|
Читайте также: |
когда оно случайно совпадает с логически правильным мышлением. Ведь первоначальное накопление знаний совершалось только этим путем.
Но в то время как для специалиста отдел логики, занимающийся учением о построении суждений и образовании понятий, является областью, в которой особенно резко проводится граница между логическим мышлением, подчиняющимся правилам, и чисто психологическим мышлением, обусловленным только причинными соотношениями между отдельными элементами мышления, для неспециалиста, хотя бы основательно ознакомившегося с новейшими учениями по теории познания, но не занимавшегося специально логикой, именно в этой области таится источник всех ошибок и недоразумений. Причина прямо противоположных выводов, к которым приходят теоретики при рассмотрении основных форм всякого мышления – суждений и понятий, – заключается в двойственном характере этих последних. Суждение и понятие суть не только основные, но и наиболее общие формы всякого мышления. Примитивное, психологическое мышление, подчиняющееся только естественной необходимости, также выражается в суждениях и понятиях. Все чисто психологические непреднамеренные ассоциации приводят к той же основной форме мышления – к построению суждений и образованию понятий. Таким образом, и здесь мы имеем, с одной стороны, суждения и понятия, образованные вполне естественным путем, как бы принудительно, которых бесконечное множество, а с другой – только более или менее определенное количество избранных и целесообразно образованных суждений и понятий. Затруднение увеличивается еще благодаря тому, что суждения и понятия того и другого порядка обозначаются одними и теми же терминами. Впрочем, это последнее затруднение устраняется, если усвоить весьма удачную терминологию Зигварта, выработанную им для устранения недоразумений, возникающих благодаря смешению различных видов мышления. Зигварт предложил называть понятия, создающиеся естественно-психологическим путем, или непреднамеренные и непроверенные критикой, – общими представлениями, а словом «понятие» обозначать строго логически образованные понятия, имеющие научное значение.
Для того чтобы уяснить себе эту разницу между психологически и логически образованными суждениями и понятиями, обратимся снова к примеру, которым мы воспользовались выше. Совершенно очевидно, что присутствие на лугу дерева, против которого мы сидим, даст нам материал для целого ряда суждений, построенных с психологической принудительностью. В них мы будем комбинировать отдельные элементы наших представлений о данном дереве, о луге, на котором оно растет, и об их взаимной связи. Мы создадим себе общие представления и об этом дереве, и о данном луге, и о том, как это дерево растет на лугу. Все эти суждения и общие представления будут образовываться с естественной необходимостью, так как они будут обусловлены нашими восприятиями от предметов наших представлений. Они будут верно воспроизводить нечто данное в действительности, и в этом смысле они будут истинными и будут доставлять нам известные знания. Но они нисколько не расширят наши знания в научном смысле, и потому их нельзя назвать научно истинными. Мы можем создать бесконечное множество таких психологически вполне верных и согласных с действительностью, а потому истинных суждений и общих представлений, и тем не менее мы не обогатим нашего научного знания ни одной научной истиной[91][2]. Есть люди, которые
всю жизнь пробавляются только такими истинами. Они обыкновенно совершенно лишены способности научно мыслить.
