Климов Григорий - Песнь победителя 23 страница

“А, так это же наши”, – говорю я. – “Ничего удивительного, что подстрелили”.

“Григорий Петрович, нам все время рассказывали, чтобы мы были осторожнее. Даже рекомендовали шофера на ночь в машине не оставлять, а то убьют. Ведь тут все время... Ну, сами знаете, что творится”.

“Где это Вы такие вещи слыхали?”

“Нас еще в Москве предупреждали”.

Я не могу удержаться от смеха. “Ну, если в Москве, то это возможно. Здесь-же все выглядит несколько иначе. Во всяком случае, в деревне спать мы будем лучше, чем в комендантской гостинице. Это я Вам гарантирую. К тому-же у нас у всех пистолеты”.

После долгих уговоров мои спутники соглашаются на риск ночевки в неизвестной немецкой деревне. Приказав шоферу оставаться в машине, мы отправляемся в путь.

“А где-же мы там спать будем?” – снова с сомнением спрашивает капитан II. – “Неудобно среди ночи будить людей и вламываться в дом”.

“Об этом не беспокойтесь, Виктор Степанович”, – беру я на себя роль проводника. – “Первый-же дом, на который мы наткнемся, будет гостиницей. Хотите держать со мной пари?”

“Вы, Григорий Петрович, прямо фокусничаете. Отчего Вы так уверены, что первый дом будет гостиницей?” – спрашивает капитан II. – “Если будет по Вашему, то откупорим бутылку коньяка”.

“Очень просто. Мы идем по дороге, а у немцев гостиницы всегда стоят у дороги при входе и выходе из деревни. Видите, как просто я Вашу бутылку выиграл?”

“Все-таки вся эта затея мне не нравится”, – мрачно вздыхает капитан II.

После десяти минут ходьбы перед нами из темноты вырастают неясные очертания моста. Сейчас же за мостом мы видим пробивающийся сквозь щели свет из окон.

“Ну, а теперь смотрите, Виктор Степанович. Кто прав?” – говорю я, направляя луч карманного фонаря на чернеющую над входом узорчатую вывеску с изображением пивной кружки. – “Вот Вам и гостиница”.

Через несколько минут мы сидим за столом в зале деревенского гастхауза. Мои спутники недоверчиво озираются по сторонам, как будто каждую минуту ожидая нападения. Зал-гостиная отделан на тюрингский манер – тяжелая резная мебель из темного дуба и масса оленьих рогов по стенам. Люстры и стенные канделябры тоже сделаны из оленьих рогов. В глубине зала блистает многочислен­ными никелированными кранами стойка-буфет. За стойкой улыба­ются две девушки в белых передниках.

Договорившись с хозяином о ночлеге, мы заказываем горячее кофе. Из чемоданчиков, которые мы взяли с собой, появляются хлеб, колбаса и, наконец, бутылка коньяка, которую капитан II захватил в дорогу “против гриппа”.

“Ох, Григорий Петрович, выпьем мы, а потом всех нас здесь ухлопают как куропаток”, – тяжело вздыхает капитан II, откупоривая бутылку. – “Ну, Вы за все перед апостолом Петром отвечать будете”.

“Хотите я Вам выдам мой маленький секрет”, – говорю я. – “Тогда Вы наверняка будете спать спокойнее. Мне частенько приходилось бывать в командировках. Несколько раз я объезжал всю Тюрингию и Саксонию в сопровождении грузовика с грузом. В этом случае, действительно, есть опасность и нужно быть осторожным. И вот всегда, когда приближалась ночь и нужно было останавливаться на ночевку... Что Вы думаете я делал?”

“Ну, конечно, старались добраться до комендантской гостиницы” – с уверенностью отвечает капитан II.

“Так я сделал только один раз. Первый и последний раз. После этого я всегда старался избегать городов, где есть комендатура и советский гарнизон. Я нарочно не доезжал до города, выискивал первую попавшуюся деревню и останавливался в первой попавшейся гостинице”.

