2 страница. Музыка, слишком личная и т.о

***

Музыка, слишком личная и т.о. не отмеченная печатью современности, невольно отдает тоской. Никому, кроме её автора она не доставляет столько боли, как в момент её создания.

***

Как существа падшие, но сохранившие память о рае, мы можем любить только ангелов, подпорченных также как мы, подверженных тем же порокам, но такое взаимопонимание обходится нам дорого: мы тем больше ненавидим человека, чем он более походит на нас самих.

***

Потеря сна - это звезды, застывшие в меланхолии отупения.

***

Прекрасное больше не трогает наши сердца: навсегда пресытившимся, им уже никогда не изведать новизну уникального.

***

Постмодернизм, последний вздох стиля: падение классики в подобную вульгарность было необратимым, но закономерным явлением.

***

Города, где уже давно никто ничего не читает, отдают первобытным варварством, а это - необходимое условие для поддержки духа в бодрости. В библиотеках царит безмятежность нирваны: половые наваждения в ней немыслимы, а работа ума там торжествует на могиле плоти. В цивилизации чем меньше борделей и чем больше интеллигенции, тем сильнее степень её упадка.

***

Бесшабашность - хорошо. Но стоит ли потом удивляться окончательной потери рассудка, если к тому все и шло?

***

Я мог бы создать целую вселенную романа, и утонуть в её героях подобно тому как сумасшедший растворяется в своём безумии. Только зачем это делать, когда есть миры Достоевского?

***

То ли из-за тоски по пуле, то ли вступая на путь эпилепсии, мозг строит планы и проекты, несовместимые с желанием тела облюбовать себе кровать в качестве доступа к Абсолюту.

***

Вот список трёх самых изматывающих вещей: бессонница, мастурбация и туберкулез.

***

Ошибочно полагать, будто мы привязаны к своей личности больше, чем к телу: во сне она стирается так же как и в половом акте или слиянии с толпой. Выдумывать круговорот рождений и будущую жизнь, лелеять мнимую надежду к упорному сохранению "души" можно только в периоды, предшествующие всеобщему отвращению, в первую очередь - к своему "я".

***

Я не был бы так склонен к насилию и не проявлял бы к нему такой интерес, если б не навязчивая идея, ставшая таковой как раз из её нереализованности.

***

Что бы сказал червь своему собрату, человеку, если б мог говорить? А имей он сознание, не возомнил бы однажды себя каким-нибудь сверхчервём?

***

Чтобы философия могла сочетаться с женщинами и вином, она не должна быть "углубленной".

***

Когда мы любим, то изменяем своим привычкам: мы неспособны на это чувство, если последние - наше всё.

***

Внезапно на меня нахлынула меланхолия: её настойчивость подавила весь мой центр тяжести, расплескав его по периферии конечностей, вознеся прострацию в ранг единственного восприятия, сведя на нет все остатки моего поползновения к деятельности. Если я еще и могу ползать, то только в пространстве своих внутренних надежд.

***

Нельзя избежать поэзии ни в разговорах, ни в рассуждениях. Но стоит ли из-за этого лепить из неё абсолют? Что есть поэзия, как не тяга к утопиям?

***

Человек, излечившийся от душевной болезни, шутит от этого уже далеко не невинного органа: искалеченный мистическими поползновениями, анекдот заместо молитвы - таков его удел.

***

За 20 веков (а может и раньше) Бог стал всего лишь отработанным отходом и это неудивительно: жевать один и тот же продукт, находить в нем усладу, когда он уже давно прогнил насквозь, может лишь какой-нибудь мазохист с извращенными вкусами или вконец помешанный.

***

Душа это аппендицит тела. Возраст методично её оперирует, что и делает процесс ниспадения в грязь физиологии таким интересным.

***

Атеист это жестко просчитавшийся математик. Подверженный проказе научного мышления, он никогда не поймет и не приобщится к религиозным экстазам, этим первородным судорогам вселенной, к оргазму творения, каковой всего раз в жизни испытывает мать и который доступен мистику, подвергающему себя на еженощные бдения.

