Друг не заботится ни о себе самом, ни даже о другом. Обоим важно нечто иное; то, что мы уже назвали «совершенно другим» и что есть ничто иное как: свое (soi).

Еще пару слов, прежде чем идти дальше, чтобы уточнить то, что предполагает определение человеческого существа как Dasein (присутствия, бытия-вот-здесь). Быть может, время теперь вспомнить об одном замечании Хайдеггера, которое до нынешнего дня остается повсеместно совершенно ложно понятым, настолько оно шокирует современные привычки мысли. Хайдеггер пишет, в Бытии и времени, что Dasein как таковое характеризуется своей «нейтральностью» [47]. Оно изначально не женское и не мужское – но прежде всего полностью нейтральное. В немецком языке «бытие» (das Sein), так же как и Dasein («бытие-вот-здесь», «присутствие»), - существительные нейтрального рода. То, что модус бытия, определяющий самую суть человеческого существа, со всей отчетливостью определяется как нейтральный, то есть не обладающий категорией мужского или женского рода, вот это до нынешнего дня повсеместно трактуется как постыдная капитуляция философа перед феноменом, который, как предполагается, его слишком смущает: перед признанием «сексуальности».

Речь идет, несомненно, о другом. Это другое, на самом деле, обладает устрашающей силой ничуть не меньшей, чем сексуальность, но совсем другого рода. То, что мы изначально нейтральны в том, что составляет саму нашу сущность, - в этом есть указание на такое бурление возможностей, от которого впору прийти в ужас и самым «освобожденным от предрассудков»: и, несомненно, потому, что человеческое существо крайне редко способно удержаться на той высоте хотя бы одной из них[48].

В той мере, в какой для нас быть предполагает: иметь задание быть, и в какой мере это задание быть требует от каждого уметь открыть и держать открытым то измерение, где может явиться бытие всего, что есть, – в этой мере «наше» существо не ограничивается тесной сферой ego, но изначально выходит за ее пределы. В этом пространстве за пределами и располагается место друга.

В точном смысле, и сам друг может быть этим другом только в том случае, если и он выходит за пределы эгоцентрической ограниченности – иначе говоря: и друг в свою очередь в каком-то смысле нейтрален, в высоком смысле Dasein. Вот здесь мы и видим, как на наших глазах грамматические категории теряют свое значение. Друг, совершенно единственный, совершенно уникальный, от этого не становится менее головокружительно отличным от «индивидуума». Именно поэтому он и не может не быть уникальным – каждый раз уникальным. Той уникальностью, которая идет из-за пределов различения по роду.

Итак, какое отношение поддерживают друзья?

Никто, и я не больше других, не знает – знанием, подобным другим «знаниям» - что такое бытие. Мой друг знает это не лучше меня. Но он говорит голосом, который я сразу же узнаю как его голос. Он приходит ко мне оттуда, где в нем вибрирует глубочайшее эхо того, что он есть, даже если сам он никогда не будет в состоянии узнать, что это такое. То, что он говорит, несущественно. Модуляция его голоса, вот что важно, тот единственный тембр, который отличает его от всех других голосов[49], и в котором то, что он есть, открывается неизвестной мне самому части меня, той части, которая обретает при этом как бы предчувствие того, к чему никто никогда не пришел бы иным образом.

Каждый из нас, в той мере, в какой он есть эта уникальная возможность быть, заданная только ему (открыть вот-здесь – открыть и удерживать открытым то место, где может явиться, здесь и сейчас, то, что является не иначе как в этой открытости), каждый из нас несет рядом с собой, в этой открытости, друга. Самый статус человека конститутивно предполагает присутствие, рядом с ним, его друга. Он, несомненно, уникален, но той индивидуальностью, которая уже не имеет ничего общего с какой-либо конкретной личностью – даже если личность эта для вас дороже всего в мире. Там, где вы действительно, то есть во всей ее горечи и сладости, переживаете неустранимую двоичность вашего человеческого положения[50]. Экзистенциальное и экзистентное, сущее и бытие, не смешиваются, но смыкаются краями. Каждый из двух становится полностью тем, что он есть, в меру того, как другой еще прежде различен от него, и – двойной парадокс двоичности – тем самым, наконец, становится самим собой. Двое суть то, что каждый из них есть, но единственно если они суть вместе.

Экзистенциальное и экзистентное, столь отличные друг от друга, таковы только потому, что они смыкаются в двоичное единство. Как замечает Вильгельм фон Гумбольдт, грамматические формы двоичности возникают почти повсюду, где обитает человек говорящий как ясный знак того, что человечество повсеместно исходит из одних и тех же фундаментальных опытов. Так вот, двоичная конфигурация по преимуществу - две крайности, существующие друг для друга и притом совместно, это: сущее и бытие.

Каждое человеческое существо есть, в себе, эта двоичность бытия и сущего. Для каждого бытие предполагает близость друга. Бытие в качестве человека и дружба связаны. Две эти вещи идут вместе.

