Климов Григорий - Песнь победителя 15 страница

Средний человек Запада, живя в нормальных условиях, не ломает голову над причинами явлений. К чему? Ведь все в порядке. Советские люди не имеют ничего кроме бумажного счастья, бумажного благополучия и бумажной радости. Тут поневоле задумаешься о причинах и взаимосвязи явлений. Материал для размышлений обширный и я вижу, что люди не проходят вслепую. Они молча наблюдают и делают в глубине души заключения.

Когда приходится читать немецкие и англо-американские газеты, невольно удивляешься насколько внешний мир не знаком со всем тем, что происходит в Советском Союзе. То, что мы получаем умышленно искаженное представление о внешнем мире – это вполне понятно. То, что немецкая печать, которая имеет свежий опыт контакта с СССР, не имеет сегодня возможности говорить на эту тему свободно, т.к. это запрещено соответствующими приказами Контрольного Совета – это тоже понятно. Но то, что свободная англо-американская пресса говорит о СССР очень сдержанно, а когда и говорит, то абсолютно наивные вещи – это трудно объяснить.

То-ли это просто безразличие, обусловленное незаинтересованностью и называющееся на дипломатическом языке невмешательством в дела других наций, то-ли это отсутствие правильной информации. Так или иначе, а слепота во внешних и внутренних процессах, развивающихся в Советской России, впоследствии доставит западным демократиям много головной боли. Теперь мы столкнулись вплотную. Вчерашние союзники сегодня стали соперниками, завтра они могут стать врагами. Для того чтобы бороться, надо знать врага, надо знать его слабые и сильные стороны.

Запад не понимает чудовищной двойственности советской действительности. За тридцать лет мы значительно изменились, в какой-то мере мы стали советскими, понимая это как действие коммунистической теории в данной национальной среде. Став советскими, мы одновременно приобрели иммунитет к коммунизму. Этого Запад и не подозревает. Сегодняшнее советское государство – это созревший плод, корни которого начинают подгнивать. Недаром Политбюро стало подводить под здание советов старый национальный фундамент. Он полностью оправдал себя во время войны. После войны это переливание свежей крови в гниющий государственный организм продолжается.

На некоторый период времени это, без сомнения, поможет – собьет с толку одних, вселит иллюзорные надежды другим. Планы Кремля от этого, конечно, не изменятся.

Маленькая, но характерная деталь. В оккупированной Германии все как один русские солдаты и офицеры неожиданно стали употреблять слово “Россия”. Это получилось автоматически. Иногда мы по привычке говорим – СССР, затем поправляемся – Россия. Нам это самим странно, но это факт.

В течение четверти века употребление слова “Россия” влекло за собой обвинение в шовинизме и соответствующую статью в кодексе НКВД. Даже читая классиков это слово нужно было произносить торопливым шепотом. Этот казалось-бы мелкий факт бросается в глаза, когда слово “Россия” сегодня звучит в устах поголовно всех солдат. Этим словом солдат бессознательно подчеркивает разницу между понятиями “советский” и “русский”.

Иностранная пресса, как на зло, во всех случаях путает эти понятия. То, что мы сами терпеть не можем, они называют “русским”, то что для нас дорого они называют “советским”.

У советских людей нет ни желания, ни потребности читать иностранцам политграмоту и объяснять им сущность советской действительности. Для чего рисковать собственной головой, удовлетворяя праздное любопытство чужого человека, который к тому-же даже не проявляет интереса к теме?

Степень ограничения советских людей в контакте с внешним миром хорошо видна из следующего случая, произошедшего с несколькими работниками Экономического Управления.

Однажды в перерыв между заседаниями в Контрольном Совете среди членов делегаций зашел разговор о том, как кто собирается проводить следующее воскресенье. У председателя советской стороны в Промышленном Комитете Козлова выскользнуло неосторожное признание, что он с группой сотрудников едет на охоту. Иностранные коллеги Козлова с радостью воспользовались случаем провести воскресенье в одной компании и выразили желание поехать на охоту совместно. Козлов вынужден был выразить свою радость по этому поводу.