***

Ошибочно считать, что потребность в детях вытекает из нужды к самоутверждению. Самоутверждаются только за счет других, здесь же прилагаются собственные силы не из самосохранения даже, а из стремления к обновлению своего "я". Это происходит так: сначала нам становится противным наше одиночество, затем и одиночество объекта нашей любви, далее под удар попадает плод, а там уже рядом старость, а значит близится маразм (а что есть маразм как не ежедневное купание в ванне презрения? Смотреть на все и всех свысока, как на недоносков с подростковой психикой - вот оно, счастье старости! Увы, мы приходим к нему слишком поздно, чтобы было что менять из грехов нашей молодости. Оказавшись чересчур наивными, мы поверили в иллюзию жизни, чтобы, в конечном счете, все равно в ней разочароваться (ну кто из одряхлевших стариков, отстоящих от смерти на мизинец, отважится утверждать, что его жизнь, это мгновение, пролетевшее и без намека на реальность, прожито не зря, и что он топтал землю не для того, чтоб когда-нибудь быть загнанным в неё под тяжелым напором материи?).

***

Законы, несмотря на то, что могут попирать наши глубинные инстинкты, вроде жажды убийства или тяги к каннибализму, в основном все же касаются внешней стороны приличий, необходимых чтобы общество в государстве не повырезало себе подобных при первых симптомах ярости, предоставляя для удовлетворения его мести весь спектр моральных негодований или простой мордобой. Все больше ослабляя наши воинствующие позывы, оно пытается направить их или себе на служение, будь то сфера науки или культуры, или же старается задушить их еще в младенчестве, ориентируясь на социальные институты. Тут главное исключить праздность, а вместе с нею и накопление энергии, тем самым предотвратив появление потенциальных бунтарей, ведь поползновение к восстанию обнаруживается только в мышлении, свободным от всяких дел. Смешение сильной расы со слабой порождает потомство с уже прихиленой генетикой - с годами она будет только ослабевать, а это приветствуется во всех народах, лишенных идеи своей оригинальности, непохожести на остальных. Работа убивает пыл, а не талант - это значит, что первостепенную роль играет сбережение сил, а если у человека, скопившего их, еще и отсутствуют дарования, т.е. некая субъективная программа растрат, пиши "пропало" и его ближним и его врагам: тут он близок к предку, готового вот-вот замахнуться дубиной на первого встречного, прерывающего его покой (когда видишь картину всей этой людской суеты, этой повсюду размножившейся сволочи, трясущейся ради одного сохранения своих безобразных тел, первое, что хочется это взять нож и унять пару-тройку, а то и десяток из них, и с трудом представляется, чтобы закоренелый буддист в будний день мог преспокойно ехать в утреннем автобусе среди этой невыспавшийся гнили, лица которых выражают застывшее или, скорее, забытое отчаяние - зрелище оттого невыносимое, что с ужасом понимаешь, как все эти недовольные рожи смирились с сизифским проклятием: избавленные от мук выбора, довольные, они влачат однотонное существование изо дня в день; пребывающие в центре рабства, они спасены от него только потому, что спасены от сознания рабства. Какому-нибудь праздному сладострастнику или лентяю их рай покажется настоящим адом и, завидев пропасть, отделяющую его от них, он захочет навсегда убежать от увиденного, боясь когда-нибудь стать таким же насекомым - обезличенным, растерявшим силы и право на утонченные страдания, ибо постоянная душевная боль - его метафизическая суть).

Т.о. настоящий враг становится невозможным. Эффект ненависти слабеет по мере того, как все меньше оскорблений способны тиранизировать нашу душу - чтобы её поддерживать, требуется упражнение в постоянстве, выбор какой-то одной судьбы, практика постоянной точки, набирающей обороты запятой, иными словами - ограниченность. Во имя культа силы все средства хороши, чтобы на время прикрыть широту души, охватывающую всё, и в то же время - ничего. Необходимо умерять её пыл, не растрачивать его по пустякам, сосредоточившись на самом главном. Время должно рассматриваться как экономический ресурс, а не как продукт метафизики. Только в первом случае в него еще можно как-то войти, слиться с ним если не воедино, то хотя бы ступить в него одной ногой, задать ему планку отскока, распоряжаться им как своим наследством, а не отворачиваться от него в хронической апатии неприлично затянувшегося пресыщения...