“В чем-же дело?” – заинтересовывается инженер-полковник.

“Так надежнее всего”, – отвечаю я. – “За год моего пребывания в Германии я три раза вынимал пистолет, собираясь стрелять... И все три раза это были люди в советской форме... С целью ограбления”, – поясняю я, после некоторой паузы.

“Интересно...” – цедит сквозь зубы капитан II.

“Раз я остановился в гостинице для офицеров в Глаухау”, – продолжаю я. – “Грузовик, на всякий случай, поставил под окном. Не успел лечь в постель как слышу, что мой грузовик уже демонтируют”.

“Забавно...” – вторит инженер-полковник.

“Для меня совсем не было забавно, когда я с пистолетом в руке и в нижнем белье носился по улице”, – замечаю я.

“И чем-же это кончилось?” – спрашивает инженер-полковник.

“Задержал двух наших лейтенантов и одного сержанта. Вызвал комендантский патруль и сдал их под арест. На утро комендант города мне говорит: “Верю Вам, товарищ майор, но арестованных придется отпустить. Мне такими мелочами заниматься некогда, В следующий раз советую Вам поступать так. Подождите пока разберут автомашину. Чтобы были вещественные доказательства. Потом перестреляйте всех на месте и вызовите затем нас. Мы протокол составим и Вам еще спасибо скажем. Жаль, что Вы в этот раз погорячились”.

В это время в зал входит элегантная молодая женщина. За ней следует мужчина. Они садятся за столик напротив нас и закуривают. Дым от сигарет голубыми волнами поднимается кверху.

“Все это хорошо”, – говорит капитан II. – “Но мне здесь одно не нравится – публика слишком хорошо одета. Посмотрите на этого типа, что с дамой напротив? Наверное все бывшие крупные нацисты. Попрятались здесь в глуши, а мы вот теперь в их гнездо попали. Заметили вы кучку молодых парней – зашли, пошептались и опять ушли! Все это мне кажется очень подозрительным”.

“Ну, тогда пойдемте спать”, – предлагаю я. – “Утро вечера мудренее”.

– “Ох, спать”, – морщится инженер-полковник. – “Надо будет посмотреть, куда окна выходят”.

Когда мы поднимаемся на верхний этаж в отведенные нам комнаты, инженер-полковник и капитан II начинают рекогносцировку. Они открывают и закрывают окна, потом проверяют прочность задвижек. “Нам говорили, что здесь ручные гранаты в окна бросают”, – поясняет капитан II. Затем он выходит в коридор и пытается проверить не заняты ли соседние комнаты вервольфами. В заключение он пробует прочность запоров на дверях.

“Ей Богу, Виктор Степанович, глядя на Вас, мне тоже страшно становится”, – говорю я. – “Может быть у Вас особое чутье на всякие приключения”.

Мои спутники занимают одну комнату. Мне приходится устраиваться в комнате рядом. В первый раз за время моего пребывания в Германии я чувствую некоторую неуверенность. Закрыв дверь на задвижку и поразмышляв минуту, я вынимаю пистолет из портфеля и кладу его под подушку. Затем я тушу свет и ныряю под пуховики.

На следующее утро я стучу в дверь моих соседей. Из-за двери раздаются сонные голоса, затем громыхают запоры. Мои спутники с трудом вылазят из постелей. Оказывается они еще долго после полуночи сидели, совещаясь, спать ли им раздевшись или одевшись. Теперь-же, при свете солнца, все их страхи и опасения рассеялись и они даже подшучивают друг над другом.

“Виктор Степанович, расскажи как ты ночью в уборную с пистолетом ходил?” – лукаво подмигивает инженер-полковник.

“Знаете что это вчера была за шикарная пара?” – говорю я. – “Местный сапожник с женой. К тому-же старый коммунист. Я уже у хозяина справки навел. А Вы их за крупных наци приняли”.

