Манифесты. Декларации. Статьи 17 страница

То же самое рука моя или спина моя, т. е. любая часть тела моего, может осязать любую вещь, которую я, конечно, знаю, другими словами сказать, <может> видеть, но это еще не значит, что я осязаю молоток; каждую вещь я могу видеть, осязать только тогда, когда условное оформление предмета зафиксируется в моем представлении; если этой фиксации не будет, ни одна часть тела не сможет ответить мне, что она осязает, даже не сможет определить температуру: жарко или холодно, это зависит от сознания, от введения туда известных понятий о страданиях и болях и иных представлениях.

Бывают случаи, когда бритвой или ножом разрежешь палец, нарушилось тело, но сам того не заметишь, даже другой человек обращает внимание и говорит, что это у вас кровь; следовательно, боли я не заметил, ибо, очевидно, не дошло до сознания. Сознанию предписывается многое, оно, так сказать, есть тот контроль, которому суждено контролировать все восприятия, идущие извне, и оформлять их. Но, к сожалению, в нем перепутаны все кнопки (как в Петроградском телефоне), сотворяется шум и делаются неправильные выводы. Так был им сделан вывод — в силу чего была постройка вавилонской башни, в силу этого же вывода возникли фабрики и заводы, труд. В силу этого было порабощение людей друг другом, приобщение Искусства к жизни, строительство вавилонских башен, в силу этого евангелисты говорят, что мир наступит на земле только тогда, когда Евангелие будет проповедовать<ся>, и принято всеми людьми земного шара. Тоже и другое Евангелие материализма говорит, что мир тоже будет тогда, когда всюду убедятся в существовании мира материалистического. Ну, а Искусство разве не может сказать тоже, «что мир наступит только тогда, когда во всем мире узнают, что мир есть красота», не имеет ли оно тоже права строить мир красоты. Как и все другие.

Итак, оно никогда не сказало об этом, даже ни один из художников не мыслил, что он есть человек, обладающий таким организмом, который вырабатывает ту великую тишину контактного строя, в ко<тором> наступает полная недвижность и замолкает и голод, и холод, и другие восприятия; это то, чего не могут достигнуть многие века другие функции человека, ни религия, ни материализм — тело. Никто из них <художников> не мыслил о той красоте дворцов, которые создал он своим Искусством, и что эти дворцы, прежде всего дворцы Искусства, в которых нельзя жить харчевой кухней. Место харчевни не в доме Искусства, а за его пределами. Так, народу непонятны дворцы, когда он их разрушает лишь потому, что в них живут властелины, взявшие власть у него.

Наша современность угрожает Искусству чистому и не может его видеть как таковым, вне утилитарных предметов.

Преследует его чистую абстракцию, не зная того, что оно вырабатывает тончайшие шелковины нервных волокон и воспринимает красоту вечной тишины мира, находящегося среди хаоса других устремлений человека; из этих тончайших волокон восприятия возникают прекрасные строения новых явлений, чистых, как таковых; но человек с иной клетки сознания не хочет любоваться шелковой материей как таковой и хочет облачить свое тело для того, чтобы быть прекрасным, он хочет надеть на себя красоту и скрыть свою наготу, <он> режет тогда прекрасную материю на куски, режет красоту, сшивает ее согласно своему телу и напяливает, как дикарь в нос кольцо, и полагает, что Искусство должно быть для него, для оформления его наготы.

Но тело его сотворено по другому началу и приобрело формы другие, нежели формы Искусства, и потому как ни прикладывай Искусство к его телу, оно все же будет тем, чем есть.

Китайцы и другие люди ломают тело свое для того, чтобы быть красивы<ми>, так глубоко <в них> внедрена сила Искусства как такового. Так и в нашей современности стремятся люди одеть простые утилитарные <вещи> в элементы Искусства, так каждую посуду распис<ыв>ают узорами, как бы от этого пища в них будет лучше, но пища не лучше будет от этого; как только восприятие формы, в чем находится содержимое, свяжется с приятным чувствованием вкусового и эстетического, тут соединится и приятное и полезное.

