ложью.
– Вы врач?
– Я – гидролог. Но хорошо знаю запорщиков в министерствах.
– У нас, разумеется, работать никто не хочет. И никто не хочет ни за что отвечать.
– И все‑таки кто‑то работает, и мы существуем. Едим хлеб, ходим в штанах, ездим в метро.
– Один с сошкой, миллионы с ложкой.
– Да‑а. Пятнадцать литров на человека в год одной водки, дикость! Кретинизм! Спаивают, что ли, народ?
– Истина превыше всего. Имен‑но! Хотя нередко она своей неудобностью раздражает, как лошадь в трамвае.
– Что за лошадь? В каком трамвае? Когда?
– Вы безукоризненный в правдолюбстве человек! Гений! Будете спорить?
– Благодарю вас. Не буду.
– Может быть, церковь виновата, что боги умерли? Священнослужители виноваты, а?
– Ты слишком много значения придаешь недосказанным истинам, поэтому злишься.
– Я хочу сказать, что в нашей науке полно ослов. Живем в придумашом мире парадов, мумий и манекенов.
– Таланты? У нас в науке все талантливые! Наоборот – надо всех поставить в одинаково равное положение. Талант – это возвышение, высокомерие, индивидуализм! Это противоречит нашему образу жизни? Ась?
– Он очень пьян?
– Не очень.
– И устроил взбрык и свалку, как всегда. Надо знать Тарутина.
– Его мизантропия обращена к нам. Он ненавидит и презирает все и вся. Дайте ему власть в руки, и он нас всех…
– Вы плохо держите позу доктора наук.
– Увольте, неспособен.
– Все просьбы – архаизм. Следует требовать, стучать кулаком по столу!
– Чувствительный привет! Стучите себя в лобик, авось услышите эхо.
– Титулованные посредственности! Звание академика – пожизненно. Смешно!
– Небо такая же тайна, как тайна смерти? Понавыдумали черт‑те что! Пытаются познать космос, в то время как не познали самих себя на земле. Ведь нельзя математически объяснить даже чувство лягушки! Ничего не получится. Нет тут математических ожиданий!
– И ты не веришь в людей?
– У меня нет точного ответа. Идиотизм человеческий не знает ни границ, ни нормы. Если бы Павлов жил в наши дни, то вряд ли бы он стал великим ученым. Его уничтожили бы завистники.
– Летчики говорят: тормози в конце полосы, не оставляй любовь на старость, водку на утро.
– Высшее начальство не любит печальных истин. Кто из нас решится сказать, что наш проект в Чилиме – преступление, гибель тысяч гектаров ценнейшего леса и плодородных земель?
– Вэвэ, вы не скажете это министру.
– Я скажу.
– Владимир Владимирович, вы не скажете.
– Я скажу, что самое страшное не сумасшествие, а когда сумасшедший бегает с бритвой. Это – мы.
– Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан!
– Кандидат географических наук Иван Иваныч после экспедиции у каждого поезда из Перми стоит и каждого ребенка по голове гладит.
– Хо‑хо, молодец, крепкий мужик! Весь Урал ножками исходил, все облазил, все общупал. Талант и донжуан.
– О, Русь, Русь! Грустно это…
– Вот так. Торопливая, грубая, неумелая хирургическая операция была сделана Петром Первым над Россией. Такой мужик сейчас, как Иван Иваныч, редкость. А население увеличивать надо.
– Спрашиваю у одного уголовника на Ангаре: как в тюрьме‑то было? Отвечает: «А если в и плохо было, то все лучшие места русаки не заняли бы». Националист! Почему не смеетесь?
– Не смешно. Откуда эта непобедимая бессмыслица?
– Был у нас отец великий, светлоусый, светлоликий, тот отец в конце концов нас оставил без отцов. Слышали такие стихи?
– Вы что – сталинец? Вы не против ли двадцатого съезда? Не знал, не знал! Вы что – по прежнему чтите этого сатрапа и удава? Вы что – против демократизации?
– Зачем такой пыл? Я отношу свое поколение к «последним из могикан». Для нас Сталин многое значил. Что касается нашей демократизации, то боюсь, что она давно перешла в американизацию. Пепси, жевательная резинка, моды, поп‑музыка, этот рок. Разрушенная, европеизированная, американизированная Москва – не русский город, а некий Чикаго или парижский район Сен‑Дени на востоке Европы. Почти ничего русского в архитектуре. В языке, кроме родного мата в трамваях, мусор англицизмов и германизмов. Мы уже космополиты.
– Вмешаюсь в ваш разговор. Есть такой Айзек Азимов, американский писатель, настругал триста книг. Ай да молодец! Ай да энергия! Феномен! И что он в интервью заявляет: «Для меня творчество – это радость, не составляющая труда». Каково! Флобер! Представляете, что за стиль у этого графомана!
– Знаете? У двери глухого пел немой, а слепой на него смотрел с хитрецой.
– Что сие значит?
– Все мы произошли из одного корня – и человек, и обезьяна, и птица, и рыба, и крыса. Наша колыбель – природа. Но как все родилось, произошло, развивалось, менялось, совершенствовалось? Как американец стал американцем, а русский русским?
– Мы не знаем, почему человек чихает, а вы хотите это…
– Так что? Ха‑ха! Что дала наша наука миру?
– Пожалуйста. Готовность ко всякому повороту судьбы. Так кто же будет теперь господствовать над нами – Чернышов или Дроздов?
Дата добавления: 2015-07-19; просмотров: 50 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Глава восьмая | | | Глава десятая |