Двусмысленность гения

Всякое вдохновение проистекает из способности к преувеличению: лиризм — и вообще весь мир метафоры — был бы всего лишь жалкой неврастенией, если бы в нем не было неистовства, от которого вздуваются и лопаются слова. Когда элементы и размеры космоса кажутся чересчур ограниченными, чтобы через них можно было выразить наши состояния, поэзия, выбираясь из стадии виртуальности и неотвратимости, ждет, чтобы возникнуть лишь самой малости предвосхищающего ее просветленного смятения. Подлинное вдохновение вырастает из аномалии души более широкой, нежели целый мир... В словесном пожаре Шекспира или Шелли мы чувствуем пепел сгоревших слов, едва различимый для глаза и обоняния след невозможного сотворения мира. Вокабулы напирают друг на друга, как бы пытаясь найти эквивалент расширения своей

внутренней формы; образуется что-то вроде грыжи образов, трансцендентные разрывы убогих словечек, рожденных в банальной повседневности и каким-то чудом вознесенных к высотам сердца. Истины красоты питаются преувеличениями, оказывающимися, стоит на них посмотреть чуть повнимательнее, чудовищными и смешными. Ведь поэзия — это не что иное, как космогонический бред словаря... Где еще можно так успешно сочетать шарлатанство и экстаз? Ложь как источник слез — вот оно, лукавство гения, вот она, тайна искусства. Раздутые до небес пустяки. Неправдоподобие как основа мироздания! Дело в том, что в каждом гении хвастун-марселец сосуществует с Богом.

Поклонение несчастью

Всем, что мы строим вне рамок существования как такового, всеми многочисленными силами, определяющими непоправимый лик мира, мы обязаны Несчастью, этому архитектору мирового разнообразия, этому очевидному источнику наших поступков. То, что не включается в его сферу, выходит за рамки нашего понимания: какой смысл в событии, если оно не несет в себе угрозы нашему существованию? Будущее ждет нас, чтобы нас уничтожить: сознание регистрирует только переломы в существовании, а органы чувств трепещут, лишь настраиваясь на очередную катастрофу... И потому как же нам не заинтересоваться судьбой шатобриановской Люсили или Гюндероде и не повторять вслед за первой: «Смертным сном я успокою вьшавшую на мою долю боль»? Как нам не упиваться отчаянием, вонзившим кинжал в сердце ближнего? Ведь за исключением некоторых случаев глубокой меланхолии и бесподобных самоубийств, люди являются всего лишь марионетками, набитыми красными кровяными тельцами, марионетками, рождающими в муках историю со всеми ее гримасами.

Когда мы, идолопоклонники несчастья, делаем из последнего движущую силу и субстанцию нашего будущего, мы купаемся в прозрачной атмосфере предопределенности, нежимся в лучах грядущих катастроф, погружаемся в плодоносящую геенну... а когда, полагая, что исчерпали ее, мы начинаем опасаться, что несчастья больше не будет с нами, наше существование тускнеет и цепенеет. И мы боимся вновь привыкнуть к Надежде... предать наше несчастье, предать самих себя...

Бес

Он тут, в кипении нашей крови, в наполняющей каждую клетку горечи, в трепете нервов, в вывернутых наизнанку, переполняемых ненавистью молитвах — повсюду, где он превращает мой ужас в свой комфорт. Интересно, почему я позволяю ему покушаться на мою жизнь, коль скоро я и сам, кропотливый соучастник саморазрушения, могу добровольно исторгнуть из себя все свои надежды и отречься от самого себя? Он, этот убийца, которого я приютил в своем доме, разделяет со мной мое ложе, мои сомнения и мои бессонные ночи. Чтобы погубить его, мне пришлось бы погибнуть самому. Если у нас с ним на двоих одно тело и одна душа и если один из нас слишком тяжел, а другой чересчур темен, то как тащить еще этот лишний вес и

этот лишний мрак? Откуда взять силы, чтобы брести в темноте? Я мечтаю об одной-единственной золотой минуте, о минуте, выпавшей из времени, о минуте, залитой солнечными лучами, минуте, трансцендентной по отношению к телесной муке и мелодии распада плоти.

