|
Читайте также: |
Анжелика почувствовала, как ее недомогания быстро стали сходить на нет. Первый тур она выиграла! В этом улье наложниц она спрячется, словно иголка в сене. Она рассчитывала использовать это время для побега. Она спросила:
— А меня не выдадут досужие толки? Мулей Исмаил может прослышать обо мне.
— Я отдам распоряжения. Мои приказания в серале значат больше, чем даже повеления государя. Все вынуждены склониться перед ними… даже Лейла Айша, монархиня. Она не нарушит молчания, найдя в этом преимущества для себя, ведь она будет тебя опасаться.
— Она уже хочет облить меня царской водкой и удушить, — прошептала Анжелика. — И это только начало.
Снисходительным жестом Осман Ферраджи отмел эти банальные угрозы:
— Все женщины, жаждущие милости одного повелителя, ненавидят и хотят погубить друг друга. Разве христианки поступают иначе? Ты никогда не сталкивалась с соперничеством при дворе французского короля?
Анжелика с трудом сглотнула слюну.
— Вы правы, — сказала она, и, как при вспышке молнии, перед ней пронеслось видение непобедимой Монтеспан. Здесь ли, там — везде жизнь превращалась в борьбу, разрушенные мечты, поверженные иллюзии. Она так устала от этого, что впору умереть.
Осман Ферраджи наблюдал за ее осунувшимся, окаменевшим лицом. Он еще не прочел в нем предвестия ее поражения. Зато в этом лице он открыл то, что в лучшие дни скрывалось за обычно полноватыми щеками: тонко вылепленный костяк, линии которого выдавали свирепую волю. Сквозь нежную плоть основание неукротимой натуры угадывалось, как первоначальный чертеж. Он как бы видел ее через много лет, в пору старости. Она не оплывет, не будет ни складок жира, ни свисающих подбородков. Она станет суше и легче. Плоть, истончаясь, проявит прекрасный рисунок костяка. Она будет стариться так, как стареет слоновая кость: облагораживаясь. Как у большинства волевых женщин, наделенных особым жизненным даром, у нее подлинные черты характера будут проступать все ярче, когда станут ослабевать обманчивые черты юности. Но еще долго она останется очень красивой, даже когда морщины избороздят лицо, даже под короной седых волос. Блеск глаз погаснет только вместе с жизнью. Сумерки годов лишь приглушат, еще больше просветлят их ясную бирюзовую влагу и придадут им непроглядную глубину, магическую власть.
Именно такая женщина должна находиться около Мулея Исмаила. Если захочет, она всегда сможет привязать его к себе. Осман Ферраджи знал, какие сомнения иногда одолевали тирана. Смерчи его гнева, сеющие ужас и смерть, были лишь выражением того помутнения разума, в какое его ввергала человеческая глупость и безмерность того дела, на которое он решился, осознание собственной слабости и предчувствие опасностей, которые его подстерегают. В такие часы его обуревало демоническое стремление доказать свою власть себе и другим. Но если он найдет утешение у любвеобильной и внимательной женщины, он не поддастся страхам! Она станет ему опорой, и тогда с удесятеренной силой он устремится на завоевание мира, осененный зеленым знаменем Пророка. Евнух по-арабски прошептал:
— Ты, ты можешь все…
Сквозь полусон Анжелика расслышала эти слова. Как часто она производила на других впечатление непобедимого существа! А себе она казалась такой слабой… «Вы можете все», — говорил ей старый Савари, умоляя забрать у французского короля свое драгоценное «минеральное мумие». И это ей удалось. Как далеко то время! Сожалеет ли она о нем! Мадам де Монтеспан хотела ее отравить, совсем как Лейла Айша и англичанка…
— Угодно ли вам, чтобы я прислал сюда того старого раба, которому знакомы разные снадобья и с кем вы любите беседовать? — спросил Осман Ферраджи.
— О, да, да! Мне так хотелось бы повидать моего старого Савари. Но как вы разрешите ему войти в сераль?