В воскресенье охотничий кортеж на нескольких автомашинах выехал из Берлина. По дороге советская сторона всеми силами старалась потеряться. Вежливая забота и превосходные автомашины западной стороны к досаде Козлова не дали возможности избавиться от неудобных друзей. Прибыв на место охоты, союзники развалились на траве, собираясь закусить и побеседовать. Чтобы избежать этого, Козлов и другие рассыпались по кустам и весь день рыскали в чаще, проклиная судьбу, связавшую их со столь политически-неблагонадежной охотничьей компанией.

Позже, чтобы застраховать себя от возможных неприятных последствий, Козлов целую неделю с жалобами и проклятиями рассказывал по Экономическому Управлению об этом эпизоде, подчеркивая свою бдительную позицию.

Итак, мы не можем свободно общаться с Западом. Что же теперь делает Запад, чтобы познакомиться с советскими проблемами?

Мне несколько раз приходилось наблюдать каким образом Запад получает информацию о Советской России из “надежных и компетентных источников”. Источниками информации обычно являются журналисты. Американский или английский журналист стремится получить возможность встречи с советскими коллегами в уверенности, что именно здесь он найдет исчерпывающие и соответствующие истине ответы. Наивные люди! Ведь искать правды у советского журналиста это все равно, что искать целомудрия у проститутки. Ориентироваться на информацию людей, профессией которых является дезинформация и дезориентация общественного мнения.

Даже спустя несколько лет, вопреки казалось бы хорошим урокам, Запад мало чему научился.

Американский журналисты, находящиеся в Берлине, долго искали случая встретиться со своими советскими братьями по перу в непринужденной обстановке. Те всячески избегали этой встречи. В конце-концов встреча состоялась в советском “Клубе Печати”. Прогрессом было то, что американцы задавали на этот раз вопросы, на которые нелегко было ответить даже прожженным шуллерам пера и чернила. Последним приходилось больше отмалчиваться. Поучительно также, что американцы стали понимать значение слова “НКВД”, им казалось, что их советские коллеги являются жертвами НКВД, что они со всех сторон окружены шпиками, а в каждом столе замаскирован диктофон. Конечно, вернее было-бы предположить, что сами гостеприимные хозяева являются агентами НКВД. На базе полученного мной в Академии опыта, я знаю, что все заграничные корреспонденты СССР являются параллельно штатными сотрудниками НКВД.

Молчаливую сдержанность своих коллег американцы объяснили страхом. Это уже шаг по пути к истине, хотя и не совсем точный для данного случая. В одном месте американцы даже затронули тему души советского человека, но сделали ошибку, рассматривая ее, как таковую. Советская душа есть функция советской действительности и ее нельзя анализировать вне зависимости от среды.

Будущее покажет необходимость для Запада более серьезно заняться изучением советских проблем.

Работа в Контрольном Совете очень поучительна. Это несколько напоминает театр, где на сцене разыгрывается исторический спектакль. Я сижу в первом ряду партера и мне очень ясно виден грим актеров и слышно подсказывание суфлера.

С первых-же заседаний во мне рассеивается мнение, свойственное большинству людей с улицы, что профессия дипломата это нечто легкое и беззаботное – белые груди смокингов, поднятые бокалы шампанского и вечерние туалеты дам общества. В действительности все это выглядит совсем иначе. Это чертовски трудное, вернее нудное, занятие. Здесь нужно обладать шкурой гипопотама и чуткостью антилопы, нервами из манильского троса и выдержкой африканского охотника, которого печет солнце, мучит жажда, кусают комары и который не может позволить себе неосторожное движение из боязни спугнуть дичь. Английская поговорка гласит, что высшее достижение хорошего тона – это скучать до смерти и при том не подавать вида. Теперь генерал Шабалин дает своим коллегам широкие возможности проверить эту истину. Приходится удивляться с каким серьезным видом серьезные люди могут целыми часами и днями биться над неразрешимой проблемой, пока они убедятся, что она неразрешима.

При подборе дипломатов англичане руководствуются следующим принципом: самый неподходящий для дипломатической службы – это человек энергичный и неумный, мало подходящий – человек энергичный и умный, самый подходящий – человек умный и пассивный. Англичане предпочитают медлительность с конечным правильным решением и смертельно боятся опрометчивых решений, кончающихся ошибкой.