Еще вечером мы попросили хозяина гостиницы послать рано утром авто-электрика на помощь нашему шоферу. Когда мы подходим к месту стоянки нашей автомашины, оба усердно заняты ремонтом. Чтобы убить время, мы решаем пойти и осмотреть замки Гёте, которые должны быть где-то наверху над нашими головами. По крутой тропинке между кустов мы карабкаемся вверх.

После непродолжительного пути мы взбираемся на вершину. На самом краю крутого обрыва стоят два дома, окруженных зарослями кустов и деревьев. Далеко внизу у наших ног вьется лента дороги, на которой черным пятном виднеется наш автомобиль и копошащиеся около него люди. Далеко-далеко во все стороны открывается чудесная панорама.

Мы подходим ближе к довольно неказистым домам, носящим гордое обозначение замков. У бокового входа развешены для просушки заячьи шкурки. Здесь живет сторож, хранитель и одновременно проводник по замкам, являющимся сегодня музеями. Посетителей, по-видимому, немного и сторожу приходиться попутно зарабатывать себе на жизнь браконьерством. С его помощью мы осматриваем исторические достопримечательности и даже собственноручную надпись Гёте карандашом на подоконнике. Надпись аккуратно обрамлена специальной рамкой из стекла.

Этот дом когда-то служил летней резиденцией тюрингского курфюрста. Затем некоторое время он принадлежал Гёте. Обстановка бедна и ничем не напоминает королевское или княжеское жилище.

Когда мы, осмотрев замки, выходим снова в парк, инженер-полковник говорит: “Все-таки интересно посмотреть дом, где ступала нога Гёте. Ощущаешь какой-то внутренний трепет. Но внешне все это нельзя сравнить с нашим Петергофом или Царским Селом. Бедно жили ихние курфюрсты”.

“Приятно когда видишь здесь порядок и уважение к культурному наследию Гёте”, – размышляет капитан II. – “А что они сделали с нашими дворцами в Петергофе? Ведь все дворцы кругом Ленинграда разграбили и еще хуже – загадили. Я это все своими глазами видел”.

“Это характерно для немцев”, – делает вывод инженер-полковник. – “Они слишком самовлюбленны. Вот этот дом – для них святилище. Такое-же святилище он и для нас. А почему-же, спрашивается, они во дворцах Екатерины конюшни устраивали?!”

Мы идем по парку. По деревьям шмыгают белки, не обращая на нас ни малейшего внимания. Одна из них спокойно сидит на ветке как-раз над нашей головой. Слова моих спутников наводят меня на неожиданную мысль. Я вытаскиваю из кобуры пистолет и неторопливо целюсь в белку.

“Что Вы, Григорий Петрович?!” – хватает меня за руку капитан II. – “Я думал, что Вы взрослый человек?!”

“А, что-же тут такого?” – упорствую я и снова целюсь в белку.

“Оставьте!” – протестует инженер-полковник, присоединяясь к капитану II. – “Разве можно здесь стрельбу поднимать!”

“Не беспокойтесь”, – смеюсь я, пряча пистолет. – “Это я просто хотел посмотреть как вы будете реагировать на варварство...”

В это время со стороны дороги, где стоит наш автомобиль, раздаются два выстрела. Это шофер дает нам условный сигнал, что машина в порядке. Через полчаса замки Гёте остаются далеко за нашей спиной.

Еще в течение нескольких дней мы носимся по Тюрингии и Саксонии. Мы контролируем заводы, накладываем секвестр, реквизируем текущую продукцию, подготовляем проекты наряд-заказов для Управления Репараций.

В этой поездке мне впервые приходится ощущать довольно странную вещь. Я убеждаюсь, что год пребывания за пределами Советского Союза не прошел для меня бесследно. Каким-то образом я изменился внутренне. Я это ясно вижу при контакте с моими спутниками-моряками. Они только вчера прибыли из Москвы и завтра они снова вернутся туда. Для меня они являются своего рода реагентом, на котором я имею возможность проверить происходящий во мне процесс.