— Он сможет приходить по моему высокому соизволению, оправданному его возрастом, большой ученостью и добродетелью. Его появление никого не удивит, ибо у него все свойства дервиша. Если бы он не был христианином, я бы испытывал искушение видеть в нем одно из тех существ, проникнутых духом Аллаха, которые мы почитаем. Во время путешествия он, кажется, совершал какие-то магические действия: странные испарения исходили от углей, на которых он готовил свои снадобья. Я даже видел двух негров, у которых были видения и помрачение чувств после того, как они подышали этими парами. Он открыл тебе секреты своей магии? — с живым интересом спросил Верховный евнух.
Анжелика покачала головой:
— Я всего лишь женщина, — ответила она, зная, что эта скромность лишь усугубит уважение Османа Ферраджи к мудрости Савари и его искушенности в таинствах.
Глава 12
Она с трудом узнала его. Он выкрасил себе бороду в красно-коричневый цвет, что сделало его похожим на марокканского отшельника. Сходство подчеркивалось подобием широкого плаща из верблюжьей шерсти ржавого цвета, в котором терялось его тщедушное тело. Он казался вполне бодрым и здоровым, хотя высох, как лоза, и почернел, как орех. Узнала она его по толстым очкам, за которыми счастливо светились глаза.
— Все идет хорошо, — шепнул он, скрестив ноги и усаживаясь возле нее. — Никто бы не подумал, что обстоятельства сложатся так чудесно. Аллах… гм!.. я хочу сказать, Господь ведет нас по верному пути.
— Вы нашли сообщников и средство бежать?
— Бежать?.. Ах, да, да! Это придет со временем, не волнуйтесь. А пока — посмотрите.
Из складок своего широченного плаща он извлек подобие матерчатого кошеля и, улыбаясь до ушей, стал извлекать оттуда куски черного маслянистого вещества. Полуоткрыв измученные лихорадкой глаза, Анжелика устало призналась, что не видит ничего особенного.
— Ну хорошо, если не видите, то понюхайте. — И он сунул эту гадость ей под нос. Запах заставил бедную женщину отпрянуть. Она невольно улыбнулась.
— Ох, Савари… мумие!..
— Да, мумие! — ликование переполняло Савари. — Натуральное мумие, то же, что и со священных утесов Персии, только здесь оно твердое.
— Но… как это возможно?..
— Сейчас все расскажу, — успокоил ее старый аптекарь. Придвинувшись ближе, опасливо поглядывая по сторонам, он с пророческим видом возвестил о подробностях своего открытия. Это произошло во время долгого караванного пути, когда они пересекали соленые озера на границе Алжира и Марокко.
— Вы помните те большие бесплодные пространства, блестевшие под солнцем от соли? Кажется, ничего драгоценного нельзя обнаружить в этих безотрадных местах. И вот там-то… угадайте, что произошло?
— Конечно, чудо, — сказала Анжелика, умиленная этим наивным восторгом.
— Да, чудо! Вы нашли самое точное слово, дорогая маркиза! — пылко воскликнул Савари. — Если бы я был фанатиком, я бы нарек его «чудом верблюда»… Так слушайте же…
По его словам, Савари приметил верблюда, покрытого коростой. Он походил на старый, поросший желтым мохом утес. Парша обнажила большие куски его кожи. Однажды вечером во время стоянки этот верблюд начал обнюхивать землю, затем принюхался к ветру и вдруг бросился в пески; на бегу он порой приостанавливался, обнюхивая дюны. Савари, по счастью не успевший уснуть, последовал за ним. Он хотел привести бродягу обратно и тем заслужить у погонщика лишнюю миску похлебки. А может быть, его толкало «предчувствие», перст Аллаха… гм… Господа. Часовые, часто принимавшие его за араба или еврея, не обратили на него внимания. К тому же почти все они дремали. Здесь, где по целым дням нельзя достать пищи и пресной воды, нечего было опасаться нападений бандитов и побега рабов.