Для получения научных истин суждения должны создаваться не о данном дереве, растущем на лугу, а. о дереве вообще и даже о растении вообще. Здесь мы должны исследовать свойства, присущие не специально данному дереву, а дереву или растению вообще. Мы должны определять составные части растения вообще, доходя до клеточек и разлагая их в свою очередь на составные части; мы должны устанавливать условия жизни, роста и развития как растительной клеточки, так и всего растения; мы должны изучать морфологию растений или способ образования тех или других форм и частей растения и т.д. Когда мы будем таким образом создавать суждения о растении вообще и его свойствах и условиях существования и развития вообще, т.е. будем вырабатывать вполне точные и устойчивые понятия, то тогда получим вполне научные истины. Именно тогда мы будем устанавливать факты, имеющие общее значение, хотя и будем основываться на изучении данного вполне конкретного и единичного растения. Исследованию подвергаются всегда только единичные и конкретные деревья и растения; даже нельзя исследовать растения или деревья вообще иначе, чем исследуя единичные деревья или растения. Но научное исследование в том и заключается, что, произведенное по отношению к данному конкретному предмету, оно относится не к нему одному, а к такому предмету вообще или ко всякому такому предмету. Каждый отдельный предмет для научного исследования является экземпляром того общего понятия, к которому относятся знания, устанавливаемые наукой. Научные истины потому и имеют силу и значение, что у нас существует уверенность, что научно установленные факты по отношению к одному конкретному предмету относятся ко всякому такому предмету или к этому предмету вообще. Наиболее соответственный термин для обозначения этого свойства научной истины представляет слово «общезначимый». Всякая научная истина «общезначима» или обладает «общезначимостью».
Каким же образом исследование, произведенное над одним конкретным растением, может приводить к установлению фактов общего характера, имеющих отношение не к данному только растению, а ко всякому растению или к растению вообще? На чем основана наша уверенность, что то, что относится к одному предмету, будет всегда повторяться на всяком подобном же предмете? Дж. Ст. Милль отвечает на этот вопрос, что наша уверенность основана на теоретическом «положении, что строй природы единообразен», а это положение «есть основной закон, общая аксиома индукции»[92][3].
Но откуда мы можем знать, каков строй природы? Очевидно, что теоретическое положение о единообразии строя природы, которое Милль считает аксиомой, не может претендовать на ту безусловную воззрительную простоту и самоочевидность, какою обладают математические аксиомы, подобно, например, аксиомам: кратчайшее расстояние между двумя точками на одной плоскости есть прямая линия, или две параллельные линии на всем протяжении своем не встретятся. Положение о единообразии строя природы предполагает в высшей степени сложный синтез; оно определяет сущность и основные свойства мира, вне нас лежащего, со всем его богатством и многообразием форм и проявлений. Поэтому оно может быть признано аксиомой или основным законом, лежащим в основании
всего нашего познания и составляющим его предпосылку, только в том случае, если оно будет прямо провозглашено как метафизическая истина.
Однако Дж. Ст. Милль не признает метафизических истин и целиком сводит всякое знание к опыту. Поэтому, провозгласив положение о единообразии природы основным законом или общей аксиомой всякого индуктивного мышления, он сейчас же спешит уверить читателя, что само это положение в свою очередь «есть пример индукции». Читатель должен поверить Миллю на слово, что, хотя основные предпосылки его «Системы логики» взаимно служат друг для друга то основанием, то выводом, сама эта «Система» построена на прочном гносеологическом фундаменте. Ведь, с одной стороны, по мнению Милля, положение о единообразии природы составляет в качестве общей аксиомы основание индукции, но в то же время оно есть и результат применения индукции, с другой, – задача индукции заключается в том, чтобы устанавливать, где, когда и в чем заключается единообразие природы, но в то же время единообразие природы есть основной закон индукции. Вся система логики Милля построена на этом ничем не замаскированном заколдованном круге доказательств (circulus vitiosus). К тому же когда он излагает свои основные положения в другом порядке, то оказывается, что он также беззастенчиво прибегает к petitio principii [Предвосхищение основания (лат.) — логическая ошибка, состоящая в допущении недоказанной предпосылки.] и считает доказанным то, что еще требуется доказать. Его нисколько не останавливает более чем сомнительный характер его основных положений. Вместо того чтобы более тщательно проанализировать основные принципы своей логической системы и выработать для нее вполне прочный теоретический фундамент, Милль по своему обыкновению торопится перейти к частным примерам и единичным доказательствам, которые при шаткости самого основания его логических построений, конечно, не могут ничего доказать. Он, правда, обещает более подробно разъяснить свои основные принципы при анализе закона всеобщей причинной связи. Однако когда Милль переходит к рассмотрению закона всеобщей причинной связи, то у него снова оказывается, что, с одной стороны, закон причинной связи есть наиболее общая, а потому и наиболее достоверная индукция, а с другой, – «состоятельность всех индуктивных методов зависит от предположения, что всякое событие или начало всякого явления должно иметь какую-либо причину, какое-либо предыдущее, за которым оно неизменно и безусловно следует». Таким образом, для того чтобы сохранить какой-нибудь смысл и доказательность за теоретическими построениями Милля, приходится признать, что основание его системы логики составляет его первоначальное утверждение, согласно которому принцип единообразия природы или закон всеобщей причинной связи есть основной закон или общая аксиома индукции. Но выше мы указали на то, что такой закон или общая аксиома могут быть положены в основание логической системы только в том случае, если они будут признаны метафизическими истинами[93][4].