Может быть, люди не заметили того еще, что все восприятия они распределяют по отдельным частям или клеткам. Так, например, потребность молитвы совершается в одном месте, потребность видеть Искусство в другом, потребность удовлетворения голода в третьем. Так человек распределяет участки для постройки фабрик, церквей, театров, клубов, чтобы получить пищу для насыщения одной части нервной системы. Вот почему дворец строится в таком плане, чтобы в нем была и церковь — или клуб, и театр, и столовая. Чтобы человек мог бы удовлетворить голод всех различий восприятий нервной системы. Но этого мало, человек хочет это все носить с собой, поэтому христианин надевает крест на шею и надевает одежду красивую.

Уже это подразделение домов, в которых происходит выработка известного продукта насыщения той или иной стороны организма, говорит за то, что существование Искусства как такового вполне является нормальным, и даже не будет ничего ненормального, если художники будут вырабатывать исключительно абстрактные явления, которыми будут удовлетворять чувство красоты.

Другими словами сказать, не будут приносить сковороды и наковальни на сцену или вешать в маленьком виде брелки, серьги из маленьких серпов или молоточков, обработанные Искусством; материя тоже <не> будет испещрена портретами вождей или орудиями производства.

Современность как раз стоит на этой точке зрения, спутывает все в одну кашу, творит кашу из всех элементов, окружающих ее, жестоко одурманивая художников. Конечно, это происходит потому, что в современности моей лежит стремление из тройственного идеологического лика создать одноликое (или <из> двойственного восприятия мира — одноликое) или даже утверждение одного лика — материалистического происхождения мира вне религии и Искусства — «Мир как утилитарность»), как <будто> бы человек не состоит из восприятии красоты, <но> только <из> чистого технического утилитаризма.

Итак, совершенно немой проблеск Сезанна обратил <на себя> мое внимание и <внимание> многих живописцев, которые прошли в этом направлении и идут дальше, минуя все препятствия и предложения людей других участников сознания с особой культурою и мировосприятия, и идеологии.

В сезанновский живописи уже началось освобождение Искусства от предметности, а в кубизме мы уже видим полное разрешение <Искусства от> предмета и переход живописца в свой участок Искусства как такового, освобождение от религиозного участка сознания и государственного, бытового и проч.

Кубизм есть наибольшее установление или наивысшая точка Искусства как такового. Самое важное в этом установлении это то, что в кубизме, <прежде> всего, отсутствует восприятие элементов металлической культуры, это движение с последующим ощущением динамики.

Эти наиглавнейшие элементы составляют существо всей металлической культуры, которая ничего общего не имеет с Искусством, но, будучи в среде ее, художники бывают захвачены динамичностью и начинают строить свое беспредметное или предметное Искусство в этом плане, отсюда возникает картина, выражающая живописное динамическое состояние.

Футуризм, таким образом, есть целиком под влиянием города, металломотори<е>м культуры связан с временем и пространство<м>. Также и супрематизм в той части, где он переходит в динамизм.

Последние влияния следует исключить из Искусства и признать их только в моментах наивозможной статики.

Так себе мыслю суть Искусства, которая и заключается в недвижности прогресса и объемов познания.

Все эти термины ничего <собой> не представляют в Искусстве, ибо происхождение их не исходит из Искусства, оно просто не знает их и знать не может. Сознанию же того участка, который как бы контролирует чистые живописные восприятия, принадлежит роль только построения, как и каким образом включать, выключать явления и восприятия воздействия, и только знать те последние немыслимо; мне кажется, что распорядок сознания нельзя считать знанием того, чем <оно> распоряжается.