Равнодушие - самое опасное состояние: хоть мы и можем противопоставить его драмам, разворачивающимся в наших внутренностях, но, находясь под пристальным взором оной проказы, мы в то же время беззащитны перед лицом внешних обстоятельств. Если каждая клетка тела мечется в бешенстве, как тут оставаться безмятежным? Разлад тем более заметный, чем ближе натура, призванная бесноваться и дергаться в эпилептических припадках, к состоянию монаха, произносящего свои молитвы с пеной у рта...

***

Вдохновение бесовской природы - перед его порывами трезвомыслие бессильно.

***

Никакие диеты не спасают перед лицом бесперебойного режима, сопровождающегося бессонницей. В тело будто вселяется бес, предававшийся аскезе питания не один месяц, чтобы за раз израсходовать себя, устроить самосожжение на костре из обильных продуктов.

***

Необязательно непосредственно внедряться в вещи, чтобы обозреть их суть.

***

Нам не дано полностью понять несчастия другого - что толку выставлять их напоказ, если даже при тщательно описанной агонии, под конец своего монолога желавшей сокрушить нас, сломить наш дух, разделить с её обладателем скорбь, мы все равно засыпаем?

***

Сигарета за сигаретой - то же самое и с любовью: перерывами я вдыхаю её ароматы и самый первый затяг всегда отдает прежней новизной, но с последующими он ослабевает, а в итоге догорает дотла, оставляя лишь пепел, но и он на мне не задерживается надолго - я тут же стряхиваю его, а единственное что после этого остается - вздыхать о былом величии любви, испытывать ностальгию по прелести её вкуса, канувшем в далекое прошлое, которое стало доступным только в памяти. Но со временем исчезнет и эта коробка, хранящая воспоминания: она послужит завтраком или ужином для червей, равнодушных ко всему, кроме нашей плоти, и зная, что эта их черта никогда не будет доступной мне при жизни, я зажигаю еще одну.

***

Этот мир уже давно стер с моего лица улыбку и смех, оставив в наследие лишь ухмылку - достояние тех, кто памятуя о подлинном Рае, не предается здешним иллюзиям, которыми поражено большинство. Иначе и быть не может: человечество это настоящий вирус, как и любой другой. Его поведение интересует только тех, кто уже успел выйти из ряда живых и мертвых, кто, провалившись в перефирию, остался наблюдать за агонией человечества, конец которого, я надеюсь, не заставит себя ждать.

***

Трудно признаться самому себе, что будь ты самим богом, то так же отпочковался бы как он, дабы не быть в ничего не дающем одиночестве.

***

Пожалуй, это идеально когда человек не скучает наедине с собой, но испытывает нестерпимую тоску с себе подобными. Тогда он бежит в логово своей личности, к этой искорке и последней капли жизни, еще не успевшей побывать под сапогом заразного общества. Он еще умеет искренно любить, но увы, внешние обстоятельства заставляют его исходить скорее из утилитарности, а не индивидуальности, ибо правду (как и правду любви) и оригинальность ныне не выносит ни один человек, заранее принимая признания влюбленного за показания настоящего преступника, а чудак видится им в свете сбежавшей из зоопарка обезьяны. Установленные штампы ломают даже сильных духом, а пессимист это всегда тот, кто не умея измениться под ритм современности, избирает для себя право клеветничать и злобно смеяться над всем без разбора, что ему предлагают, но т.к. дрянь четко видится лишь на фоне прекрасного, он уничтожает и этот фон, перерисовывая его в серые оттенки, поражая его своим хроническим бессилием, ибо в своей критике он не предлагает никаких альтернатив: созидатель без акта созидания; разрушитель на словах, он оказывается личинкой не захотевшей расправить свои крылья вслед за собратьями - он считает, что дошел в своей неповторимости до предела, тогда как на самом деле он всего лишь провалился в одну из бездн, и барахтается в ней не ведая ни полного уничтожения, ни подлинного спасения; вечная середина без конца и края; растянутый во времени благодаря силе сомнения, такой человек никогда не сделает первый шаг, ибо заранее знает, что тот будет неуклюж, как у калеки, а за любой порыв ему придется расплатиться последней оставшейся энергии - той самой, которую он то тратит как болтун, то бережет как свою драгоценную невинность; завтрашний день ему всегда видится в свете апокалипсиса, что в свою очередь дает ему сумрачную надежду, что однажды все закончится, и тогда он будет восседать на троне, чтобы наяву увидеть то, что ранее ему было доступно только в грезах… Т.о. он привязан ко внешнему более, чем кто-либо другой: такой человек никогда не примет ни мудрость даосизма, ни буддизм, заключающие в себе спокойствие и безмятежность в любых ситуациях, а будет вечно дергаться по пустякам, раздувая их до глобальных размеров, при этом забывая, что душевные страдания – удел аристократов, а не черни, а все его конвульсии - не более чем попытка выйти из невыносимой праздности, заполнившей и пропитавшей все его дни и бессонные ночи.