Для советских дипломатов это правило действительно в обратном порядке. Идеальный советский дипломат должен быть предельно энергичен и предельно глуп. Ум ему не нужен, т. к. все равно он сам не принимает никаких решений. Энергия-же это качество необходимое каждому коммивояжеру, независимо от того навязывает ли он людям лезвия для безопасных бритв или политику своих хозяев. Генерал Шабалин – наглядный пример этому.

Активная политика характерна для советских дипломатов. В чем-чем, а в пассивности упрекнуть Кремль нельзя.

Первые встречи в Контрольном Совете довольно показательны. Несмотря на мое личное довольно скептическое отношение к политике западных держав, – я учитываю национальный и государственный эгоизм каждой стороны, – мне приходится убедиться, что западные союзники стремятся к сотрудничеству с нами в деле послевоенного мира. Планы создания Организации Объединенных Наций свидетельствуют о воле западных демократий к миру во всем мире.

Внешне мы проявляем полную заинтересованность и готовность идти по этому пути. Но первые-же практические мероприятия показывают обратное. Готовность к сотрудничеству в деле мира – это только тактический маневр, в целях сохранения демократической маски, в целях выигрыша времени для реорганизации сил, в целях использования демократических трибун для саботажа мирового общественного мнения. Мне приходится убедиться в этом печальном факте буквально на первых же заседаниях Контрольного Совета.

Иногда я пытаюсь успокоить себя тем, что Кремль на Потсдамской Конференции сумел захватить изрядный кусок европейского пирога и теперь нуждается в передышке, чтобы переварить добычу. Я пытаюсь стать на национально-эгоистическую точку зрения и оправдать этим политику Кремля. Но это слабое объяснение, вернее самообман.

Мне приходят в голову слова Анны Петровны, поразившие меня в Москве. Из них я мог понять, что Кремль имеет ввиду активные действия советских вооруженных сил в послевоенный период. Казалось абсурдом думать о каких-то военных планах, когда только вчера закончилась чудовищная мировая бойня и весь мир судорожно тянется к миру. Это казалось невероятным и неправдоподобным. О первых же заседаний Контрольного Совета стало ясно, – во всяком случае для меня, для не дипломата и не политика, – что Кремль не имеет ни малейшего желания сотрудничать с демократиями Запада. В свете этого факта слова Анны Петровны приобретают некоторую логику.

Представители демократий недоумевают, теряясь в догадках, чем можно объяснить столь странное поведение их восточного союзника? С таким-же упорством, как средневековые алхимики искали формулу философского камня, они стараются найти модус вивенди в обращении с Кремлем. Они ищут ключ к загадке в своеобразии души востока, поднимают пыль исторических фолиантов и не догадаются заглянуть в миллионные тиражи трудов Ленина и Сталина по вопросам теории и тактики. Они слишком полагаются на роспуск Коминтерна. Им не знакома крылатая фраза, которой советские вожди оправдывают каждое свое отступление от генеральной линии: “Временное отступление вполне оправдано, когда оно необходимо для реорганизации и накопления сил для последующего наступления”. Непреклонная “генеральная линия” при случае может извиваться как гадюка.

Я ввел бы для западных дипломатов обязательное обучение основам Марксизма-Ленинизма. Тогда они чувствовали бы себя увереннее при встречах с советскими дипломатами. А пока Запад только недоуменно трясет головой и отмахивается хвостом, как уважающая себя корова от назойливых мух.

Таковы внешние отношения союзников в первые месяцы работы Контрольного Совета. Они довольно знаменательны для понимания дальнейшей работы и судьбы этого высшего законодательного органа послевоенной Германии.

Глава 8. Плоды победы

1.

Автозавод фирмы БМВ в Эйзенахе был одним из первых крупных промышленных предприятий в Сов. Зоне Германии, полу­чивших от СВА разрешение на возобновление выпуска продукции. Впоследствии этот завод работал на полную мощность, поставляя автомашины в счет репараций и для внутренних потребностей СВА. Новый автопарк Карлсхорста полностью состоял из машин марки БМВ. Кроме того поставлялись тяжелые военные мотоциклы по счету Группы Советских Оккупационных Войск.

В соответствии с решениями Потсдамской Конференции о демилитаризации Германии Контрольный Совет, при активном участии генерала Шабалина, выработал точные директивы, строжайше запрещающие использовать германскую промышленность для производства любых видов военной или военизированной продукции. Одновременно с этим завод БМВ получил от того-же генерала Шабалина твердые планы по поставке военных мотоциклов. Но это, конечно, мелочи.