Верблюд шел долго, пересекая дюны и зыбучие пески, куда чуть-чуть не затянуло Савари. Затем он вышел на более твердую почву, где песок и соль образовали кору. Своими странными ногами, на которых вместо копыт своего рода мягкие подошвы, похожие на лапы хищных зверей, верблюд стал отодвигать, разбивать эту затвердевшую земляную корку, а потом и зубами начал вырывать куски почвы, рыть яму.
— Вообразите, мадам: верблюд, роющий землю ногами, которые не выносят прикосновения камней; коленями, зубами… Я сам это видел… Но вы ведь не верите мне? — вопросил Савари, внезапно поглядев на нее с подозрением.
— Да нет же…
— Вы не думаете, что мне пригрезилось?
— Конечно, нет.
— …И вот верблюд отрыл эту коричневую землю, которую вы сами только что опознали. Он зубами вытащил большие ее куски и разложил их у ямы, как подстилку. А потом стал кататься по этой подстилке и тереться о нее всеми местами.
— И его парша чудесным образом прошла?
— Она прошла. Но надо бы вам знать, что в этом нет ничего чудесного, — важно заметил Савари. — Вы уже замечали, как и я, сколь благотворно действует мумие на кожные болезни. И однако, запасаясь этой землей, я еще не предполагал ее сходства с божественной персидской жидкостью. Я просто хотел сделать из нее мазь для моих больных. Но теперь я его признал и к тому же сделал потрясающее научное открытие.
— Да? Еще? Какое?
— Вот какое, мадам: соль следует за моим веществом! Все как в Персии! Впрочем, для чего мне теперь ехать в Персию? Теперь, когда я знаю, что в Южном Алжире я найду то же драгоценное вещество? И может быть, там огромные залежи, которые к тому же никто не охраняет, как залежи в Персии, принадлежащие шаху. Я непременно туда вернусь!
Анжелика вздохнула:
— Залежи, может, и не сторожат, как в Персии, но вас-то сторожат в Марокко, мой дорогой. Разве это так уж меняет вашу судьбу?
Впрочем, произнеся эти слова, она тут же мысленно упрекнула себя за скептицизм по отношению к единственному другу. Во искупление она горячо поздравила Савари, который растаял от благодарности и предложил тотчас принести охапку хвороста, а также медную или глиняную миску.
— Для чего, о Господи?
— Чтобы очистить немного этого вещества для вас. Я уже в виде опыта попробовал пережечь его в запечатанном глиняном сосуде, но оно взорвалось, выстрелив, как из пушки.
Анжелика отсоветовала ему заниматься новыми опытами прямо в серале. Под действием отваров, выпитых по настоянию Верховного евнуха, ее головная боль утихала, по телу побежали струйки пота.
— Лихорадка отступает, — сказал Савари, бросив на нее из-под очков взгляд знатока.
Мысли в ее голове снова обретали стройность.
— Вы думаете, что ваше мумие снова поможет нам бежать?
— А вы все еще помышляете о побеге? — бесцветным голосом спросил Савари, собирая в кошель куски смолистого снадобья.
— Как никогда! — воскликнула Анжелика, возмущенная подобным вопросом.
— Я тоже, — успокоил ее Савари. — Не скрою, что сейчас я бы поторопился в Париж, чтобы заняться изысканиями, каковых требует мое последнее открытие. Лишь там, в лаборатории, у меня есть нужные реторты и перегонные кубы для изучения этого взрывчатого вещества, которое, я уверен, выведет человечество вперед…
Не удержавшись, он снова вытащил кусочек этой гадости и стал рассматривать его в крошечную лупу с рукояткой из черного дерева, инкрустированного черепаховой костью. Одним из искусств Савари было умение в дни полной нищеты раздобывать самые разнообразные предметы, которые, казалось, он по мере необходимости создавал с ловкостью фокусника. Анжелика спросила, откуда у него такая вещица.