***

"Депрессия", "депрессняк" - это всё диагнозы для подростков, к тому же - нечто, что со временем рано или поздно проходит. Другое дело, тоска - вот настоящая болезнь, неличимая никакими лекарствами, на фоне которой плохие настроения покажутся одуванчиками, ибо находясь в ней вообще отсутствует какая-либо грань между восприятием негативного и позитивного: это состояние отсутствия всего, включая и само отсутствие.

Корни тоски - метафизические: это чувство вечной оторванности от дома, постоянное ощущение того, что у тебя нет родины. Т.о. получаешься отделенным от мира в целом, ибо точно знаешь, что твоя жизнь уже прошла до появления на свет и возобновится только с наступлением смерти. Находясь в безграничной власти апатии, выход видишь лишь в немедленном самоистреблении, однако проблема в том, что однажды предавшись чарам вселенского уныния, со временем ты отдал ей свои лучшие годы и, что главное, - все силы, так необходимые для смелого решения расставаться с жизнью без тени печали.

Единственная же участь, доставшаяся тебе в наследство - безмерные страдания безо всякой возможности как-нибудь их прервать. Но ты в итоге расстаешься с перспективой "счастья", поскольку с определенного момента не только начинаешь любить боль как таковую, но и ищешь её в самых разных ипостасях, тем самым становясь душевным мазохистом, а вся твоя скука - ничто иное, как внутренний дискомфорт, вызванный отсутствием сильных мучений.

***

Право на взаимную любовь обретают только цельные личности, достигнувшие пика своего развития и тем самым ставшие учителями человечества. Тот, кто еще находится в развитии, может любить, но надеяться ему по сути не на что. Иначе говоря: зрелый человек просто любит, подросток (как психологический тип) - требует, чтобы его любили. Экстремизм любви характерен для последних: она для них есть нечто, в чем они готовы полностью растворить себя и, если надо, то и погибнуть.

Часто получается так, что власть захватывают равнодушные к этой власти. То же самое и с любовью: по какому-то неведомому закону тебя начинают любить, как только сам прекращаешь любые попытки вызвать ответную симпатию. Секрет прост как два пальца: хочешь, чтобы тебя любили, не люби вообще никого. Людям очень не нравится, если они видят, что весь твой мир зациклен на одном субъекте, а все другие вроде как забываются или воспринимаются как неважные, не имеющие к тебе никакого отношения. Если уж я полюбил одного человека, то полюбил и весь мир, ибо он для меня всем миром и явился. Все остальное - декорации...

***

Бог мертв. Это значит: его также не было и в прошлом.

***

Я не много встречал по-настоящему злой музыки. "Черная анархия", кажется, сделалась популярной благодаря Рихарду Вагнеру, а дарк фолк, по некоторым свидетельствам, имел место уже в Древнем Китае.

***

Человека нужно принимать таким, какой он есть - со всеми теми выделениями, что исходят от него. Если еще как-то можно понять его физиологические отправления, но когда тот извергается словесным поносом... тут уж воистину нужны некоторые способности к терпению сего аномального, сверх всякой меры возмутительно явления.

***

Терпеть не могу всех целомудренных, размеренных, семейных людей, записанных под стандарты этого общества. Общение с ними вписывается в определенные рамки, темы, подходящие лишь для общественного транспорта.