Ибо человечным никто не становится спонтанно. У каждого человека в его глубине наличествует такая склонность, что, только позволь он себе поддаться ей, и он уже не будет тем, кто может быть. Скатываясь по этой плоскости, я представляю себя тем более «самим собой», чем я не есть другой[51].

Быть для меня - то есть для того, кем никто другой, кроме меня, быть не может - значит дать развернуться кипящему брожению того, чем я не являюсь и чем при этом никто, кроме меня, быть не может. Это значит, по меньшей мере, хотеть сказать «нет» тому «мне», который хочет занять все мое место. Быть, для меня, таким образом, значит открыть того, кто вблизи со мной дает мне услышать, как я могу отойти в сторону, отступить, чтобы оставить свободное место, на котором могло бы явиться бытие, которое каждому дает узнать себя уникальным образом [52]. Это человеческое существо – друг. Это друг ни пылкий, ни слабый. Друг. Это возлюбленная ни мучительная, ни измученная. Возлюбленная. Отметим в этих словах то, что определяет нейтральность: ни…ни.

По-немецки друг - der Freund, то же, что английское friend. Связь французского ami (друг) с глаголом aimer (любить) прозрачна. Freund и friend, в свою очередь, восходят к древнейшему индоевропейскому корню priy-, от которого образовано прилагательное priyos. Эмиль Бенвенист обоснованно замечает (Les Vocabulaire des institutions indo-europeennes, t. 1, p. 326): priyos – прилагательное, означающее личную принадлежность; при этом отношение со «своим» предполагается не юридическим, но эмоциональным; оно всегда близко к тому, чтобы приобрести положительную эмоциональную окраску, так что в разных случаях его следует переводить то как «(свой) собственный», то как «милый, любимый» [53].

Но чтобы получить более полное представление о том смысле, который дают услышать слова friend и Freund, нужно добавить один нюанс. От того же индоевропейского корня происходят два слова (английское и немецкое) для обозначения «свободного»: free и frei.

Таким образом, друг, как его дают нам помыслить эти слова, соединяет в себе две фундаментальные черты conditio humana [положения человека в бытии]. Прежде всего, это конститутивное присутствие того, что для каждого человеческого существа является своим (мы уже видели, что это присутствие ни в коем случае нельзя сводить, для его субъекта, к какого-либо роду собственности, владения (possession) – ни к той, где субъект приобретает некую вещь, ни к той, где он передает ее во владение какой-либо власти puissance). Но таким же решающим, как способность быть собой, для человеческого существа является его долг быть свободным. Ибо две эти вещи - по существу одно.

Голос друга говорит и напоминает каждому человеческому существу, что быть свободным - это сердце всего, что он узнает как свое. Это говорит кто-то другой, чем я, своим неповторимым тембром; это его голос. Таким другим могу быть для него я. К этому, я слышу, меня и призывают. Но в каком наклонении? Не в изъявительном, не в повелительном, не в сослагательном, но в том странном модусе, который представляет собой оптатив[54], желательное наклонение – модус того, что должно быть сказано с тем, чтобы быть вызванным к бытию [55]. (Примечательно, что глагол falloir [безличное: подобать, быть должным] не имеет формы императива и таким образом в нашем языке, где желательное наклонение внешним образом отсутствует, он единственный сохраняет форму оптатива).

Этот голос – в отличие, порой, от голоса Ангела – точная противоположность голосу устрашающему (effrayante). Ибо он приходит от совершенно такого же, как мы, человеческого существа и говорит нам, что совершенно другое есть в сердце каждого – если даже не есть само его сердце.

Устрашением, ужасом – effroi, efray - в старинном языке называли то, что приводит в смятение, повергает в тревогу. Effrayer происходит из занятного стыка латинского с германским: ex-fridare (где мы узнаем der Friede, которые мы, по образцу римлян, понимаем как «мир», Pax, но что скорее представляет собой то, в самом деле, совершенно уникальное положение вещей, когда каждый может дышать свободно). Effrayer, таким образом значит: выбросить вон из того благотворного для всех состояния, где каждый, в своем собственном ритме, делает то, что он должен делать.

В противоположность всему тому, что мы спонтанно, то есть, поддавшись иллюзии индивидуальности, привыкли думать, голос друга напоминает человеческому существу, что быть свободным – дело двоичности. То, что здесь определяет дело, - двоичность, и оптатив справляет свой праздник. Друзья, о чем бы они ни говорили, говорят в оптативе, в желательном наклонении – и не важно, что это наклонение не выражено формально в языковой грамматике. Достаточно призывать к тому, что может быть. Ибо то, что может быть, – это не другое, чем то, что есть; но это то, что есть, когда оно, в своей собственной умиренности [56] угадывает себя как целое, полное – и не таким путем, что к чему-то одному приставляется, как бы на подмогу, что-то другое, но тем, что совершенно другое освобождает каждую вещь от того, что в ней не свое.