Недвижность Искусства должна быть признана основой его, движимость же должна быть признана в тех культурах, в которых нет достижения и предела, не найден синтез. Например, живопись в Искусстве имеет ясно выраженную свою предельность, можно начертить орбиту или поле ее, из которого она не идет дальше, в ней самой как таковой нет прогрессирующих явлений, нет образа, нет идеи и нет представления, это простое кипение. Но оказывается, что «знаток живописи» усматривает в ней процесс знаменитого движения «вперед»; оказывается, что этот знаток живописной культуры принял движение автомобиля, движение своей идеи или идеи строения общественных отношений за движение живописное. Его спутало то состояние человека, в котором человек находится в поезде, человек лежит не двигаясь, не делая никакого усилия пробежать, его везет поезд, а знаток живописный видит, что человек тоже двигается. Оказывается, и живопись <может быть> в этом же положении, наступил<а> новая религия, значит и живопись новая, т. е. она движется, а живопись сама по себе недвижна, ибо она вне идеи. Искусство греков до сих пор осталось Искусством, а за это время много пробежало автомобилей в прогрессивном времени, оно же осталось в том виде и с тем же воздействием, что и тысячу лет назад.

Таким образом, вполне возможно сказать, что из Искусства должно быть выключено движение, и признать все виды Искусства, в которых выражено движение, принадлежащими металлотехнической индустрии.

Признать же произведениями Искусства <необходимо> только те, в которых нет ни силы, ни движения этой силы (покой).

Живописная линия стала предельной сезанновской границей, а уже протуберанцы ее достигли пределов кубистического созвездия и там потухли, но это не значит, что линия Искусства погасла, за пределами живописными возникают цветовые участки, а за ними бесцветные, т. е. белое или черное; в таком виде и степенях выявляется новое Искусство, которое идет к созданию нового ордера архитектурного стиля, что приписываю супрематизму. Отсюда совершенно очевидна линия Искусства, его синтеза, единого и неизменного, ибо синтез, усматриваемый в супрематическом архитектурном ордере, является только новой формой уже установленного некогда в допервобытных <временах> выхода человеческого элемента, ставш<его> <полноценным> человеком в первобытном <обществе> с <его> синтезом Искусства; <синтез Искусства существовал, тогда> как единственная база жизни <человека>, исковерканная в настоящем другими потребностями удовлетворения, напр<имер> голода, <удовлетворение> которого не успело еще выработать новый синтез недвижности дальнейшего пищевого разврата.

Оно вовлекло и Искусство, которое потеряло свою недвижность и, прикладываясь за прогрессивным движением удовлетворения голода, чувство которого развратилось, бежит и изменяется в силу закона голодного бега, называемого жизнью.

Отсюда живописцу кажется, что прогресс живописи его зависит от того, что содержанием живописного холста будет не языческий Бог, но христианский или тот или иной образ управления общественными взаимоотношениями.

Тоже вождь той или иной формы общественного Госстроя будет убеждать живописца в том, что беспредметная его мазня ничего не значит и что он будет великим живописцем современности, даже мировым, когда расплывчатый контур его живописи обострится контуром, сжимающим растекшуюся живопись в определенный лик его идеи, или образ.

В этом эксплуатационном порабощении находится Искусство и уподобляется пчеле; когда какие-то усилия, в конце концов, создали вид как результат своих усилий, создали организм как синтез, способный вырабатывать мед, тогда человек стал вставлять в улей искусственные соты для заполнения их медом. Так пчела и не знает, что человек ворует обдуманно всю ее энергию. Так и живописец не знает того, что под его мазок подставляют морду для росписи живописью.

Этот вывод заставляет <увидеть> или указывает на общее положение среды или обстоятельств, в котором находится живописец.

Зависит ли он от той среды и построения общественных отношений и всех обстоятельств, проистекающих из этих отношений, если он должен отказаться от выписывания морды или формы жизни? Очевидно, становится, что живописец как таковой осознал свои элементы, свою среду и культуру и потому не может попасть на удочку и выстраивать свою живописную культуру из элементов, происходящих из удовлетворения голода и телесных прихотей утилитарного быта.