Из контакта с ними я с внутренним содроганием почувствовал, что мыслями и мироощущением я удалился от той орбиты, в которой вращается советский человек. Это не было отказом от того, что я имел, в пользу чего-то другого. Это было расширение кругозора.

Глава 12. В когтях системы

1.

“Познакомьтесь!” – представляет полковник Кондаков. – “Подполковник Динашвилли”.

Я пожимаю руку человека в сером гражданском костюме. Расстегнутый ворот белой рубашки без галстука. Слегка подчеркнутое пренебрежение к гражданской одежде, свойственное кадровым военным. Обрюзгшее лицо. Матовая лоснящаяся кожа, отвыкшая от солнечного света. Усталое и безразличное выражение черных на выкате глаз. Такое же ленивое и безразличное пожатие влажной руки.

Полковник Кондаков и я приехали по запросу Центральной Оперативной Группы МВД для экспертизы показаний ряда заключенных. Поскольку данные дела переплетались с аналогичными материалами, находящимися в отделе полковника Кондакова, МВД запросило консультации и помощи СВА.

Полковник Кондаков знакомится с протоколами предыдущих допросов и материалами следствия. Первым идет дело одного из бывших научных сотрудников в лабораториях Пенемюнде, служивших центром немецких исследований в области реактивных снарядов.

“Немного задержались”, – говорит подполковник МВД, поглядывая на дверь. – “Я приказал, чтобы его сначала привели в человеческий вид”.

“Давно уже он у Вас здесь?” – спрашивает полковник Кондаков.

“Около семи месяцев”, – отвечает подполковник в гражданском таким сонным голосом, как будто он не спал с самого дня рождения.

“Как он к Вам попал?”

“Нам поступили агентурные сведения... После этого мы решили заняться им поближе”.

“А почему... в такой обстановке?” – спрашивает полковник.

“Он жил в западной зоне, а его мать здесь в Лейпциге. Мы предложили матери написать ему соответствующее письмо с просьбой приехать к ней... Ну, вот и приходится держать его под замком до выяснения”.

“Как-же это мать согласилась?”

“Мы пригрозили, что в противном случае отберем у нее овощную лавку. А потом – мы интересуемся сыном только для дружеской беседы”, – поясняет подполковник, позевывая.

Через некоторое время конвойный сержант вводит в дверь заключенного. Меловая бледность лица и лихорадочный блеск глубоко запавших глаз говорят больше, чем все старания следователя МВД привести своего подследственного в человеческий вид.

“Ну, вы пока займитесь им, а я отдохну”, – снова зевает подполковник и растягивается на стоящем у стены диване.

Подследственный, инженер по артиллерийскому вооружению, представляет для нас особый интерес, так-как, согласно агентурным сведениям, он работал в Пенемюнде в так называемом отделе третьего периода. Первым периодом считались виды вооружения, проверенные на практике и пущенные в серийное производство, вторым – виды вооружения, не вышедшие еще из стадии заводских испытаний, и третьим – виды вооружения, существующие только в расчетах и чертежах. С результатами первых двух периодов мы знакомы довольно хорошо, последний-же период является для нас темным пятном, т.к. почти все чертежи и расчеты были уничтожены в дни капитуляции и в наши руки не попало никаких материальных доказательств, кроме устных показаний целого ряда лиц.

Согласно протоколов предыдущих допросов подследственный работал в группе ученых, имевших своим заданием создание реактивных снарядов противовоздушной обороны. Разработку этого проекта начали в связи с безусловным превосходством средств воздушного нападения союзников над оборонительными противовоздушными средствами Германии. Особенностью проектируемых снарядов являлось наличие в головной части высокочувствительных приборов, ведущих ракету на цель и производящих взрыв в непосредственной близости от цели. Отстрел ракеты производится со специального станка-лафета без точного прицела. Когда ракета попадает на определенное расстояние от обреченного самолета-цели, начинает действовать аппарат-наводчик, который самостоятельно корректирует предварительную наводку, ведет ракету на цель и при определенном приближении к цели производит детонацию заряда. Подобный принцип немцы удачно использовали в магнитных минах и торпедах, нанесших чувствительный удар союзному флоту в первый период войны.