— Это мне мой зять подарил.
— Я ее раньше никогда не видела.
— А она у меня только несколько часов. Мой зять, милый мальчик, видя, как она мне понравилась, подарил ее мне в честь приятного знакомства.
— Но кто ваш зять? — спросила Анжелика, подумав, что старик заговаривается.
Савари сложил свою крошечную лупу и спрятал ее в складках одежды.
— Еврей, — прошептал он, — меняла, как и его отец. Да, я еще не имел случая посвятить вас в эти подробности, однако я неплохо употребил те несколько часов, что провел в Мекнесе. Хороший город! Он сильно изменился со времен Мулея Арши. Мулей Исмаил строит повсюду. Бродишь среди строительных лесов, как в Версале.
— Да… так что же ваш зять?
— Я и веду к этому. Я ведь уже говорил вам, что во время моего первого марокканского рабства у меня было два недурных увлечения.
— И два сына.
— Вот-вот, если не считать, что память меня малость подвела. От Ревекки Байдоран я имею счастье иметь дочь, а не сына. Эту-то дочь во цвете лет я сейчас обрел. Она замужем за Кайаном, менялой, любезно презентовавшим мне эту лупу…
— …Да, в честь приятного знакомства. Ох, Савари, — Анжелика не удержалась от слабого смешка, — вы настолько француз, что даже слушать вас идет мне на пользу. Когда вы произносите «Париж» или «Версаль», мне кажется, что я уже не задыхаюсь от запахов кедра, сандала и мяты, что я снова — маркиза дю Плесси-Белльер.
— А вы действительно желаете вновь стать маркизой? Вы в самом деле хотите бежать? — настаивал Савари.
— Но я же вам повторила несколько раз, — внезапно рассвирепела Анжелика.
— Зачем вы переспрашиваете снова и снова?
— Потому что вам надобно понимать, на что вы идете. Вы пятьдесят раз погибнете, прежде чем хотя бы выйдете из сераля. Тридцать раз испустите дух, пока пересечете городскую черту. Пятнадцать раз — пока доберетесь до Сеуты или Санта-Круса и трижды — прежде чем проникнете в один из этих христианских бастионов…
— Если так считать, то в подобном предприятии вы оставляете мне только два шанса из ста?
— Определенно.
— И все-таки, мэтр Савари, мне это удастся!
Старый аптекарь озабоченно покачал головой.
— Не слишком ли вы упрямы? Испытывать судьбу в таких условиях — в этом, право же, есть что-то нездоровое…
— О, теперь вы заговорили, как Осман Ферраджи! — приглушенно вскрикнула Анжелика.
— Вспомните, в Алжире вам обязательно хотелось совершить побег, на который даже старые рабыни, которые пятнадцать — двадцать лет провели в неволе, вряд ли решились бы. Мне стоило такого труда убедить вас проявить терпение! И что же? Разве мы не были вознаграждены?.. В пустыне и рабстве я обрел мумие. И вот иногда я думал: если бы султанский сераль вам не был в тягость, если бы сама… гм… персона Мулея Исмаила не вызывала у вас отвращения… все было бы проще… Ох, успокойтесь, считайте, что я ничего не говорил!
Он взял ее руку и легонько погладил. Ни за что на свете он не хотел бы вызвать слезы у этой знатной дамы, которая выказывала к нему несравненную дружбу, терпеливо выслушивала стариковские излияния и к тому же достала для него у самого Людовика XIV драгоценное персидское снадобье.
Почему эта всемогущая женщина не стала любовницей короля? Ах, да! Было там что-то с ее мужем, которого Меццо-Морте использовал как приманку в своей мышеловке. Было бы желательно, чтобы она об этом не вспоминала.
— Мы убежим, — примирительно произнес он. — Мы убежим, это решено!