Но даже оставляя в стороне вопросы о том, откуда мы можем знать, каков строй природы, и о том, что такое знание имеет и может иметь значение только как метафизическая истина, т.е. как знание трансцендентного порядка, мы все-таки не можем согласиться с тем, что основание для естественно-научного познания природы составляет положение о единообразии строя природы. Если бы оно
составляло основание для естественно-научного познания, то мы могли бы всегда и везде устанавливать единообразия, как бы ни были по своему существу не похожи друг на друга предметы, к которым мы захотим применить принцип о единообразии природы. Отчего бы нам тогда не открывать известного единообразия между растением и хотя бы каким-нибудь небесным светилом или, например, между лошадью и рекой? Но естественные науки не проводят таких параллелей и не устанавливают соответственных единообразий; они обнаруживают большой такт в очень строгом определении границ для констатирования единообразий. Чрезвычайная умеренность естествознания по отношению к установлению единообразий объясняется тем, что оно создавалось не по методам, рекомендуемым логикой Дж. Ст. Милля. К счастью для естествознания, все его основные положения уже были созданы и развиты ко времени появления этой логики, и потому оно могло и дальше развиваться, не испытывая на себе пагубного влияния ее.
К сожалению, в противоположность естествознанию, социология не обладала тем же счастием более раннего появления на свет. Она до сих пор не вполне выработала свои научные основы, и потому влияние логики Дж. Ст. Милля принесло ей массу бедствий. Несомненно, что именно благодаря влиянию этой логики в социологии еще недавно было очень широко распространено бесплодное в научном отношении стремление устанавливать всякого рода единообразия между биологическим организмом и обществом. Правда, эти единообразия не признаются установленными окончательно, так как они основаны не на полной индукции, а лишь на аналогии. Но достаточно уже одного того, что в установлении таких аналогий видели задачу научной социологии и что органическую теорию считали научной теорией, могущей привести к научному познанию социальных явлений. То теоретическое значение, которое долгое время придавалось органической теории в социологии и которое в некоторых научных кругах и до сих пор ей придается, давало совершенно ложное направление научной мысли при исследовании социальных явлений и мешало даже понимать, в чем заключается научная задача социологии. Лучшим доказательством того, что стремление устанавливать в социологии ненужные единообразия, возникающее вследствие преклонения перед научными методами, рекомендуемыми Миллем, отражается крайне вредно на научной разработке социологических проблем, служит вся деятельность Н.К. Михайловского как социолога. Он всю жизнь боролся с органической теорией и опровергал ее, и в то же время органическая теория всегда была исходной точкой и методологической предпосылкой для его социологических теорий и построений.
