|
Читайте также: |
ния оттого, что о ней ничего не знает русский крестьянин. Ясно, что от этого теряет только последний. То же надо сказать и о всяком другом принципе, как, например, о законе тяготения, содержание и смысл которого совершенно не зависят от тех условий, при которых открыл его Ньютон. Значение его было совершенно тождественно до и после его открытия; подобным же образом электричество ничего не приобрело оттого, что оно стало в прошлом веке известно человечеству. Оттого, что человечество узнает какой-нибудь факт, а тем более принцип, приобретает только само человечество, а не принципы; так же точно теряет от незнания их только оно.
Из всего сказанного можно, следовательно, вывести заключение, что законы математического и логического мышления и законы природы нисколько не подвержены эволюции. Они могут быть лишь в то или другое время открыты; те или другие обстоятельства могут способствовать их открытию и применению. В историческом развитии человечества могут наступать моменты и периоды, когда необходимость их нахождения и значение их навязывается всем и каждому, но сами по себе они не имеют ничего общего с историческим развитием. Они ничего не приобретают и не утрачивают от благоприятных или неблагоприятных условий в человеческой истории для возникновения или умаления их связи с человеческим сознанием.
Все вышесказанное, несомненно, имеет силу и по отношению к нравственным принципам. Этические предписания, хотя бы – не делай другому того, чего себе не желаешь, – не эволюционируют и не могут эволюционировать. Определенное нравственное предписание может быть только в известный момент открыто, так или иначе формулировано и затем применяться в различных обществах. Но само значение его совершенно не зависит от того или другого применения. То, что какие-нибудь ашанти или зулусы, что дети или идиоты ничего не знают об этом принципе, так же мало касается его как нравственного предписания, как то, что о нем не знают животные, или то, что о нем никто еще не мог знать, когда наша солнечная система являлась хаотической массой атомов[84][2].
Таким образом, мы должны возвратиться к воззрению, раньше являвшемуся господствующим, что нравственные принципы как таковые представляют собой нечто постоянное и неизменно. Они не только не зависят от бесконечного разнообразия и взаимно исключающей друг друга противоположности действительных нравственных воззрений у различных народов, но и от непрекращающихся споров представителей самых развитых народов о том, что же является основой нравственности. Мы, может быть, еще не в состоянии найти вполне соответственную формулу для голоса нашего нравственного сознания. Мы можем еще не удовлетворяться вышеприведенным самым общим нравственным требованием или считать недостаточным категорический императив Канта для обоснования системы нравственности [О категорическом императиве Канта см. ниже, с. 149 и прим. 60 к ней.]. В основных вопросах, однако, мы не будем сомневаться по поводу того, что нравственно и что безнравственно. Это нравственное чутье всегда присуще нам, хотя иногда только в потенции. Оно руководит нами даже тогда, когда оно не настолько еще сознано, чтобы быть вполне ясно высказанным.
Существует, однако, очень распространенное мнение, что все нравственные представления совершенно субъективны. Согласно ему и всякое суждение об осуществлении идеи справедливости в истории необходимо должно носить вполне субъективный характер. Уверенность в правильности этого мнения настолько коренится в некоторых кругах позитивистов и эволюционистов, что, как мы видели, была даже основана особая субъективная школа в социологии. Метод, которому следовала эта школа, был, действительно, совершенно субъективен, и как таковой он не только сам был лишен всякого научного значения, но и лишал какой бы то ни было научной ценности все выводы, к которым он приводил. В основу его клался законченный и установленный во всех своих мелочных подробностях идеал, носивший все случайные и индивидуальные черты, характерные для его автора; затем постулировалось его осуществление в действительности. Что касается объяснения пройденного уже хода социального развития, то из того факта, что в социальном развитии можно констатировать известное вышеуказанное осуществление идеи справедливости, делался ничем не обоснованный вывод, что "эта идея сама – двигатель или причина социального развития. Говорилось и говорится о так называемом идейном факторе в истории. При этом субъективисты воплощали эту идею опять в конкретный образ своих идеалов, которые пока не осуществились, но непременно осуществятся в будущем.