Он не преминул заметить, что в Мекнесе легче предпринять такой шаг, нежели в Алжире. Пленники, принадлежавшие одному господину, султану, представляли собой особую касту, потихоньку превращающуюся в единое сообщество. Они даже избрали предводителя, нормандца из Сан-Валери, по имени Колен Патюрель. Он был взят в плен пятнадцать лет назад и за эти годы приобрел большое влияние на товарищей по несчастью. Впервые в истории христиане-рабы разных конфессий забыли о своих религиозных распрях и перестали грызться. Колен собрал что-то вроде совета. Московит и уроженец Кандии представляли ортодоксальное исповедание, англичанин и голландец — протестантское, испанец и итальянец — католиков, а сам он, француз, стал вершить правосудие и разрешать споры и ссоры.
Он в смелости своей дошел до того, что стал обращаться к самому Мулею Исмаилу. Это было смертельно рискованное предприятие, и никто не мог понять, благодаря какой уловке либо дару внушения он заставлял тирана выслушать себя. С этого времени положение рабов, оставаясь, по-видимому, ужасным и безнадежным, стало улучшаться. Общая касса из добровольных пожертвований всех рабов служила для подкупов, позволявших добиться некоторых послаблений. Венецианец Пиччинино, в прошлом банковский приказчик, распоряжался этим тайным сокровищем.
Мавры, привлеченные соблазном крупного куша, соглашались послужить беглецам проводниками. Называли их метадорами. Под их водительством за последний месяц было шесть побегов, из которых один удался. Король пленников, Колен Патюрель, был заподозрен как главный зачинщик и приговорен. Как раз сегодня его распяли на городских воротах и собирались держать так до наступления смерти. Эта казнь лишала невольников всех надежд, и они готовы были взбунтоваться. Ударами дубинок, а затем и копий черная стража загнала рабов в их убежища, когда вдруг появился Колен Патюрель.
После двенадцати часов мучений он умудрился с разодранными руками сорваться с гвоздей, коими был прибит. Упав живым к подножию ворот, он не пустился в бегство, а спокойно вернулся в город и потребовал допустить его к монарху.
Мулей Исмаил был недалек от мысли, что Колена бережет сам Аллах. Султан побаивался и уважал нормандского геркулеса и находил занимательными беседы с ним.
— Все это я говорю для того, мадам, чтобы пояснить, почему гораздо предпочтительнее быть рабом в королевстве Марокко, чем в протухшей алжирской норе. Здесь кипит жизнь, вы понимаете?
— И смерть царит тоже!
Тут вдруг у Савари вырвалось, как откровение:
— А это одно и то же. Главное для раба, мадам, что он может сражаться, и когда человек пройдет через столько мучений, чтобы каждый день поздравлять себя, что еще жив, это поддерживает его в добром здравии. Марокканский владыка окружил себя целым народом рабов, нужных для строительства дворцов, но это станет незаживающей раной на теле его страны. Ходят слухи, что нормандец собирается потребовать от марокканского султана, чтобы тот допустил в страну монахов Братства Пресвятой Троицы для выкупа пленных, как это делается в других берберийских землях. Я вот о чем подумал. Если когда-нибудь отцы-миссионеры доберутся до Мекнеса, почему бы не послать весточку Его величеству французскому королю о вашей скорбной участи?
Анжелика покраснела, чувствуя, как кровь снова лихорадочно застучала в висках.
— Вы думаете, что король Франции пошлет армию мне на выручку?
— Может статься, что его настоятельное вмешательство не останется без внимания. Мулей Исмаил испытывает сильное восхищение этим монархом и желал бы подражать ему во всем, особенно в его строительных начинаниях.
— Я не уверена, что Его величество позаботится вытянуть меня отсюда.
— Кто знает?
Устами старого аптекаря вещала сама мудрость, но Анжелика предпочла бы тысячу раз умереть, чем испытать подобное унижение. Все смешалось в ее голове. Голос Савари стал отдаляться, и она заснула глубоким сном, в то время как новый рассвет занимался над марокканской столицей.
Глава 13
— Мы пойдем на представление! На представление! — щебетали маленькие одалиски, звеня браслетами.