Представители БМВ-Эйзенах договорились в Карлсхорсте на редкость быстро. Другие фирмы, даже предлагая свою продукцию для репараций, околачивают пороги СВА днями и неделями пока добьются положительных результатов. Этому быстрому успеху помогла догадливость дирекции ВМВ, пославшей своих ходатаев в Карлсхорст.

Через несколько дней после того, как Шабалин подписал все бумаги по делу пуска БМВ, я просматривал утреннюю почту генерала. Среди прочих бумаг мне бросился в глаза счет на имя Шабалина от фирмы БМВ на сумму 7.400 нм. в уплату за автомашину “поставленную Вам через наших представителей”. На счете стоял штемпель “Уплачено сполна”. Я вопросительно покосился на Кузнецова. Тот сделал вид, что ему по этому вопросу ничего неизвестно.

На другой день, проходя по двору дома, где живет Шабалин, я застал Мишу в дверях гаража, расположенного под домом. Он наводил тряпкой глянец на выглядывающую из полутемноты гаража новехонькую, еще даже не имеющую номеров, автомашину.

“Чья это машина?” – спросил я удивленно, зная что такой автомашины у генерала не было.

“Да это просто так,” – уклончиво ответил Миша, вопреки своей обычной разговорчивости.

Взглянув на круглую шахматнообразную заводскую марку на носу автомобиля, я понял в чем дело. Дирекция БМВ сделала генералу маленький “подарок”. Ведь сегодня 7.400 марок – это фикция покупки. Генерал приказал своему шоферу и адъютанту, на всякий случай, помалкивать. Потому Кузнецов и Миша так сдержаны насчет новой машины.

Во время наступления по Германии генерал Шабалин “приобрел” и, с помощью Миши, переправил домой две легковых автомашины, не считая трех грузовиков, нагруженных прочими “трофеями”. Здесь в распоряжении генерала две служебных автомашины. Пользуясь казенными автомобилями, Шабалин ни разу не прокатился на своем новом БМВ. Вскоре Миша снова погнал БМВ в сопровождении двух грузовиков на родину. Конечно, не в фонд восстановления или репараций, а по генеральскому адресу. Итак – три собственных авто плюс два казенных. Казенные гоняет, а собственные воровато прячет и бережет. В этом отношении пролетарский генерал бережлив, как ростовщик. Эх ты, твердокаменный большевик с душой карманщика!

Сначала мне не приходила в голову мысль приобретать собственную автомашину. Затем, поглядев на других, уже приспособившихся к местным условиям, я тоже подумал, что не мешало бы иметь свое авто. Купить автомобиль это пустяк, гораздо труднее получить так называемое “разрешение на право владения личной автомашиной”. Эти разрешения даются начальником Адм. Хоз. Отдела СВА генералом Демидовым. Генерал Демидов по службе подчиняется генералу Шабалину, как высшему начальнику. Поэтому я сначала решил пощупать почву у Шабалина. Если он захочет, то ему стоит только позвонить Демидову – и все будет сделано. Написав соответствующий рапорт, я, после очередного служебного доклада у Шабалина, положил этот рапорт перед ним.

“Хм! А зачем Вам личная автомашина?” – спросил экономический диктатор Германии, по обыкновению тря согнутым пальцем кончик носа. Советские руководители очень ревнивы в вопросе предоставления другим тех благ, которыми они пользуются сами. Поставьте перед генералом Шабалиным любого американца, даже самого генерала Дрейпера, и Шабалин решит, что автомобиль ему абсолютно не нужен.

“Подождите пока. Мне сейчас некогда этим заниматься”, – говорит генерал, возвращая мой рапорт.

Я знаю, что оформление автомашин с каждым днем становится все труднее и труднее. Кроме того я знаю, что безвыходных положений нет, есть только люди, не находящие выхода. С волками жить – по волчьи выть – такова одна из основных заповедей советской жизни. Одновременно у меня зарождается подозрение, что отказ генерала объясняется просто осторожностью. Он не хочет подвергаться опасности, что его затем смогут упрекнуть в недостатке большевистской бдительности, т.к. он позволяет своим подчиненным баловаться “капиталистическими игрушками”. С тем же чувством он “организовывал” все свои “трофеи”, но там докоммунистический пережиток стремления к личной наживе переборол страх. В случае же моего рапорта у него личной заинтересованности нет, а вечное чувство страха и стремления к страховке сохраняется.