Основание, на котором строится органическая теория, состоит не из самой аналогии, а из указанных методологических предпосылок, наиболее ясно формулированных Миллем. Поэтому органическую теорию нельзя опровергнуть какими-нибудь биологическими и социологическими фактами и данными. Это, однако, не способны понять не только сторонники органической теории, но и все те противники ее из позитивистов, как биологи, так и социологи, которые стараются подыскать массу биологических и социологических фактов, могущих послужить доказательством ее теоретической несостоятельности. Но чтобы опровергнуть эту теорию, нужно искать не новых фактов, а новых методов, т.е. нужно отказаться от самих методов исследования, рекомендуемых Миллем. Для этого прежде всего необходимо подвергнуть критике его утверждение, что основание всякой индукции составляет аксиома о «единообразии строя природы».
Несостоятельность этой аксиомы с полной очевидностью вытекает уже из того, что она, как мы видели, не только не указывает границы, до которой можно методологически правомерно устанавливать единообразие в природе, но и не дает ни-
какой руководящей нити для определения этой границы. А разнообразие в строе природы – такой же неоспоримый факт, как и проникающее ее строй единообразие. Об этом свидетельствует уже судьба органической теории, в которой постоянно выдвигаются на первый план то сходства, то различия между организмом и обществом. Не подлежит также сомнению, что чрезвычайное разнообразие форм и видов во всех областях природы составляет одну из важных проблем научного познания ее. Однако и тут возникает вопрос о той границе, до которой разнообразие представляет интерес для научного познания. Известно, что разнообразие в природе простирается так далеко, что даже на одном и том же дереве нет двух совершенно сходных между собой листьев и что даже песчинки сильно различаются между собой. Впрочем, и сам Дж. Ст. Милль признает, что «строй природы не только единообразен, но в то же время и до бесконечности разнообразен»[94][5]. Исследуемое различными научными дисциплинами разнообразие форм и видов природы дает нам полное право признать аксиомой также и положение, что строй природы разнообразен. Эта последняя аксиома вполне равноценна аксиоме, отстаиваемой Миллем. Но если мы с одинаковым правом можем утверждать как то, что строй природы единообразен, так и то, что строй природы разнообразен, то у нас нет гносеологического оправдания для того, чтобы признавать, что только одно из этих положений составляет в качестве аксиомы основание для одного из наиболее важных методов познания. Мы не могли бы, например, построить Эвклидовой геометрии, если бы признали аксиомой то, что параллельные линии на всем своем протяжении не встречаются, и то, что они на известном, хотя бы бесконечно большом, расстоянии встретятся, или и то, что кратчайшее расстояние между двумя точками на одной плоскости – прямая линия, и то, что кратчайшим расстоянием может быть и не прямая линия. На этих исключающих друг друга аксиомах можно построить только две совершенно различные геометрии – геометрию Эвклида и геометрию Лобачевского, из которых каждая предполагает особый мир со своими собственными пространственными отношениями.
Впрочем, аксиомы о единообразии и разнообразии строя природы по самому своему существу имеют совсем иное значение и ценность, чем аксиомы Эвклидовой и неэвклидовой геометрии. Они отличаются тем антиномическим характером, который свойствен всем суждениям о том, как устроен мир в целом. Кант в своей «Критике чистого разума» выделил и выявил подлинное значение четырех таких антиномий как наиболее существенных. Но их, конечно, гораздо больше. Эти антиномические суждения по необходимости имеют метафизический смысл, как бы те или другие мыслители ни настаивали на их относительном и эмпирическом значении. Ввиду всего этого положение о единообразии строя природы не может составлять основание для индуктивного метода.
Итак, мы должны придти к заключению, что Дж. Ст. Милль, в противоположность ходячему мнению о нем как об обоснователе индуктивного метода, совершенно не понял сущности индуктивного метода и придал ему смысл, не соответствующий его научному значению. На судьбе естествознания это не отразилось, так как естествознание развивалось и продолжает развиваться, не справляясь с логикой Милля, но для социологии это имело довольно печальные последствия.