В случае ракеты, решение проблемы осложнялось несравненно большими скоростями снаряда и цели, меньшей массой цели и тем фактом, что самолет в основном построен из немагнитных металлов.

Несмотря на это, имелись данные, что немцам удалось справиться с решением проблемы. Каким путем воспользовались немцы для преодоления специфических трудностей данного задания – по принципу радара, фотоэлемента или каким другим методом. В этом вопросе была масса расхождений.

Протоколы допросов показывают, что от подследственного требовали возобновления на память всех расчетов и чертежей, относящихся к проекту ракеты “V-N.” Полковник Кондаков ведет допрос совершенно в ином направлении. Сверяясь с имеющимися у него данными, он старается установить место, которое занимал подследственный в сложной системе научно-исследовательского штаба Пенемюнде. Для него ясно, что один человек не может знать всего объема работы над проектом, как этого требует МВД.

“Согласны ли Вы продолжить Вашу работу в одном из советских научных учреждений?” – обращается полковник к заключенному.

“Я уже несколько раз просил дать мне возможность доказать правоту моих показаний”, – отвечает подследственный. – “Я мало что могу доказать... здесь. Вы понимаете!”

В этот момент серая фигура, до того безмолвно лежавшая на диване спиной к нам, как пружина взвивается вверх. Подполковник МВД с дикой руганью вскакивает на ноги: “Свободы захотел? Почему на Запад бежал? Почему здесь ничего не говоришь?” Он в ярости шагает к сидящему на стуле заключенному. Тот беспомощно пожимает плечами и виновато смотрит на нас через стол, как будто извиняясь за поведение своего следователя.

“Я предлагаю передать его в распоряжение генерала...” – обращается полковник Кондаков к следователю и называет имя генерала, руководящего советской научно-исследовательской базой в Пенемюнде. – “Там мы получим от него все, что он может дать”.

“А если он сбежит?” – недоверчиво косится следователь в сторону заключенного.

“Товарищ подполковник”, – натянуто улыбается Кондаков. – “Для нас решающим является максимальная целесообразность каждого случая. В данном случае я буду ходатайствовать перед высшими инстанциями о переводе этого человека в Пенемюнде.”

Покончив с первым делом, мы переходим ко второму. Здесь речь идет о довольно фантастичном изобретении. Проект не вышел еще из стадии расчетов и чертежей самого изобретателя и рассмотрению официальными немецкими учреждениями не подвергался. Перед тем как попасть за решетки МВД в Потсдаме, изобретатель жил во французской оккупационной зоне Германии. Первоначально он предложил свой проект на рассмотрение соответствующим французским властям. В результате, через каналы французской компартии об этом узнали заинтересованные советские учреждения, призвавшие на помощь МВД. Методика и маршрут путешествия немецкого изобретателя в папке следствия на указывается, но из протоколов ясно, что подследственный уже десятый месяц гостит в подвалах Потсдамской Оперативной Группы, где его всеми доступными “мерами следственного воздействия” поощряют к дальнейшей работе над своим изобретением.

Перед нами еще сравнительно молодой человек, инженер по слаботочной технике. Во время войны он работал в исследовательских лабораториях целого ряда ведущих электротехнических фирм Германии, особо специализировался на телемеханике и телевидении. Над своим изобретением он работал продолжительное количество лет, но реальные формы его проект принял только к моменту окончания войны, когда немецкие военные власти уже не интересовались подобными вещами.