***

Всегда восхищался всеми сексуально раскрепощенными, всеми "Дон-Жуанами", всеми шлюхами, всеми помешанными, всеми пограничными святыми-извращенцами, всеми наркоманами. Наиболее симпатичный мне вид - человек нечистый, homo unclear. Разумеется, речь идёт о половых нечистотах, но и расчищенная от морали психика, всегда готовая к новым безумствам, тоже невольно импонирует.

***

Безымянные письмена, написанные человеком, пребывающим на последней грани отчаяния, имеют ту ценность, что обладают искренностью, как правило, отсутствующей в разговорах. Однако, помнить, что все, включая вопли последнего изможденного и болезненные сопли потухшего вулкана, могут восприниматься художественно.

Любовь отчаяния

1. Обращаясь к любви, исходящей от отчаяния, я выделяю два типа людей, подвергшихся этому жгучему недугу: первый, так называемый простак, скорее покончит с собой из-за отказа какой-нибудь сильно понравившейся ему девки. Любовь - несколько другое. Умертвляют себя не от невзаимности любви, а от её отсутствия. Нужно догореть дотла подобно Кириллову или совершить акт самоубийства во время свалившегося на голову безумия, например как у Свидригайлова. Подлинная любовь связана с трагедией - это знали еще древние греки, отсюда и вышел такой жанр: ранее он был сугубым театром, развлекающим скучающую публику, ведь то было время вина и легкодоступных гетер - до появления христианской морали знать не знали об угрызениях совести при подобном образе жизни, а ведь когда-то он был нормой, и лишь после, под молитвами распятого, стал патологией, которой мы мучаемся до сих пор из-за разного рода моральных цепей. Философы же воплотили интересную сцену слез и сердечных стенаний в жизнь, чем размягчили доселе грубую натуру греков.

Развивающаяся любовь, как правило, приводит либо к созданию семьи, либо к самоубийству, причем оба варианта - спасительные, но опять же - для нашего простака, связывающего всю свою натуру с этой губительно-целительной силой; любовь же, способная умереть от простого отказа, обладает слишком слабым напором, в своей сути она - нереальна. Если мы любим человека и не связываем доставку страданий с этим великим, но неразделенным чувством, тогда мы - ангелы: проблема лишь в том, что подобные существа эфемерны, как душа, которая есть, но в то же время - нет. Действительная любовь - это тирания выбранного для неё субъекта, ведь питающая нас ненависть из-за неразделенности подкрепляет нас куда более чем простое равнодушие или плач, а значит, обладает и большей реальностью и волей, и куда более сильна, чем бессилие, вызванное невзаимностью, - такой род любви характерен для второго сорта людей, встречающихся гораздо реже первых.

2. Перебирая былую славу и падение, прошлые безумства и душещипательные истины, открывшиеся мне после, я пришел к тому, что толчком к моему появлению стало отчаяние, вызванное сомнением: "а стоило ли вообще рождаться на этот свет?". Повиснув между различными безднами, ни о каком свете речи и быть не могло - на выбор предстали всевозможные пропасти, одна паче другой, не оставившие никакого сомнения: я был рожден для одного лишь беспокойства. Я испытываю это состояние повсюду: от завтрака до похода в военкомат.

Возможно, когда отчаяние искало себе подходящую рубашку, она выбрала мою кожу, мою плоть, ибо пронизанные стрелами противоречий, оно не знает к чему обратить взор: то ли к самоумерщвлению, то ли к равнодушному тлению. Вызванная властью времени, она ничего не может поделать с тем, что вытворяет этот беспощадный убийца клеток, коим сопровождается любая секунда: я буквально чувствую распад своего мозга, сжимание черепной коробки от давления крайней безнадежности, затмевающей горизонт улыбок, растаптывающей смех еще в стадии зачатия. Мои представления, ставшие реальными только из-за магии вселенской порчи - потерей ощущения подлинного, "жизнь завершается с того мгновения, как мы появляемся на этот свет» - твердил каждый раз внезапно нахлынивавшим надеждам, и они уходили, печально поникнутые, разочарованные в потере своей способности – околдовывать.