— Успокойтесь, сударыни, будьте благоразумнее, — увещевал их Осман Ферраджи. С торжественным видом он прошел меж двух рядов закутанных гаремных прелестниц, строго проверив, насколько изысканно они одеты и хорошо ли запахнуты шелковые или муслиновые накидки, оставляющие снаружи только глаза, светлые или темные, но неизменно блестящие от возбуждения.
Все эти женщины, принаряженные для прогулки, походили друг на друга, в одинаковых складках одеяний, делающих красавиц похожими на груши, в малюсеньких бабушах желтой или красной кожи. Здесь были девушки из первой сотни гаремных фавориток, тех, на ком Мулей Исмаил предпочитал останавливать свой выбор. Обыкновенно он держал в руке платок и ронял его перед избранницей на этот день, точнее, ночь. Ему говорили, что так поступал константинопольский владыка в своем серале.
Когда на какую-нибудь из женщин повелитель очень долго не обращал внимания, Осман Ферраджи исключал ее из избранного кружка и отправлял на другие этажи сераля, к иным занятиям. Не попасть в число «представляемых» почиталось горчайшей ссылкой. С этого часа отверженная навсегда лишалась участия в султанских развлечениях. Это было началом забвения, старости — невдалеке от источника благодати. Осман Ферраджи, главный распорядитель этих ссылок и новых приглашений, пользовался даже легчайшей угрозой как сильнейшим средством укрощения непокорных. Ибо не быть в числе этих ста значило лишиться многих радостей. Например, прогулок, представлений, загородных вояжей, в которые Осман Ферраджи не боялся отправлять самую драгоценную часть своих подопечных.
В такой день отставленные, слыша предвещавшие празднество ружейные выстрелы и гомон толпы, разражаются рыданиями и безутешными завываниями. На сей раз Осман Ферраджи самолично отправился их утихомирить. Государю надоело слушать жалобные вопли в своем серале. Неужто им хочется испытать судьбу жен Абдель-Малека? Ведь память об этом еще свежа. Абдель-Малек умер от гангрены через неделю после казни, и его жены принялись так громко вопить от горя, что государь пригрозил предать смерти всякую, кто не уймется. На несколько дней, пока монарх оставался во дворце, они затихли, но стоило ему удалиться, как стенания возобновлялись. Тогда государь повелел удавить четверых перед собственными очами. После столь благодетельного призыва евнуха оставленные взаперти разбежались, ища бойницу или место на крыше, откуда можно разглядеть что-нибудь из представления.
Перед выходом Верховный евнух заглянул к Анжелике. Служанки укутывали ее в покрывала. Она ничего не имела бы против того, чтобы ее оставили без прогулки, но смотритель сераля хотел использовать любой случай показать будущей фаворитке ее повелителя, не показывая ее самое.
Поэтому Анжелика постоянно смешивалась с толпой женщин, эскортировавших султана во время прогулок или публичных увеселений. Когда тиран слишком уж пристально разглядывал пестрый рой белых, розовых и зеленых коконов, трое постоянно державшихся начеку евнухов делали все, чтобы укрыть молодую женщину от хозяйских глаз, или, если надо, спрятать. Осман Ферраджи думал, и не без причин, что для того, чтобы преодолеть неуверенность Анжелики и подвигнуть ее к исполнению прямых обязанностей, надобно лучше познакомить ее с характером Мулея Исмаила и приучить ее быть около него. Конечно, пока ее коробят вспышки султанской жестокости. Но мало-помалу она привыкнет. Ведь чтобы с должным блеском сыграть свою роль, ей предстояло избрать повелителя совершенно добровольно.
Посему Анжелика была вынуждена замешаться в стайку женщин, спускавшихся к садам. Англичанка, с лицом розовым, как сладкий крем, появилась без чадры, ведя очаровательных маленьких мулаток со светлыми волосами и янтарной кожей,
— ее близнецов-дочерей от Мулея Исмаила. Из-за них она стала второй женой, оставив титул первой супруге султана Лейле Айше, родившей мальчика.