Подследственный начинает объяснять свое изобретение. Он постепенно развивает свою мысль, подтверждая ее ссылками на труды крупных немецких ученых в области оптической физики. Его изобретение в технической форме состоит из двух аппаратов – датчика и приемника. Датчик, сравнительно миниатюрный аппарат, будучи заброшен на несколько километров за вражескую линию фронта, позволяет видеть на экране приемника, находящегося в расположении собственных войск, то, что находится между датчиком и приемником, т. е. диспозицию противника и его технических средств. Комбинация ряда датчиков и приемников позволяет охватить любой участок по фронту.

Неизвестно из каких соображений МВД в течение десяти месяцев держало изобретателя у себя в погребе. Со свойственной этому учреждению подозрительностью следователи предполагали, что заключенный стремится утаить от них свой секрет, и всеми мерами пытались заставить его сказать больше, чем он на самом деле знал.

На этот раз допрос полковника Кондакова преследует несколько иную цель, чем в случае ракетного специалиста. Теперь он старается установить насколько идея изобретателя обрела технически осуществимую форму. Полковник интересуется не только теоретическими обоснованиями, но и путями их технического осуществления. Сыпятся специальные вопросы по технике беспроволочной связи и телевидению. К нашему общему удовлетворению подследственный с честью выдерживает испытание. Одновременно он с упорством, кажущимся странным в стенах МВД, отказывается давать показания о ключевых узлах своего проекта. Может быть он опасается, что вырвав у него сущность изобретения, МВД просто ликвидирует его, как ненужного и неудобного свидетеля.

“Согласны-ли Вы доказать техническую осуществимость Вашего проекта в условиях соответствующего советского научно-исследовательского учреждения?” – задает вопрос полковник.

В глазах у заключенного вспыхивает искра надежды. “Герр полковник, это единственное, чего я желаю и о чем уже давно прошу,” – отвечает он дрожащим голосом.

“Врет, сволочь!” – как эхо звучит голос с дивана и подполковник МВД снова вскакивает на ноги. – “Он только ищет возможности сбежать. Почему он предлагал свое изобретение французам?!”

“Я предлагаю перевести этого человека в распоряжение полковника Васильева в Арнштадт,” – обращаясь к следователю, делает свое заключение полковник Кондаков. – “Если Васильев отрицательно отзовется о его работе, тогда можете получить его обратно и решать вопрос по своему усмотрению.”

“Так Вы у меня всех заключенных распустите,” – ворчит подполковник.

Остаток дня мы посвящаем разбору документов, имеющихся в распоряжении МВД, но касающихся науки и техники. В основном это агентурные материалы о немецких научных работниках и их работах, находящихся в западных зонах Германии. Здесь требуется установить техническую ценность данных ученых и их работ для Советского Союза. В случае положительной оценки МВД берет на себя практическое осуществление дальнейших шагов для реализации дела. По многим документам уже были вынесены решения специальными комиссиями.

К вечеру мы покончили со всеми делами и собирались ехать домой. Взглянув на часы и на стоящий на столе телефон, я решил позвонить Андрею Ковтун. Узнав что я нахожусь в Потсдаме, Андрей попросил меня немедленно заехать к нему на службу.

Со времени нашей первой встречи с Андреем на моей квартире в Карлсхорсте прошло несколько месяцев. Андрей почти каждую наделю бывал у меня. Иногда он приезжал среди ночи, иногда под утро. Когда я предлагал ему ужин или завтрак, он устало отмахивался рукой и говорил: “Я просто так на минутку заскочил. Я буду спать у тебя здесь на кушетке.” Сначала эти неурочные и беспричинные визиты меня удивляли. В наших разговорах он с болезненной радостью наслаждался воспоминаниями о наших совместных похождениях в школе и на студенческой скамье. Он готов был десятки раз до мельчайших подробностей пережевывать наши юношеские романы, сопровождая их неизменной репликой: “Эх! Хорошее было время!” Порою мне казалось, что в моем обществе и в этих разговорах он ищет спасения от окружающей его действительности.

Я попросил полковника Кондакова ссадить меня у подъезда здания Центрального Управления МВД, где работал Андрей. Комплекс нескольких зданий был обнесен глухой стеной, через которую тянулись ветви деревьев. В проходной уже лежал пропуск на мое имя. В сумерках летнего вечера я пересек сад и поднялся на второй этаж здания, где помещался кабинет Андрея.