Чтобы правильно понять значение индуктивного метода и оценить его научную роль, надо искать его основание не вне нас, подобно Дж. Ст. Миллю, а следуя за Кантом, в нас самих, в свойствах нашего разума. С этим согласны все, кто более или менее критически исследует процесс познания. В этом случае не являются исключением и эмпириокритицисты, которые с Авенариусом и Махом во главе
стоят на точке зрения, противоположной взглядам Дж. Ст. Милля[95][6]. Исходный пункт даже для сложных путей научного мышления составляют элементарные психические процессы, заключающиеся в ассоциации восприятия и образовании общих представлений, которые обусловливаются главным образом нашим психическим механизмом. Наша психическая деятельность организована так, что мы не удерживаем всех единичных восприятий во всей их обособленности и единичности, хотя при желании и можем восстановлять и сохранять их именно в таком виде; обычно мы распределяем их по сходству на разряды. Эти разряды или группы представлений отмечаются в нашей психике как однозначащие. Соответственно этому и наш язык вырабатывает для них только одно обозначение или одно слово. Вообще наш язык располагает только общими обозначениями или словами, относящимися к однородным группам представлений и приложи-мыми к каждому из них и ко всем им вместе, а не к одному какому-нибудь представлению. Следовательно, в самом языке отразилась наша психическая деятельность, объединяющая сходные представления в одну рубрику под общим наименованием. Язык и есть первый результат этой психической деятельности, ведущей к образованию общих представлений.
Таким образом, мы вырабатываем общие представления не потому, что «строй природы единообразен», а потому, что наш психический механизм заставляет нас устанавливать сходства между восприятиями, объединять их между собой и вырабатывать для каждой группы сходных восприятий одно общее представление. Психофизиологи очень удачно объясняют эту психическую деятельность принципом наименьшей траты усилий или энергии. Само собой понятно, что если установление сходств между восприятиями есть прежде всего проявление нашей психической деятельности, то та же психическая деятельность приводит к определению различий. Несомненно, что различий в природе неисчерпаемое количество, и мы по своей психической организации неспособны вместить их все. Вследствие этой неспособности охватить бесконечное разнообразие вещей, форм и видов в природе наш психический механизм, приспособляясь, устанавливает только основные сходства и основные различия, закрепляя этот процесс в выработке одного и того же продукта— общих представлений. Первоначально результат простого приспособления – продукт этот, дающий нам возможность с наименьшей тратой психических сил и с наибольшей экономией их воспроизводить наши непосредственные представления о природе, – с течением времени благодаря целесообразному применению и употреблению его превращается в могучее орудие нашего научного познания природы.
Естественным путем благодаря причинно обусловленной деятельности нашего психического механизма у нас получаются общие представления, не проверенные критически. Мы часто объединяем в общие представления совершенно различные вещи. С другой стороны, мы постоянно усматриваем существенные различия и разобщаем представления о таких вещах, которые должны быть объединены одним общим представлением. Как на школьный пример такого ошибочного образования общих представлений всегда указывают на неправильное причисление кита и дельфина к рыбам исключительно из-за внешнего сходства с рыбами. Для нашего психического механизма нет естественных границ ни для обобщения, ни для разъединения путем установления различий. Мы можем объединить в представлениях решительно все и провести границу между представ-
лениями там, где захотим. Есть особенно парадоксальные умы, то склонные к самым невероятным сближениям, то усматривающие противоположность и противоречия там, где их нет для обыденно настроенного человека. Они обыкновенно или обладают богатой фантазией, или большим комическим и юмористическим талантом, или просто бывают фразерами и «неисправимыми спорщиками». Кроме того, мы самой природой предрасположены к тому, чтобы объединять представления о таких вещах, которые сами по себе не имеют ничего общего между собой. Так, например, мы объединяем наши представления о вещах, связанных лишь по месту, по времени или случайному сходству. Благодаря этому у нас возникают так называемые чересчур поспешные обобщения. В других случаях мы обнаруживаем поразительную умственную близорукость и не видим связи там, где она, несомненно, есть.