Чтобы подчеркнуть свое высокое положение, Лейла Айша появилась последней, тоже с открытым лицом, и спустилась из своих покоев по особой лестнице, предназначенной для нее одной. У нее была своя стража евнухов, и служанка несла впереди нее саблю, знак ее власти. Ее внушительная фигура была затянута в полосатую красную ткань. Открыв самовольно лица, обе султанши показывали Осману Ферраджи, что их послушание не беспредельно. Лейла Айша подумывала заменить Верховного евнуха на своего ставленника, предводителя своей личной стражи Рамидана, преданного ей душой и телом. То был негр с кожей черней антрацита, испещренной голубыми пятнами племенной татуировки. Рамидан и Осман Ферраджи принадлежали к разным народностям. Маленькая потаенная война в гареме была продолжением векового соперничества африканских племен.
За матерью следовал малолетний принц Зидан. У него было вполне негритянское круглое шоколадное личико, утонувшее в кремовом муслиновом тюрбане. Он был одет в наряд из коричневого атласа и фисташкового и пунцового шелка. Анжелика, которую он забавлял, про себя называла его. Принц-Конфетка, хотя характер крошки не обещал Ничего сладостного. Ему только что исполнилось шесть лет, и он с гордостью созерцал саблю из настоящей стали, подаренную султаном. Теперь, наконец, он выбросит свою деревянную, а этой новой отрубит головы Матье и Жану Бадиге, двум маленьким рабам-французам, товарищам его игр. Он опробует новое оружие нынче же вечером, после представления.
Обе фаворитки закрыли лица лишь перед выходом из последней двери, ведущей в дворцовый сад, где можно было столкнуться с рабами: Мулей Исмаил пожелал построить там мечеть и бани и вырыть пруд. Но в этот день стройка была пустынна; молотки, лопаты, лестницы валялись среди недостроенных стен и под серебристыми оливковыми деревьями.
Отдаленный людской ропот доносился из-за стен дворца. Дворец Мулея Исмаила представлял собой бесконечную череду покоев, предназначенных для того, чтобы с царственным великолепием расселить в них женщин, придворных и рабов. Но закончены были лишь основное строение, состоявшее из сорока пяти отдельных построек — каждая со своим фонтаном во внутреннем дворике — и колоссальные роскошные конюшни на двенадцать тысяч лошадей. За ними тянулся бесконечный лабиринт дворов, складов, мечетей, садов, из которых одни были обнесены стенами, другие вливались в городские предместья. Именно оттуда слышался шум, и еще — из становища рабов, где каждый имел свою хижину из необожженной глины и тростника, а каждая нация — свой квартал, во главе которого стояли совет и его глава.
Женщин, шествующих в кольце евнухов, окружила конная стража султана, и они столкнулись с самим султанским кортежем. Мулей Исмаил шел пешком, под зонтом от солнца, который поддерживали два негритенка. Около него толпились верховные алькаиды и доверенные советники: еврей Самуил Байдоран, испанский ренегат Хуан ди Альферо, после перехода в мусульманство носящий имя Сайд Мухади, и другой вероотступник, отвечавший за военные склады, француз Жозеф Гайар, нареченный Родани.
Завидев Османа Ферраджи, султан обратился к нему с подчеркнутым благорасположением и указал ему место рядом с собой.
В удушающей жаре бурлила толпа арабов. Все прислушивались к громким крикам, заглушавшим голоса тамбуринов и трели флейт, тщетно пытавшихся перекрыть этот гомон. Кричавшие появились внезапно, когда кортеж вступил на центральную площадь Мекнеса. Стража растолкала скопище белых бурнусов, и глазам предстала серая бледная масса, — кишащие лохмотья и орущие худые бородатые лица.