Во всяком случае, наличность самых разнообразных индивидуальных окрасок, которые идея справедливости принимает в единичом или субъективном сознании, еще не доказывает, что идея справедливости сама по себе необходимо должна быть субъективна. Придерживающиеся противоположного взгляда на этот вопрос обыкновенно избирают себе совершенно неправильный критерий для установления различия между субъективным и объективным. Они исходят из обыденного воззрения, по которому все связанное с субъектом уже в силу этого является субъективным, а все лежащее вне его – объективным. Научная точка зрения на субъективное и объективное не совпадает, однако, с обыденной. С науч-
ной точки зрения, вся система наших знаний как известная конструкция представлений и идей, сложившихся в целом ряде личностей, заключает в себе все черты того, что в обыденной речи называется субъективным. Это особенно имеет отношение к тем причинным соотношениям, которым присущ предикат необходимости. Как мы выяснили раньше, мы не извлекаем категорию необходимости из природы, а вносим ее в природу для объяснения единичных явлений ее; установление же того, что безусловно необходимо, является основной задачей естествознания и социальной науки. Принимая, следовательно, обыденный критерий для определения субъективизма, пришлось бы все естествознание и всю социологию признать субъективным построением. Однако та наука, которая признает, что всякое знание состоит из представлений и идей, последние возникают и существуют только в сознании субъектов, установила также другой критерий для определения «объективного». Критерий этот заключается в неотъемлемости и общеобязательности (Allgememgultigkeit) для нашего мышления и сознания, или для всякого нормального сознания вообще. Такой неотъемлемостию и общеобя-зательностию для уразумения естественных и социальный явлений, с одной стороны, и при суждении о социальном процессе – с другой, и обладают категории необходимости и справедливости. А потому надо признать всякое суждение, основанное на этих категориях, объективным, несмотря на то, что сами эти категории мы почерпаем не из объектов.
Но если категории необходимости и справедливости обладают общими чертами в том смысле, что они одинаково безусловно присущи и общеобязательны для нашего сознания и потому составляют основу всякого объективного знания, то во всем остальном они прямо противоположны. Категория необходимости – это категория познания; мы применяем ее тогда, когда хотим понять или объяснить что-нибудь. Напротив, категория справедливости – это категория оценки. Она ничего не может нам объяснить. Мы ничего не поймем и не откроем, если будем применять ее. На основании ее мы можем сделать только нравственный приговор, т.е. определить, что хорошо и что дурно. Этот приговор мы произносим благодаря тому, что пользуемся нашим правом отвлекаться от причинного сцепления явлений. Итак, чтобы высказать его, мы отказываемся объяснить явления с естественно-научной точки зрения или в их причинной связи.
Несмотря, однако, на то, что категория справедливости, являясь только критерием для оценки результата социального развития, не может служить основанием для его объяснения, еще нельзя заключить, что она совсем не участвует в этом процессе. Конечным звеном всякого социального процесса вообще и социально-психического в частности является выяснение какого-нибудь нравственного требования или определение какой-нибудь правовой нормы. Это последнее звено, как и все остальные, несомненно обусловлено всем ходом причинно связанных явлений. С этой точки зрения оно вызвано только необходимостью. Но после признания необходимости какой-нибудь нормы возникает вопрос о наиболее справедливой формулировке ее. Это, впрочем, не только вопрос формулировки. Сама эта причинно обусловленная необходимость проникает в сознание людей в виде требования определенной справедливости и получает свое выражение в установлении известного долженствования. Все важнейшие действия людей в культурных обществах определяются теми или иными представлениями о должном, т.е. теми или иными нормами; благодаря же совокупности единичных действий отдельных членов общества сама общественная жизнь получает то или иное направление. Этим путем нормы вообще и в первую очередь нормы права сообщают соответствующее направление всей общественной жизни. Последнее
обусловлено уже не причинными соотношениями, а целями, которые воплощены в нормах[85][3].