Если рассмотреть город, то он построен или проистекает из чистого голодного чувства, в котором проявляют себя и науки и Искусство, т. е. утилитарные Искусства, поэтому архитектура в городе немыслима, а больше всего она выявляется в дворцах и храмах, тоже и живописца больше всего тянет за город.

Но художника идейные люди всегда приспособляют к своей идее для изображения ее во всех видах, и приспособляют его, как приспособляли пчел в культурных дадановских ульях[74], и говорят ему, что ты есть член общества и должен отражать жизнь его; так бы объяснили и пчелам, что они существуют специально для вырабатывания человеку меда.

Отсюда напрашивается еще вопрос, смысл которого заключается в рассмотрении культур, в которых развивается организм человеков: может быть, нужно рассматривать человеческое общество совершенно иначе, чем до сих пор его рассматривали? Человеческое общество определялось как бы единым родом и никакие различия в этом с виду единственном роде не принимались во внимание. <А суть в том,> что род человеческий такой же род, как род насекомых, которые имеют свой определенный род независимо от другого рода, и что культура их совершенно другая и разделяет их между собою: между пчелами и муравьями не существует никакого сговора, хотя те и другие одинаково чувствуют голод, но чувство голода их не объединяет не потому только, что они не могут догадаться, как догадывается человек, что если объединиться все<ми> родами, <как> человек, то будет замечательно строить и удобно. Пчела чувствовала бы себя гораздо лучше, если бы <пчелы и муравьи> поселились в одном улье и дружно, одним единым коллективом создали единое производство — одни вырабатывали бы мед, другие муравьиную кислоту, а если бы присоединились и другие насекомые: майские жуки, клопы, вши, — работа была бы спорее в общем объединении всего насекомства; установился бы мир на земле, установилось бы единое мышление и мировоззрение, наступил <бы> интернационал насекомых. Но очевидно, что насекомые еще не доросли до этого, из всех тварей оказалась одна тварь на высоте — человек. Он-то и увидел всю различную тварь рода человеческого и задумал различие родов слить в единый род для их общего блага. Конечно, эта тварь имеет одно преимущество перед другими, что она всеядная, и на этом основании <она> может найти одну платформу своего бытия (также и многое другое найдется в удовлетворении взаимных потребностей — негр может жениться на белой и т. д.).

Бесспорны данные, из которых можно делать предположение о создании единой расы человеков, единорасы тела. Но что касается психической стороны, в силу чего вырабатывается организация той или иной деятельности, это уже трудно объединить. Так, например, живописная деятельность, очевидно, не может стать единою деятельностью и культурой всего человечества. Очевидно, что огромное количество людей, занимающихся живописной деятельностью, могут создать особый свой строй и построить свою живописную культуру, в силу чего все производство будет другое, оформление полей, гор, лесов и построек будет другое. Тоже и все Искусство будет иметь разную культуру по характеру своей деятельности, а может возникнуть культура Искусства вообще со всеми хозяйствами.

Оформление жилища и всего быта будет другим, чем при <их> захвате деятельностям<и>, Искусству не принадлежащими.

Отсюда получается, что сознание человека распадается и ориентируется согласно своего участка как культуры живописной, происхо<дит потому так>, что бытие живописное оформляет сознание только в участке живописной деятельности.

Люди же, обладающие сильно развитым участком сознания и восприятия чисто конструктивно-утилитарных явлений, будут строить другую культуру, скажем, тяжелую индустрию, созда<ва>ть города и другие условия для жизни в ней, заводы и фабрики («металлическая культура»).

Люди, обладающие сознанием существования Бога как начала, из которого все имеет происхождение, построят культуру религиозную.

Задача же, поставленная человеком, [навык] объединения всех участков сознания в одно целое сознание и приятие одной истины о происхождении экономической базы, может встретить сильный отпор каждого участка сознания той или иной культуры.