Исходя из данных параметров, я решаюсь подойти к вектору страха с другой стороны – не против него, а вместе с ним.

“Разрешите обратиться к Демидову, товарищ генерал?” – как-бы вскользь спрашиваю я.

“А вот это – пожалуйста”, – с готовностью отвечает Шабалин.

Итак, мое предположение оказалось правильным. Генерал не хочет ставить свою подпись, но не возражает если кто другой возьмет эту ответственность на себя.

Начальник Адм. Хоз. Отдела прекрасно знает, что я работаю в личном штате Шабалина. Здесь можно взять на испуг. На следующий день с подчеркнуто самоуверенным видом я кладу мой рапорт на стол генерала Демидова.

“С разрешения генерала Шабалина”, – говорю я, прикладывая руку к козырьку.

Демидов читает рапорт, полагая, что все санкционировано Шабалиным. В таком случае отказ равносилен нарушению приказа высшего начальника.

“Ах, что Вам – четырех цилиндров не хватает”, – морщится он, глядя по бумагам на данные автомашины. – “Шесть цилиндров запрещено для частных лиц”.

Демидов известен тем, что может весь день торговаться с пеной у рта из-за десяти литров бензина, хотя у него на складах будут десятки тысяч тонн. Чтобы выторговать у него два незаконных цилиндра, я любезно советую: “Позвоните Шабалину, товарищ генерал!”

Такой глупости Демидов никогда не сделает, а потом мне известно, что Шабалин уехал и в кабинете его нет.

“Ну, хорошо”, – кряхтит Демидов, как будто совершая преступление. – “Раз уж Шабалин разрешил”.

Он ставит на рапорте свое разрешение и подпись, протягивает лист мне: “Не сломайте себе только голову”.

Таким образом я стал владельцем автомашины. Это было большой удачей. Многие офицеры впоследствии месяцами ходатайствовали о разрешении “частной собственности” и в результате все-таки вынуждены были довольствоваться трамваями.

Меня предупреждают: “В Карлсхорсте лучше ходи пешком, а, переходя улицу, оглядывайся по всем четырнадцати сторонам!” Действительно, автокатастроф в Карлсхорсте больше, чем во всем остальном Берлине.

Правила автодвижения здесь несколько видоизменены. Правда, самими шоферами или, вернее, людьми за рулем. Правом преимущественного проезда в случаях право-лево и на перекрестках пользуются, как правило, грузовики, в зависимости от тоннажа. Логика исключительно проста и вырабатывается самой жизнью: кто, в случае столкновения, больше пострадает, тот и должен уступать. Не даром Карлсхорст зовут берлинским Кремлем. Порядки те-же.

Спорный вопрос составляют только генеральские автомашины. Причем спор между тоннажем и генеральским престижем нередко кончается битыми радиаторами. На перекрестках потом похрустывают под ногами стекла разбитых фар и любопытные прохожие с интересом осматривают ближайшие деревья и заборы, стараясь по содранной коре и исковерканным решеткам восстановить дополнительные подробности происшествия. Безопаснее всего было бы ездить по Карлсхорсту на танке.

Шоферы-солдаты искренне негодуют, что на генеральских машинах нет опознавательных знаков. Догадайся, кто сидит в машине: сопливый лейтенант или распираемый сознанием собственного достоинства генерал. Вместе с тем существует неписаный, но очень строго соблюдаемый закон: никто не имеет права обгонять генеральскую автомашину.

Однажды я сопровождал генерала Шабалина из Дрездена в Берлин. На узком, обсаженном яблонями, шоссе перед носом нашего увесистого “Адмирала” юрко промелькнул маленький ДКВ. Задорно виляя разболтанным задом, он проворно обогнал наш лимузин. За рулем сидел какой-то офицер, который не удостоил нас даже взглядом.

Шофер Миша молча покосился на сидящего рядом с ним генерала. Он хорошо знал его привычки и ожидал только команды. Генерал, не поворачивая головы, коротко приказал: “Ну-ка останови его!”