Похожие на окаянных грешников Дантова ада, христиане-пленники, окруженные неграми с поднятыми дубинами и кнутами, протягивали руки к Мулею Исмаилу. В их криках на всех языках Европы можно было различить одно имя:
— Нормандец! Нормандец! Пощаду Колену-нормандцу!
Мулей Исмаил остановился. На его губах играла улыбка, словно крики и мольбы доставляли ему такое же наслаждение, как рукоплескания. Он держался на некотором расстоянии от вопящей толпы рабов. Затем вместе с приближенными поднялся на небольшое возвышение. Женщин также устроили на удобных местах, и оттуда Анжелика увидела, что отделяло монарха и придворных от толпы рабов.
В центре площади находилась широкая и глубокая прямоугольная яма, длиной шагов в двадцать. Ее дно было посыпано белым песком. Глыбы камней и несколько чахлых растений, уроженцев пустыни, придавали ей сходство с маленьким садом. От ямы исходило зловоние, удесятеренное жарой, в углах белели остатки скелетов. Львиный ров! В одном из торцов деревянные створки прикрывали два подземных хода, ведущие в ров.
Мулей Исмаил поднял руку. Одна из створок, приводимая в движение потайным механизмом, бесшумно скользнула в стороны, обнаружив выход. Толпа подалась вперед так неудержимо, что первые ряды едва не обрушились в ров. Рабы падали на колени, упираясь руками в край рва, тянули шеи к черному провалу разверстого подземелья. Там, в глубине, кто-то зашевелился. Это был человек, скованный тяжелыми цепями по рукам и ногам. Люк за его спиной захлопнулся. Приговоренный заморгал, привыкая к слепящему свету.
С возвышения можно было разглядеть мужчину громадного роста и редкой силы. Рубаха и штаны — обычная одежда раба — оставляли открытыми мускулистые руки, ноги и широкую, словно боевой щит, волосатую, как у медведя, грудь, на которой блестела круглая бляха с изображением распятия. Растрепанные волосы и борода были белокуры. Эта буйная, скрывшая щеки растительность позволяла увидеть лишь блеск маленьких хитроватых голубых глаз. Вблизи можно было бы различить, что его виски уже тронула седина и в бороде пестрели грязно-серые нити. На вид ему было лет сорок, вот уже полдюжины годов он провел в неволе. По толпе пробежал ропот, быстро перешедший в крик:
— Колен! Колен Патюрель! Колен-нормандец!..
Низкорослый рыжий юноша, склонившись вниз, прокричал по-французски:
— Колен, дружище, сражайся! Убивай, круши, но не умирай, не умирай!
Раб на дне рва воздел мощные руки, успокаивая своего друга. В этот миг Анжелика разглядела кровавые раны на его ладонях и вспомнила, что именно этого человека она видела распятым у Новых ворот. Чуть пошатываясь, он спокойно вышел на середину рва и поднял голову к Мулею Исмаилу.
— Приветствую тебя, государь, — сказал он по-арабски звонким и отнюдь не дрожащим голосом. — Как ты себя чувствуешь?
— Лучше, чем ты, пес, — ответил султан. — Разве ты не понял, что пришел час расплаты за все дерзости, коими ты утомлял меня годы и годы? Еще вчера ты осмелился надоедать мне просьбами допустить в страну попов (так султан называл священнослужителей не только православного, но и всех прочих христианских культов) и позволить им покупать невольников. А я не хочу продавать своих рабов! — воскликнул Мулей Исмаил, встав во весь рост в своем белоснежном облачении. — Мои рабы принадлежат только мне. Здесь не Алжир и не Тунис. Мне незачем подражать прогнившим торгашам, забывающим о своих обязательствах перед Аллахом и думающим только о собственном кошельке… Ты исчерпал мое терпение. Но не так, как тебе хотелось. Думал ли ты вчера, когда я осыпал тебя ласками и обещаниями, что наутро тебя бросят в львиный ров? Ха-ха! Ты ожидал этого?
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 56 | Нарушение авторских прав