Харчевые основы потребы сильно разнятся от состояния той или иной культуры, а также и мировоззрения, от которого зависит строгость поведения. Если чувствую голод, то это еще не значит, что для этого нужно строить специальный завод, вырабатывающий тысячу один сорт колбасы; если я чувствую холод, тоже не значит, что нужно строить фабрики для выработки 1001 сорта сукна. Тоже не значит, что Искусство и наука должны себе разбивать лбы, преклоняясь перед божественной фабричной трубой. Фабричная труба объявила себя Богом, от которой происходит и Искусство и наука (недурно и гордо). Но и трубе хочется все, же быть иногда красивой, несмотря на ее горделивый и милостивый целесообразный вид. Она зазывает в недра своего мировоззрения, чтобы художник охорошил ее, а наука удостоверила бы ее правоту на существование.

Таким образом, поколения живописцев, выросшие среди фабричных труб, с трудом представляют себе другую живопись, как только фабричную, <они> убежденными остаются, что эта труба дает жизнь и происхождение Искусства исходит именно из этой трубы, это источник всех благ тоже; поколение пчел убедилось в том, что дадановские улья и есть подлинные дома, в которых нужно жить и работать, не подозревая, что этот домик не домик, а обираловка.

Итак, не только живописцы в этом убеждены, в священной силе трубы, но и все люди, которые видят в ней единственный источник живой воды, которая творит «культурную жизнь»; с утра до ночи, целыми днями, месяцами, годами и веками <люди> проводят у подножия ее свою работу, выбиваясь из сил, а толку нет, кто-то вынимает соты и уходит, и оставляются пчелам-людям небольшие куски. Это мое сравнение может вызвать другую практическую мысль: свергнуть тех людей, которые делают это дело, эксплуатируя пчел, и стать самим<и> собою и вырабатывать только для себя, тоже стать эксплуататором самого себя и выматывать в трубу всю свою энергию, придумывая удивительные орудия техники.

Я убедился, что вся изощренность технических орудий дала меньше, чем примитивная техника человек<а> в первобытном <обществе>, толь<ко> обманулся человек и задыхается в дымовой трубе, ища через нее лучшую жизнь.

Но прошло уже много веков, в которых изощрялась часть людей в изобретении орудий, через которые человечество должно получить удовлетворение, но они оказались негодными, ибо возникли из прихотей развращений тела. Оставалось только Искусство как одна из удивительных, можно сказать, сторон совершенства человека, достигшая того, чего очевидно не может достигнуть харчестроение. Уже если мы обратим внимание на то, что художник обладает наипримитивнейшими орудиями, которыми создает произведение, удовлетворяющее стройность человеческих чувств, можно сказать, вечно, — возьмем кисть и щетину, возьмем зубило у ваятеля — этим незначительным оборудованием руки воздвигает человек из камня вековое строение. Сам же он себе красок натрет, и кисти наделать может, и холст приготовит лучше, нежели фабрики.

Итак, все народы творят Искусство незначительными орудиями техники, и чувство удовлетворено, но чувство голода никогда, хотя могло бы удовлетвориться небольшими и незначительными техническими орудиями для добывания этой пищи. Но, развращаясь, одновременно воздвигает заводы и фабрики для выработки только орудий, чтобы победить чувство голода, и все мало и мало, и все неутонченно и несовершенно, и нет того вождя, который бы сказал — довольно, остановитесь, это не культура и не прогресс, а разврат. Удовлетворяя чувство голода, сознание <человека> вырабатывает орудия убийства не только низших, как он называет, существ, но и подобных себе. В безумстве проливает кровь.

Но ничего нет подобного в Искусстве; чувство, ведающее Искусством, не делает орудий убийства и не творит войны, и не избивают художники художников других стран и не уничтожают Искусство других наций, как это делают другие чувства и их сознание.