Миша, которому генерал из-за болезни желудка обычно запрещал быструю езду, не заставил себя повторять приказания. В предвкушении редко выпадающего на его долю удовольствия, он так усердно нажал на педали, что генерал болезненно поморщился.

Несчастный ДКВ, не зная о настигающей его судьбе, попытался принять вызов и тоже поддал газу, рискуя растерять все свои колеса. После нескольких минут бешеной гонки “Адмирал” выскочил вперед и стал притормаживать соперника к кювету. Генерал для убедительности высунул в окошко свою голову в фуражке с золотыми шнурами и погрозил кулаком. Внушение подействовало замечательно. ДКВ затормозил и остановился как вкопанный метрах в тридцати позади нас, ожидая расправы.

“Ну-ка, майор, пойдите и набейте хорошенько морду этому остолопу”, – сказал генерал, обращаясь ко мне.

Я вышел из машины и отправился выполнять приказание. Около ДВК стоял старший лейтенант, неловко переминаясь с ноги на ногу. Загипнотизированный видом генеральского кулака, он растерянно оправдывался. Покосившись углом глаз назад и убедившись, что генерал наблюдает за мной из машины, я разразился проклятиями по адресу несчастного лейтенанта. К моему удивлению я заметил, что лейтенант испугался значительно больше, чем это следовало, исходя из ситуации. Рассматривая со строгим видом документы лейтенанта, я заглянул мельком внутрь машины. В упор на меня растерянно смотрят наполненные слезами глаза молодой немочки. Вот чего, собственно испугался лейтенант. Это может стоить ему погон. Я испытывающе смотрю на смущенного лейтенанта. Он стоит с видом ягненка, чувствующего над собой нож мясника. Повернувшись спиной к генеральской машине, я уже другим тоном говорю лейтенанту: “Улепетывай поскорей!”

Когда я возвращаюсь назад, генерал раздраженно смотрит на мое веселое лицо и ворчит:

“Не могли Вы дать ему в зубы? А еще фронтовик!”

Чтобы успокоить оскорбленное генеральское самолюбие, я говорю:

“Бесполезно, товарищ генерал. Он Вас так испугался, что в штаны напустил”.

“Язык у Вас длинный, майор. Вечно найдете отговорку, чтобы не выполнить мое приказание”, – ворчит генерал и кивает головой Мише. – “Ну, поехали. Да, только потише”.

По уставу мордобой в Армии строжайше запрещен, но во время войны он был нелегально узаконен и считался даже особым шиком для “боевых” офицеров, в особенности, в тыловых учебных частях. За то же самое можешь получить или похвалу или Военный Трибунал. Скользка лестница советской карьеры.

Привыкнув к элементарным порядкам автодвижения в Карлсхорсте, после того, как я несколько раз влетал с машиной на тротуар, спасаясь от преследования грузовиков, мне было как-то неудобно ездить по Берлину. Чужая стихия. Едешь аккуратно по главной магистрали и вежливо жмешь на тормоза, когда из переулка высовывается нос огромнейшего американского трака. Куда к черту, такой и самому маршалу дороги не уступит. А глупый янки жжет попусту бензин, вздыхает как слон пневматическими тормазами и машет со своего нашеста рукой: “Проезжай!” Сразу видно, что человек не понимает самых простых вещей – раз сила твоя, так при вперед.

А вместе с тем приятно – все-таки уважение перед какими-то высшими правилами, а не перед грубой силой.

Кривая числа жертв автомобильных катастроф в госпиталях и на кладбищах ползет вверх. В поисках выхода некоторые провинциальные коменданты попросту накладывают арест на все машины у своих офицеров, а маршал Жуков вынужден принимать драконовские меры к автогрешникам.

После того, как первому начальнику штаба СВА генерал-лейтенанту Курасову на одном из перекрестков Карлсхорста помяли мерседесовские бока, бешено заработала автоинспекция. На другой день все перекрестки зацвели красными кругами, светофорами, немецкими регулировщиками и мотопатрулями ВАИ (военная автоинспекция). Проехать по Карлсхорсту стало мудренее, чем по дремучему лесу.