Итак, мы должны признать, что наша психическая организация, как она дана нам природой, не заключает в себе границ или руководящих принципов для наших обобщений. Поэтому она одинаково способствует как правильным обобщениям, ведущим к познанию научной истины, так и неправильным – вводящим нас в заблуждение и отдаляющим нас от познания научной истины. Признавая все это, мы только констатируем по отношению к нашей психической организации общий факт, что природа не преследует никаких целей. Природе, как она выразилась в нашей психической организации, нет дела до того, заблуждаемся ли мы или познаем истину. Наш психический организм действует не целесообразно, а причинно. Следовательно, деятельность его не сообразуется с теми или другими целями, а подчиняется естественной необходимости, т.е. всякое наше психическое состояние само по себе лишь причинно связано со всяким другим предыдущим и последующим состоянием. Причинное объяснение явлений как основной принцип естествознания и полное отрицание целей при объяснении явлений природы окончательно водворились еще в XVII столетии. Тогда же они были возведены в натуралистическую систему философии, главным образом, Галилеем, Гоббсом и Спинозой. Следовательно, когда мы утверждаем, что наш психический механизм действует причинно, а не сообразно с целями и подчиняется необходимости, а не целесообразности, то мы только распространяем основной принцип естествознания с физической природы, по отношению к которой он был первоначально установлен, на психическую. Как в мире физических явлений мы устанавливаем физические законы, так в мире явлений психических, пока мы стоим на точке зрения естествознания, мы должны лишь устанавливать законы психической природы.
В противоположность этому, как только мы начинаем определять цели и рассматривать явления, поскольку в них осуществляются те или другие цели, мы становимся на точку зрения, противоположную естествознанию, и отказываемся от естественно-научного познания. Цели мы определяем с точки зрения тех или других оценок, и целесообразным мы считаем то, что приводит к осуществлению чего-нибудь ценного. Общие формулы, на основании которых мы определяем соответствие действий с теми или другими целями, называются правилами или нормами. Само собой понятно, что правила или нормы деятельности суть правила или нормы оценки, а не принудительные законы для деятельности. Человек создает свой мир ценностей, совершенно независимый от естественного порядка вещей. Естествознание не может заниматься им, так как оно стоит на совершенно чуждой ему точке зрения и потому должно игнорировать его. Напротив, исследованием этого мира ценностей занимаются особые науки, вырабатывающие свои собственные методы и особые приемы и задачи исследования. Наиболее общими из таких наук является логика в широком смысле этого термина,
определяющая ценное в познавательном отношении или научную истину и способы ее получения; этика, определяющая ценное в практической деятельности и нормы для его определения и создания, и, наконец, эстетика, устанавливающая ценное в художественном творчестве и формы его воплощения, т.е. красоту. Как мы уже указали выше, все эти три науки объединяются в одно целое под именем научной философии.
Нормы или правила человек создает по аналогии и образцу с теми формами, которые господствуют в той или другой области при естественном ходе данного механизма явлений. Так, если мы обратимся от тех психических явлений, которые рассматривали выше, к вопросу, как относится к ним логика, то мы убедимся, что логика прежде всего выделяет известные формы естественной деятельности психического механизма и, признав, что они целесообразны или способствуют познанию научной истины, возводит их в правила или нормы. Итак, первая задача логики заключается в культивировании тех целесообразных, заслуживающих быть возведенными в норму форм психической деятельности, которые создались естественным путем. Культивируя одни формы психической деятельности, признаваемые ею правильными, она тем самым способствует и даже сознательно стремится к атрофированию других форм, которые она признает неправильными, так как они приводят к ошибкам и заблуждениям. Но, конечно, логика в широком смысле, т.е. со включением теории познания и методологии, не останавливается только на отборе правильных форм мышления, создавшихся естественным путем, и на возведении их в нормы. Она затем самостоятельно вырабатывает и создает новые формы, еще более целесообразные, устанавливая таким образом правила исследования и мышления, приводящие к более плодотворным научным результатам. При этом она нисколько не нарушает естественных законов психической деятельности или мышления, а, напротив, пользуется ими. Но пользуется она ими так, как пользуется законами физического мира наша техника. Последняя, опираясь на законы природы, в то же время и преодолевает их, направляя одни силы природы на другие. Она помогает нам освободиться до известной степени от пространственного расстояния, от тяготения, трения, ночного мрака и т.д. Так же точно система познавательных норм помогает нам освободиться от нашей естественной психической ограниченности и, преодолев границы психических восприятий, духовно обнять весь мир.