“Ну сворачивай свои дела!” – произнес я, входя в обитую войлоком и клеенкой дверь. – “Поедем в Берлин!”

“Хм! Кому работа кончается, а кому начинается,” – буркнул Андрей.

“За каким-же ты хреном меня сюда звал?!” – с некоторой досадой произнес я. Целый день пребывания в кабинете подполковника Динашвилли был достаточен, чтобы я стремился поскорее выбраться на свежий воздух.

“Не волнуйся, Гриша! Я у тебя уже пол протолок, а ты ко мне еще ни разу в гости не заехал. Один раз тут интересно побывать,” – говорит Андрей.

“Я сегодня целый день сидел в подобной берлоге,” – отвечаю я и не могу скрыть своего недовольства.

“День?!” – усмехается Андрей. – “А ночью ты здесь никогда не бывал?”

“Знаешь что Андрей,” – говорю я. – “У меня сейчас нет никакого настроения торчать здесь. Если хочешь, то поедем в Берлин в театр. Если нет...”

“Так ты значит в театр хочешь,” – перебивает Андрей. – “Тут тоже можно кое-что увидеть. Такое не увидишь ни в каком театре.”

“Сегодня у меня настроения нет...” – повторяю я.

“Послушай, Гриша!” Андрей меняет тон. Наигранная личина спадает и голос Андрея напоминает мне те дни, когда он ерзал верхом на стуле рядом с моим чертежным столом. Тогда он также начинал напыщенный разговор о великих людях и великих делах, а затем вдруг заискивающим тоном просил у меня конспекты по теоретической механике или спрашивал к какому лектору лучше идти на экзамены.

“Послушай, Гриша!” – продолжает Андрей. – “Меня уже давно интересует один вопрос. Для того чтобы ты понял этот вопрос, я должен несколько углубиться в прошлое. Ведь нам с тобой нечего скрывать друг от друга. Ведь, пожалуй, нет другого человека на свете который знал-бы меня лучше, чем ты.” Андрей молчит некоторое время, потом заканчивает: “А вот я тебя до сегодняшнего дня не знаю...”

“Что тебя, собственно, интересует?” – спрашиваю я.

Андрей идет к двери и поворачивает ключ в замке. Затем он вытаскивает из стены несколько розеток, шнуры от которых идут к его столу.

“Помнишь наше детство?” – говорит он, откидываясь в кресле.-”Ты был таким-же мальчишкой, как и я. И ты должен был думать тоже, что и я. Но ты молчал. Я тогда сердился на тебя за это. Сегодня я тебя могу за это похвалить. Знаешь почему?”

Я молчу.

После некоторого колебания Андрей говорит, глядя куда-то под стол: “Это дело прошлого... Мне тогда было четырнадцать лет... Как раз в канун Октябрьских праздников меня вызвали с урока в кабинет директора школы. Там был еще какой-то человек. Коротко – этот человек отвел меня в ГПУ. Там меня обвинили, что я приклеивал окурки на портреты Сталина и во всякой другой контрреволюции.. Конечно, все было выдумано. Затем сказали что, учитывая мою молодость, согласны простить мои грехи, если я буду помогать им. Что я мог делать?! С меня взяли подписку о сотрудничестве и молчании. Так я стал... сексотом. Ненавидел Сталина всей душой, писал антисоветские лозунги в уборных – а сам был сексотом. Не бойся. Я ни на кого не донес. Когда уж слишком жали, то писал доносы на таких-же сексотов. Имея связь с ГПУ, я знал кое-кого. Им от этого не было вреда.”

Андрей ворочается в кресле и говорит, не поднимая глаз: “Тогда я сердился на тебя, что ты не разделял вслух мои искренние мысли. Я был убежден, что ты думаешь как и я. Теперь! Когда мы были студентами... Помнишь Володьку?” Он произнес имя нашего совместного товарища, который незадолго до войны окончил Военно-Морскую Академию имени Дзержинского.