Слышать рыдания агонии и ликование Зла, извивающегося в твоих мыслях, и не задушить пришельца? Но если ты его ударишь, то это случится только из-за бесполезной снисходительности к самому себе. Ведь он уже стал твоим псевдонимом; поэтому ты не можешь расправиться с ним безнаказанно. Зачем лукавить, когда уже приближается последний акт? Почему не напасть на себя, назвавшись своим настоящим именем?

(Было бы абсолютно неверно считать, что бесовское «откровение» является чем-то таким, что неразрывно связано с хронологией нашей жизни; тем не менее, когда мы с ним сталкиваемся, нам становится невозможно себе представить, сколько спокойных мгновений мы пережили в прежнем состоянии. Взывать к дьяволу — это значит окрашивать остатками теологии неоднозначное возбуждение, которое наша гордость отказывается воспринимать в качестве такового. Впрочем, кому неведом страх, который испытываешь, встречаясь с Князем Тьмы? Нашему самолюбию требуется имя, некое великое имя, чтобы окрестить им тоску, которая с одними лишь физиологическими мотивировками выглядела бы непрезентабельно. Традиционное объяснение кажется нам более приемлемым: духу к лицу осадок, выпавший из метафизики.

Вот зачем, набрасывая вуаль на чересчур органический наш недуг, мы прибегаем к элегантной, хотя и устаревшей словесной эквилибристике. Мы не можем себе признаться, что даже самые таинственные из наших головокружений проистекают всего лишь от нервных недомоганий, а вот стоит нам подумать о Бесе, живущем в нас или вне нас, как мы тут же внутренне распрямляемся. Эта страсть к объективированию наших внутренних бед досталась нам от предков; наша кровь буквально пропитана мифологией, а литература всегда поддерживала в нас любовь к эффектам...)

Смехотворность «новой жизни»

Будучи пригвожденными к самим себе, мы не в силах сойти с пути, вписанного в наше врожденное отчаяние. Заставить себя уйти из жизни потому, что это не наша стихия? Но свидетельств о несуществовании не выдает никто. Вот и приходится упорно вдыхать воздух, ощущать, как он жжет нам губы, накапливать в сердце сожаления по поводу нежеланной реальности и отказываться от попыток понять, что такое зло и почему оно ведет нас к погибели. Разве мы можем безбоязненно встретить хотя бы один добавленный к нашей судьбе миг, если каждая секунда вонзается в нас, подобно кинжалу, и если наша плоть, подстрекаемая желаниями, отказывается каменеть? Какие уловки могли бы помочь нам предаться иллюзиям, чтобы отправиться на поиски другой, новой жизни?

Все дело в том, что люди, бросив взгляд на свои прошлые невзгоды и стремясь избежать невзгод грядущих, воображают, что им по силам начать совершен-

но новую жизнь. Они дают себе торжественные обещания и ждут какого-нибудь чуда, которое вытащит их из невзрачной рутины, куда их поместила судьба. Однако ничего не происходит. Все остаются такими же, какими были раньше, и лишь усиливается склонность к деградации, являющаяся их характерной родовой чертой. Мы видим вокруг себя лишь увядшее вдохновение и угасший пыл: каждый человек обещает все, но при этом каждый человек живет, чтобы познать недолговечность искры своей жизни и отсутствие в жизни гениальности. Подлинность всякого существования подтверждается его крахом. Расцвет нашего становления — это внешне блистательный путь, ведущий к поражению... А расцвет наших талантов — это не более чем прикрытие нашей гангрены... Под солнцем всегда торжествует весна падали. Даже сама Красота — это всего лишь смерть, прикрывающая свою гнусность весенними почками...

Я не знаю ни одной «новой» жизни, которая не была бы призрачной и скомпрометированной в самих своих истоках. Я вижу, как каждый человек движется во времени, тоскливо повторяя одни и те же мысли, постоянно оказываясь наедине с самим собой и видя взамен обновления только разные гримасы собственных надежд.

Дата добавления: 2015-07-19