Но этим не оканчивается главная игра отчаяния: проблема его наличия в том, что принятое за серьезную монету, она оборачивается своей наихудшей стороной: "с годами привыкаешь к головокружениям" - утверждал Чоран, но я бы еще добавил, что их начинаешь искать все больше и в более глобальных размерах. Конечно, ничего серьезного, они становятся лишь более утонченными. Если раньше слезы омывали грязь порочного мира, то теперь они больше не льются за отсутствием того внутреннего ангела, который оправдывал эту самую грязь и подкидывал очередную надежду.

Бездны никогда не оставляют своих клиентов и каждый день подсылают им все новые формы отчаяния: проживая тысячи жизней, они в итоге не проживают не одну, а пребывать в сферах уныния аж до неприличия уже граничит с фанатизмом наваждения, с застывшем сумасшествием. Удивительно, как петля еще не нашла мою шею, как нож еще не воткнулся в сердце, издающее лишь бешеные ритмы, как яд еще не проник в легкие, поглощенные лишь удушьем и никотином. Но это - моя последняя слабая жестокость, вызванная двойным противоречием: мне хотелось бы уничтожить этот мир, но в то же время охватить его такой любовью, какая и не снилась Гамлету.

Тогда как меланхолия вызвана парализацией волей из-за внешних обстоятельств, отчаяние, куда более предусмотрительное, кидает нас в состояние раздвоенности, тотальной грани, близкой к полной шизофрении: невозможно спокойно оставаться на месте когда мозг, освободившийся от влияния окаменелых идей, начинает свою подрывную деятельность - мы не знаем, куда и сунуться, ведь любое место и любой человек воспринимается нами как очаг расползания иллюзий, а ведь в том то и наша беда, что мы ими не поражены. Мою молодость прикончили люди, чей подобный душевный порядок пробудил инстинкт бешеной мести: разбирающиеся в людях и играющие с ними словно с марионетками; их улыбка равнодушия признавалась простаками за искренность, их речи отдавали пророчеством, мессианством и педагогией наихудшего; вызывающие симпатию колоссального размера, они полностью сухи к оттенкам любви, исходящих из дергающихся трупов, т.е. из нас, людей, не предрасположенных, а предназначенных для отчаяния. Увы, мне не дано подняться до уровня кьеркегоровского Йоханеса, который ввел тонкую игру даже в такое, казалось бы, серьезное чувство, как любовь.

Когда видишь, как смерть охватывает всё безо всяких исключений, пытаешься утвердить её в единственном месте, настолько же гиблом, насколько и пленительном - чувстве любви. Ты не можешь сопротивляться её чарам, если в потере реальности находишь её в одном человеке и ставишь на этом окончательную точку. Ты и в мыслях не сможешь прикончить этого человека, ведь он для тебя не из этого мира, а из мира вечности, где блистают ангелы, забытые большинством, и только души, ищущие настоящий Рай, могут в нем либо погибнуть, либо воскреснуть – в том старом источнике, о котором осталась лишь смутная память, а вместе с нею - еще более размытая иллюзия, что в какой-то момент жизни дышать мы можем только рядом с существами из Эдема, т.е. с теми, кто далеко не отсюда...

Одной моей подруге

Ты всегда была одним из тех жизнелюбцев, кто не от мира сего: сияющий блеск в невинных глазах, игривый детский образ, переполняемый нескончаемой энергией (секрет которой мне до сих пор не ясен), состояние постоянного удивления, не требующее извне никакого стимулирования, чтобы просто БЫТЬ. Хотя от страданий не избавлено ни одно живое существо, на тебе они не посмели наложить свою печать: воспринимать каждый день как праздник - вот, что по-моему всегда делало тебя особенной. Вспоминая тебя, мне сразу видится Дориан Грэй (только женского пола) - вечно юный, вечно красивый, без этих своих пороков.

Помнится, ты говорила, что у тебя все не получалось создать хорошую картину - не оттого ли это, что твое лучшее творчество заключено в искусстве жизни? Яркие краски, темные оттенки - все зависит от представлений и воображения их художника; сформированных либо опытом, либо грезами о мире ином. Поразительная черта спокойствия, как будто совсем независящая от состояний дел во внешнем мире - вот что меня сразу в тебе поразило. Кажется, если бы наступил апокалипсис, то и тогда улыбка не снизошла бы с твоего, в чем-то потустороннего взгляда. Если у многих с возрастом она является лишь как случайная гостья (не говоря уже о хорошем смехе), у тебя же она как домочадец (сложно даже представить рецепт убеждения, что наше тело – выгодное для неё предприятие). Если я и падок до просветления, то в сравнении с тобой я просто дикарь.