Архитектурные здания стоят века, и поколения восхищаются ими, но не восхищаются заводами, ибо их века не сохранили, и сохранять не будут в силу их несовершенного оформления. Архитектурное Искусство есть Искусство чистое, беспредметное, даже и в том случае, когда формы его стоят в зависимости от того или иного содержания извне, религии и друг<их> идеологий. Потому оно беспредметно, что впоследствии, когда содержание исчезнет и его уже забудут и люди не будут знать, для каких целей оно <здание> строилось, то будут воспринимать его исключительно беспредметно, будут видеть в этом старый памятник, Искусство как таковое, и этот памятник будет представлять собою совершенный прекрасный скелет, который потерял свой образ и по которому нельзя уже больше узнать <ни> выражение лица, ни его мышления.

Отсюда вижу, что все Искусство в сущности своей беспредметно, постоянно, абстрактно, и если в его формы абстрактные и поселятся бездомные идеологии, то сами они и вкладывают свое содержание в Искусство, но только временно, ибо каждое идеологическое учение временно есть и не может пережить формы Искусства, как не может пережить образ, лик человеческий свой скелет.

Поэзия. Статьи о поэзии

Стихи*

«Почему из склепа средины моей…»*

Почему из склепа средины моей

Подымается пламя доброты и ласки

К каждому прорвавшемуся, и простершему

руки и ветви к низу бездонных глубин

  Почему все устремляется из твердыни

и в одно и то же время цепко корнями

держится земли, ты ли убегающее

не смело, или же пустить тебя

не хочет нечто.

  Почему я обуян добротою, тогда

когда суть моя состоит из зла

  Почему все из тебя выходящие

стремятся к убийству

если это твой мудрый закон,

то почему ты в одно и то же время

защитным цветом прикрываешь

  Значит ты мудрый и злой

защищаешь его, жалеешь, значит в тебе

та же доброта, что и во мне

Ведь я тоже из тебя, как и все

Ведь ты меня создал из трупов

Ради меня убив их тело.

Я из ряда убийств

Но как выйти мне в то что

мне принадлежит, как очистить себя

от награбленного. Ведь я часть

награбленного.

Добро и зло составляют две половины

мои, также как и ты состоишь

и почему всегда раздор во мне

и война неустанна, когда же победа

будет, и что должно победить

Кому принадлежит корона бытия

Да Ты меня создал из ряда

убитых за их счет ты построил меня

  Но я восстаю, и хочу выйти к

самому себе чистому прозрачному

и когда очищу себя, то убью зло.

Мне не нужны тропинки

протоптанны<е> мною, я буду ничем

и не будет желудка и не будет

зубов.

Я не посягну на тебя мой брат,

ибо одинаково бежим, но зачем

ты глубоко держишь корни.

Отрежь пальцы пусть останутся

Тебе нечего держаться.

«Не найдя себе начало, я воскликнул…»*

Не найдя себе начало, я воскликнул:

и создал меня господь по образу и подобию

Своему, и так я имею теперь представление

о Боге, лик его и лик мой носят

тождественность.

  Но в веках создания моего я утерял

во многом части лика своего и в будущих

веках утеряю всё подобие Первородного

начала. Рассыплюсь во многом, и

возстанет многое. Так будет затерян

образ мой и представление о Боге.

  #

Так я рассуждаю о себе и возвышаю

себя в Божество, говоря, что всё я

и нет кроме меня ничего, всё что

вижу вижу себя, так многосторонне

и многогранно существо мое.

  #

В пустыне зародилось начало моего

лика. Но я ожил в Шестом дне

творения. Так сложно было лицо

моё, ибо прежде, чем встать в совершенство

я претерпел много форм, и так

что вижу, — я есть.

  #

Всё стало служить мне, но не я

служу всем, ничто не служит мне

ибо я себе служу.

  Вся жизнь из меня, и всё живет

мною, и я всем живу

  Но в теле своём я разорвал сознание

Своё, с деревом птицей

и насекомым. И мы стали разны

и разно видим мир

И я не могу проникнуть в них

и видеть мир их. Не уследил своё

размножение теряюсь в догадках

строю новый мир из пепла

земли.