Но именно потому, что логика первоначально только целесообразно приспособляет естественные формы мышления и придает им, очищая их от всего нецелесообразного и ложного, значение нормы или правила, она признает основной формой правильного или логического мышления обобщение представлений на основании установления сходства и проведения различия. Таким образом, первое правило логического мышления, заключающегося в обобщении, состоит в установлении сходства и различия. Какую из этих форм мышления нужно поставить на первом месте, а какую на втором, – это вопрос спорный. Виндельбанд, вырабатывая свою систему логических форм мышления, или, по терминологии Канта, систему категорий, признал первичной категорией категорию различия. Категория сходства занимает в его системе второе место[96][7].
Создаваемые на основе правильного установления сходства и различия представления имеют уже вполне логический характер и потому, в отличие от общих представлений, они называются понятиями. В то время как общее представле-
ние – естественный продукт, понятие – продукт искусства. Различие между ними такое же, как между камнем, который дикарь бросает в преследуемого им зверя, и созданным современной техникой усовершенствованным орудием охоты – ружьем.
Но для выработки научных понятий еще недостаточно категорий сходства и различия. Из одних этих категорий мы не можем извлечь критерия для определения, в чем заключается правильное применение их и где граница для такого применения. Этот критерий создается другими принципами; он лежит вне сферы формальной логики. Одна из важнейших заслуг новейшей нормативной логики заключается в выяснении того, что учение о так называемых существенных и несущественных признаках, лежащее в основании теории познания и бывшее крайне сбивчивым при чисто психологическом определении сущности понятия, должно быть построено на методологических, а не на формально-логических предпосылках. Путем одного сравнения каких-нибудь предметов или представлений о них нельзя определить, какие из признаков данного предмета надо считать существенными и какие нет. Чтобы правильно решить этот вопрос, в каждом отдельном случае необходимо знать, для какой специальной цели создается понятие, т.е. орудием какого познания оно будет служить. Указания на специальные цели познания дает не формальная логика, а методология. Так, например, понятие человека должно быть совершенно различно определено и существенными надо будет признавать каждый раз не одни и те же признаки, смотря по тому, будет ли это понятие образовано для целей анатомии, физиологии, антропологии, психологии или социологии[97][8]. Определение понятия человека, данное Ла-Меттри в его сочинении «L'homme machine» («человек – это машина»), годится для анатома, для которого человек прежде всего есть механическая комбинация целесообразно устроенных органов и их рудиментов, но оно не может удовлетворить даже физиолога, не говоря уже о психологе и социологе. В противоположность этому с аристотелевским определением человека как «животного общественного» [Определение человека как животного существа политического дано Аристотелем в «Политике» и дважды в «Никомаховой этике». См.: Аристотель. Сочинения в 4-х тт. М., 1984. Т. 4. С. 63, 259, 379.] анатому и физиологу нечего делать; оно пригодно только для социолога и отчасти для антрополога и психолога. Все это заставляет нас признать громадное значение методологии для научного образования понятий, несмотря на то что собственно учение о понятии относится к формальной логике. Вырабатывать научные понятия, пригодные для той или другой специальной науки, нельзя, не разрабатывая методологии ее.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 69 | Нарушение авторских прав