[1] Подробнее я говорила об этом в лекции «Традиция европейской дружбы» (в печати). Сам Франсуа Федье — не исследователь, а практик этой классической дружбы. Его ученики и друзья живут по всему миру. Плодом этой высокой дружбы-понимания стал интереснейший том, собранный ими к юбилею Ф. Федье, La fкte de la pensйe. Hommage а Franзois Fйdier. Paris: Lettrage, 2001. Я была счастлива участвовать в этом празднике своим этюдом «Немного о поэзии. О ее конце, начале и продолжении».

[2] Weil Simone. Attente de Dieu. Paris: Fayard, 1966. P. 202, 207. Перевод мой. — О.С.

[3] Мы слышим здесь созвучие с мыслью раннего М. Бахтина о спасительности Другого (точная противоположность знаменитому утверждению Ж.-П. Сартра: «Ад — это другие»), с мыслью М. Бубера о «Ты». И все же это нечто иное. Музыкальный итог этого отношения у Федье — не разноголосица диалога, а совершенный унисон.

[4] Я имею в виду примечательные слова Ж. Деррида: «В на-чале были руины». — Derrida Jacques. Memoirs of the Blind. The Self-Portrait and Other Ruins. The University of Chicago Press, 1993. P. 65.

[5] Вот характерное «философское» слово. Можно, казалось бы, подобрать здесь другие, более привычные слова: «пытается», например. Но мы потеряем при этом огромную — и главную долю смысла: мотив силы, усилия, попытки усиления.

[6] Hölderlin Friedrich. Douze poиmes. Traduits de l’allemand et presentés par Fronçois Fédier. — Orphée. La Différence. 1989. P. 12.

[7] Тот, кто даст себе труд задуматься над происходящим, не может не согласиться, что мужественным в современном мире уже давно является не жест «обличения», «разоблачения» (целая индустрия обличений работает для «потребителей критики»), а, напротив, жест апологии, свидетельство о значительности значительного. Таким мужественным жестом Ф. Федье было создание книги Heidegger. А plus forte raison (Librairie Artheme Fayard, 2007), одиннадцать авторов которой предпринимают усилие защитить мысль М. Хайдеггера от недобросовестной критики.

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

[15]

[16]

[17]

[18]

[19]

[20]

[21] Здесь речь идет хоть и в иных выражениях, но о Боге, присутствие Которого непрерывно, но раскрывается лишь тогда, когда мы выходим из своего обыденного (неаутентичного) бытия, в со-бытие с-Богом (а точнее, в Боге). Чтобы принять Бога, нужно выйти из своего животного состояния и открыться иному, другому. Поэтому именно отношения с Богом – это пример и источник истинной дружбы и «добровольной свободы» подлинного бытия. Как и водится, это несомненная редкость, но не невозможность.

[22]

[23]

[24]

[25]

[26] Бог становится подлинно сущим для нас лишь тогда, когда мы, признав конечность и ограниченность материального существования, обращаемся внутрь себя, и вдруг посредством некой невещественной связи, осознаем, что при всей нашей смертности, есть то, что нетленно, вечно и содержит не преходящее, но настоящее. Пока мы пребываем в суете наших будней, добиваясь поставленных внешних целей и доказывая свою собственную состоятельность, Бог для нас не может существовать вообще и тем более как то единое и единственное настоящее, что только может быть.

[27]

[28]

[29]

[30]

[31]

[32]

[33]

[34]

[35] При этом, источник и подлинное качество радости – это не удерживающее воспоминание, а поддержание ощущения Присутствия. Т.е. то самое «временение времени».

[36]

[37]

[38]

[39]

[40]

[41] Опечатка.

[42] Подлинное Я противопоставлено ложному, эгоцентрическому «я», замыкающего человека в добровольное рабство собственных представлений и привязанностей.

[43]

[44]

[45] ПАРА (1+1) - два, двое, оба (обои), чета, близнецы; дружка, брат, верста, ровня, чета, пандан; под лад, под масть, под меру, под пару, под стать. Словарь Ушакова: 1. ж. 1) Два однородных или одинаковых предмета, употребляемые вместе и составляющие одно целое или комплект. 2) Двое как нечто целое … По-латински par- равный...

[46]

[47]

[48]

[49] Т.е. не что, а КАК говорит голос друга.

[50]

[51]

[52] Это значит освободить место, пространство в себе от собственных представлений (т.е. тех, которые имеются у меня, находятся в моем владении), остановиться в собственном беге и прислушаться, вслушаться в тишину инобытия, собственно бытия, постоянно предаваемого нами в суете и обыденности сумрачного сознания каждодневья.

[53] «Мой человек», родной, близкий по духу

[54] Желательное наклонение (лат. Optativus), как выражение желания (более или менее настойчивого) говорящего, было в праиндоевропейском языке вполне обыкновенно; из него оно перешло в позднейшие языки, в которых мало-помалу исчезло, оставив только в некоторых незначительные следы, получившие уже несколько иное значение http://ru.wikipedia.org/wiki/Желательное_наклонение

[55]

[56]

Дата добавления: 2015-07-19