“Если жив, то теперь, наверное, крейсером командует,” – продолжает Андрей. – “Володька говорил со мной откровенно... А ты по-прежнему молчал. А дальше – все больше и больше. Я вступил в комсомол. Ты – нет. Теперь я в партии. Ты – нет. Я – майор Госбезопасности и вместе с тем... большая контра, чем все мои заключенные вместе взятые.” Андрей поднимает на меня глаза и спрашивает в упор: “А ты по-прежнему праведный советский гражданин? Какого дьявола ты молчишь?!”

“Что ты от меня хочешь?” – со странным безразличием говорю я. – “Признание в контрреволюции? Или в верности Сталину?”

“А-а-х! На это ты мне можешь не отвечать,” – злобно махает ладонью Андрей. – “Просто я считаю тебя своим ближайшим другом и хочу знать что ты из себя представляешь.”

“Что тебе для этого нужно?” – спрашиваю я.

“Почему ты не вступаешь в партию?” – Андрей смотрит мне в глаза настороженным взглядом следователя.

“Мне на это вопрос ответить не трудно,” – говорю я. – “Труднее ответить на вопрос – почему ты вступил в партию.”

“Опять ты виляешь хвостом!!” – в ярости кричит Андрей. С его губ срывается грязное ругательство. “Не сердись! Это я просто так...” – спохватывается он извиняющимся голосом.

“Все дело, Андрей, в том, что твоя жизнь идет наперекос к твоим убеждениям,” – говорю я. – “Я-же делаю ровно столько...”

“Ага! Так вот почему ты не вступаешь в партию?!” – с нескрываемым злорадством восклицает Андрей. У меня появляется чувство, что он хочет уличить меня в чем-то.

“Не совсем...” – возражаю я, – “Когда я улетал из Москвы в Берлин, то собирался по возвращении вступить в партию.”

“Собирался?!” – повторяет Андрей насмешливо.

“Не будем придираться к грамматическим временам, гражданин следователь!” – пытаюсь я придать разговору шутливый характер. У меня в голове мелькает забавная мысль. Мне начинает казаться, что сидящий напротив меня майор Государственной Безопасности СССР подозревает и пытается уличить меня в симпатиях к коммунизму.

“Гриша, шутки в сторону,” – тихо говорит Андрей, наклоняясь вперед и глядя мне в глаза. – “Скажи – подлец ты или не подлец?”

“А ты?” – бросаю я через стол.

“Я – жертва...” – шепчет Андрей и снова опускает глаза вниз. – “У меня нет выбора... А ты ведь свободен...” В кабинете воцаряется мертвая тишина. Затем снова звучит истерический беззвучный крик: “Скажи – подлец ты или нет?!”

“Я прилагаю все усилия, чтобы стать полноценным коммунистом...” – отвечаю я задумчиво. Я хочу говорить искренне, но мои слова звучат неестественно и фальшиво.

Андрей сидит некоторое время молча, как-будто ища в моих словах скрытый смысл. Затем он говорит спокойно и холодно: “Мне кажется что ты сказал правду. И мне кажется, что я могу тебе помочь. Ты хочешь полюбить советскую власть? Не так-ли?!”

Не получив ответа, Андрей продолжает. “У меня был один знакомый. Сейчас он большой человек в Москве. Так вот он делал так. Арестует человека, обвинит его в подготовке покушения на Сталина, во взрыве Кремля, отравлении московского водопровода и тому-подобное. Затем дает ему готовый протокол и говорит: “Если любишь Сталина, то подпиши все это!” Андрей натянуто смеется и говорит: “Я тоже могу помочь тебе полюбить Сталина. Хочешь? Я тебе устрою маленький эксперимент. Это тебе определенно поможет в твоем стремлении стать полноценным коммунистом.”

Дата добавления: 2015-07-16