Кто знает, если б я не встретил тебя, возможно в поисках вечности целиком подался бы к Богу, тем самым навсегда утеряв чувство юмора. Мое счастье в том, что этого не произошло. «С некоторыми людьми и Бог покажется простым недоразумением» - вот строчка наиболее удачно приложимая к твоей натуре.

Если меня спросить, ходят ли еще ангелы по этой земле, я без колебаний отвечу: да.

Отвращение к цепям

Незнание – сила. Со знанием любое действие, воплощающее собой мощь энергии, представляется крайне ничтожным и бесполезным. Накопление, в таком случае, выглядит более желанной целью, чем растраты на какую бы то ни было цель.

То, что все эти новорожденные не более чем уродцы, вытекает из очевидной истины, что истинная красота сопутствует лишь тому, кто прервал цепи рождения. Рождение – это выброс того же шлака, именуемого белым семенем, такого же как моча, и выходящего из точно такого же источника сброса отходов – для омоложения организма. Жидкость течет в едином потоке, что и жизнь, только она оторвана от неё из-за облегающей формы, выносящей определенные ограничения. Ограничения всегда граничат с усталостью именно оттого, что узник не способен сбежать из темницы и вынужден томиться в ощущениях муках вечности. Благо то, что это лишь несовершенный ад. Это «лишь» позволяет прервать разрыв с источниками и осуществить «нирвану с помощью физических усилий». Надежда врастает в нас с тех пор, как мы покидаем тотальный хаос: до тех пор она и не требуется.

Этими данностями, столь редко показываемыми в тотальном хаосе, а еще реже – в хаосе организованном, не стоит пренебрегать во имя избежания хоть и временного, но все же крушения: увиденные картины смерти (и более того, переживание её в собственном соку), художником которых явилось всякое рождение, способны навсегда затмить невинности первозданного хаоса. Впрочем, все это временно до полного слияния с ним.

«Мне показали лица мертвых под сенью живых, и я проснулся весь в холодном поту. Всего лишь сон - вздохнул я с облегчением. А ведь этим и опасно засыпать – снятся дурные сны, а насколько ты залег – неизвестно, и не знаешь, проснешься ли вообще».

Абсолют Праха

***

Плоть это и не эфемерная и не реальная субстанция, на самом деле лишенная как длительности, так и центра тяжести, вопреки иллюзии протяженности и оболочке мускулов. Если бы мозг мог воспринять время как одну точку, его черепная коробка разлетелась бы вдребезги. Тело, являясь проводником непомерных материальных сил, приковывая нас к самому себе, заставляя сосредотачивать наш взор на его собственном изъяне, не может иметь нечто, именующее себя "душой". Плоть создана электричеством, которым содрогаются половые мышцы, её сила - в набирающей обороты жидкости, но мы не помним этого текучего состояния, ибо в тот момент были лишены органа непосредственного запоминания: барахтаясь в небытие, знали ли мы поворот событий, судьбу, уготованную нам трупом и инстинктами, сводящими на нет любые фокусы, которые мы пытались выдвинуть в защиту оправдания своей трусости, нежеланию оставаться в вечности беспамятства, обреченные возиться в страданиях: принимая крах их поражений, думали ли мы ввернуть им хоть какой-нибудь новый смысл или, исчерпав все формулы спасения, мы остановились на том, чтобы предписать их не более, как игре случая, погибели, к которой мы если и не стремились, но все же прилипли, как и к тому испугу, сопровождавшем наше первое мгновение, едва мы появились на свет? Не может быть и речи о том, чтобы вернуться в длительность без сознания: увидев свет, проникнувшись идеей его разрушительного дисбаланса, его сонной артерией, перекрытой тьмой наших несчастий, через него уже не может пробиваться тот невинный луч, что озарял наше небытие.

***

Если и существует какое-либо иное чем наше бытие, я бы не хотел туда попасть: слишком уж приелась мне немилосердная скука дней, растянувшихся благодаря ей по пустыне вечности.

Дата добавления: 2015-07-19