В оккупированной Германии Командованию приходится ломать голову над проблемой как оградить советских людей от разлагающего влияния капиталистического Запада. К примеру, те-же автомашины. Дело в том, что в соответствии с советскими догмами собственная автомашина рассматривается как буржуазная роскошь. Как правило, машины должны быть только персональными, т. е. казенными, в пользовании человека, которому государство считает это положенным по его служебному положению. Исключения, служащие, главным образом, для пропагандных целей, редки и в счет не идут. Эпоха вульгарного равенства и братства – это давно пройденный этап. Теперь у нас научный социализм. Кто это хорошо усвоил, тот уже давно катается в персональных.

Здесь начинается борьба между “капиталистическими пережитками в коммунистическом сознании” и советскими догмами. “Капиталистические пережитки”, несмотря на тридцать лет перековки, оказались чрезвычайно жизнеспособными и, попав в другую обстановку, расцвели пышным цветом.

В 1945 году советский офицер в Германии мог купить себе автомашину за свою месячную зарплату. Политика “контроля рублем” в данном случае была бессильна. Поэтому Командованию приходилось прибегать к другим средствам.

Сплошь и рядом в Карлсхорсте можно было наблюдать следующие сцены.

Майор Дернов передает трубку телефона капитану Терехову:

“У тебя дома что-то случилось. Жена звонит”.

Терехов рассеянно подносит трубку к уху. На его лице отражается комплекс нарастающих ощущений: сначала досада, потом негодование, затем явное бешенство. Не дослушав жалобных воплей своей жены, он швыряет трубку на стол и торопливо натягивает шинель:

“Дернов, поехали быстрее ко мне.”

“Что случилось?”

“Взломали гараж и забирают автомашину.”

“Так жена же дома?!”

“Что жена! Ей автомат в живот суют и никаких разговоров.”

“Кто это хозяйничает?” – недоумевающе спрашивает Дернов, на ходу надевая шинель.

“Автоинспекция! Кому же еще здесь хозяйничать. Ну, я им покажу!” неистовствует Терехов.

В результате машина все-таки конфискуется автоинспекцией, а капитан Терехов долго еще околачивает пороги Штаба, в тщетной надежде добиться прав на владение своей собственной автомашиной.

Пока служащие ОВА находятся на работе, дворы Карлсхорста прочесываются патрулями вооруженной до зубов Военной Автоинспекции. Проверяются все гаражи и подвалы в поисках автомашин, не имеющих документов на право частного пользования. Документы, удостоверяющие, что эта машина куплена в законном порядке не играют никакой роли. Машину ты можешь купить, а кто на ней будет ездить – это уже другой вопрос. Бесклассовое общество классифицируется на строго определенные классы, в которых не только простой человек, но и сам Карл Маркс запутается.

Этим радикальным методом у офицеров изымаются автомашины, купленные в официально утвержденном порядке, но которые тем же самым официально утвержденным порядком не получили прав частной собственности и подлежали сдаче в государственный фонд или насильственной конфискации. Экспроприация, как метод социалистического воспитания. Не обрастайте бытом, товарищи офицеры.

В 1945 году регистрация машин в частную собственность разрешалась офицерам от майора и выше. С мая 1946 года – только полковникам и выше. Практически это означало запрещение регистрации автомашин всему офицерскому составу.

Немцы подкатывают к Карлсхорсту на автомашинах. Советские же офицеры частенько едут к немцам на трамвае. “Оставил машину за углом,” – говорится в таких случаях.

Золотые дни 1945 года, когда советская граница на запад практически не существовала, отошли в область преданий. Большинство закоренелых поборников частной собственности, лелеющих надежду вихрем прокатиться на “собственной” у себя дома, где-нибудь в Калуге или Арзамасе, и едущих своим паром из Берлина через Польшу в СССР, попросту бросают автомашину и заветные мечты на границе и, чертыхаясь, перетаскивают чемоданы в поезд. Пограничная пошлина значительно превышает стоимость автомашины. Если машина была куплена за 5.000 рейхсмарок – 2.500 рублей, то таможенный надзор оценивает ее по стоимости соответствующих советских автомашин, т.е. в 10-12.000 рублей и облагает пошлиной в 100-120% этой стоимости. Фактически нужно платить пошлину в 2-6 раз превышающую покупную стоимость автомашины в Германиии. Таких денег, конечно, ни у кого в кармане не оказывается.

Дата добавления: 2015-07-16