  Так сменяю

первобытный рай Нового мира

и в Шестой день создам себя

по образу Бога

  #

Нет совершенства в Боге, ибо

Шестой день заключаю новый путь

свой в кольцо

Сейчас первый день сотворение

Нового измерения, основы начала

моего лика, преображенного в новом

бытие.

  Но никто не видит и никто

не горит душою. И все проходят

мимо. А Дух живой несет пламя

дальше и дальше, все видят

звезды и Солнце, уже мертвое

ибо в новом преображении оно

Не нужно. В новом чуде нет

Ни солнца, ни звезд. Потух

рай.

Рождается око нового начала.

Дрова привезли*

Взяли пилы топоры веревки, и пошли войною.

На леса. Вошли одетые подпоясанные,

И распоясались и разделись, размеряли тело леса.

Зарубили пометки на старших

И молча, подходили к дереву люди и у самих пальцев

Корней начали пилить. Молча, переносило дерево

боль свою, и смотрело в синий простор.

  Оно имело надежду на свои сучья и корни.

Оно думало, что никто не вырвет его с земли.

И стихийным бурям противостанут ветви,

и защитят ствол его.

  Для этого с каждым годом рождало все новые

и новые сучья.

  Ждало бури, а потому глубоко вошли его корни.

И вдруг незаметно в тихий солнечный день,

подошел человек, с ужасной пилой, и спилил

дерево. Закинул веревку и повалил огромное тело

к ногам своим.

  Так победил дерево хитрый человек и из тела

срубил себе защиту, добыл огонь и пепел использовал в поля

для овощей.

  Вспомнить о дереве побудил меня стук в дверь

«дрова привезли».

  Вышли, посмотрели куски тела.

Взял топор колун и эти куски дробил, куски еще боролись

держали крепко тело свое не хотели без боя сдавать ни куска.

  Но руки мои вгоняли все больше и дальше

железо-колун, и распалось в щепы полено

  Так гордый с победой вошел в жилище

свое нагретое деревом.

«Я начало всего…»*

1913 год

Под Я разумеется человек

Я Начало всего, ибо в сознании моем

Создаются миры.

Я ищу Бога я ищу в себе себя.

Бог всевидящий всезнающий всесильный

будущее совершенство интуиции как вселенского мирового

Сверхразума.

Я ищу Бога ищу своего лика, я уже начертил его силуэт

и стремлюсь воплотить себя.

И разум мой служит мне тропинкою к тому, что

очерчено интуицией.

* * *

Лицо мое смеется и смех тяжит мудрость

Судорогою лица. Этим разделяюсь с природою, ибо

она не улыбается, нет гримасы смеха, она

совершеннее.

«Я» начало великое. Охвачу ли лицо свое

Мудростью вселенного блеска.

Светятся и мерцают звезды в лице моем

возрождая огонь мудрости.

В море глаз твоих темные острова окованы

кольцом в память рабства

Разорву их, ибо мудрость внутри темного острова

как источник живого.

Я ношу оболочку, сохраняющую совершенство мое в Боге

Глаза мои через цепь колец видят мир, который

есть лестница моей мудрости

Так по лестнице познания я узнаю то, что сохранено

во мне и что отбросив в пространство дорог для познания.

Но то, что познаю, есть результат мудрости,

а познание мое — подножие лестницы моей

* * *

Старайся не повторять себя, ни в иконе, ни

в картине, ни в слове. Если что либо в действе

твоем напоминает тебе уже деяйное прошлое

и говорит мне голос нового рождения:

Сотри, замолчи, туши скорее, если это огонь,

Чтобы легче были подолы мысли твоих

и не заржавели.

Чтобы услыхать дыхание нового дня в пустыне,

Очисть слух свой и сотри старые дни, ибо

только тогда ты будешь чувствительный и белый ибо

Дата добавления: 2015-07-19