Такое завершение всего процесса вполне понятно, если принять во внимание, что как социальный процесс вообще, так и социально-психический в частности есть процесс, обнимающий совокупности людей, а людям присуще стремление к справедливости. Стремление это, как мы уже установили, даже неотъемлемо и общеобязательно для них. Поэтому как бы отдельные сторонники экономического материализма ни старались доказать, что следующая стадия в социальном развитии необходимо должна наступить в силу естественного хода вещей или причинного сцепления между явлениями, всякий из них все-таки должен признать, – если он хочет остаться честным и добросовестным мыслителем, – что кроме того он требует наступления этой стадии, основываясь на идее справедливости, и признает своим долгом борьбу за нее. Последнее даже важнее первого. Наступление какой-нибудь высшей стадии развития, как и всякого конкретного явления, не может быть безусловно необходимо, так как оно всегда будет результатом пересечения многих причинно обусловленных рядов в определенном пункте пространства и в известный момент времени. Оно всегда будет находиться в противоречии с безусловной необходимостью как внепространственностью и вневременностью. Следовательно, безусловную уверенность в необходимости наступления следующей стадии развития экономическому материалисту может сообщить его нравственное чутье и вера в то, что стремление к наиболее справедливому социальному строю присуще всякому и обязательно для всякого.
Итак, конечная стадия всякого социального процесса, выраженная в нравственном постулате, правовой норме или юридическом учреждении, является всегда одинаково результатом как естественного хода необходимо обусловленных явлений, так и присущего людям стремления к осуществлению справедливости.
IV. В ЗАЩИТУ НАУЧНО-ФИЛОСОФСКОГО ИДЕАЛИЗМА [86] [1]
На рубеже двадцатого столетия у нас возникло новое общественное, научное и философское течение – идеализм. Правда, и в прошлом идеализм не был чужд нашей духовной жизни. Идеалистами у нас были Белинский и Грановский, к идеализму примыкали первые славянофилы, последовательно идеалистическими оказались наиболее выдающиеся наши философские системы, созданные такими крупными учеными и мыслителями как Б.Н. Чичерин и Вл. С. Соловьев, и наконец, в сторону идеализма склонялось большинство представителей философских кафедр в наших университетах. Однако это не мешает нам признать идеализм последних двух десятилетий новым и своеобразным течением в нашем духовном существовании. В то время как раньше идеализм у нас или был мировоззрением только отдельных мыслителей и писателей, или если к нему примыкали
целые группы, то он не составлял существенного ядра их идейных стремлений, теперь идеализм впервые не только приобрел столько сторонников, что у нас есть целое идеалистическое течение, но и стал до некоторой степени в центре всех наших духовных интересов.
Однако в нашем новом идеализме сразу проявились две различные и неравные струи. Одна, чрезвычайно сильная по количеству представителей и литературной производительности их, создавалась представителями метафизического и мистического идеализма, другая, очень слабая количественно, лишь намечалась сторонниками научно-философского идеализма. Свидетельством в пользу метафизического и мистического идеализма служит вся метафизическая философия, как западно-европейская, так и русская. Последняя представлена такими выдающимися и своеобразными мыслителями как Б.Н. Чичерин и Вл. С. Соловьев. Наши идеалисты-метафизики и мистики связали свое направление с лучшими традициями метафизической философии и являются отчасти продолжателями ее наиболее передовых стремлений. В ее громадных сокровищах идейного творчества они могут черпать чрезвычайно богатое содержание для своей литературной и философской производительности. Все это чрезвычайно усиливает метафизическое и мистическое направление в нашем идеализме. А частые выступления его представителей в печати приводят к тому, что в представлении большинства русских читателей идеализм не только приобретает метафизическую окраску, но даже вполне отождествляется с метафизическим идеализмом или даже с мистицизмом.
В противоположность метафизическому идеализму идеализм научно-философский остался у нас совершенно в тени; он мало известен русскому читателю. Между тем, по нашему глубокому убеждению, именно научно-философский идеализм способен внести плодотворные идеи в русскую духовную и общественную жизнь. Это заставляет пишущего эти строки выступить в защиту его и попытаться выяснить и изложить хоть в общих чертах те ценные приобретения, которые идеалистическое мировоззрение научно-философского направления дает сознанию человека[87][2].
Идеалистическое течение последней формации возникло у нас из признания самостоятельности этической проблемы, т.е. самостоятельности требований справедливости, самостоятельности этического долженствования и социального идеала. На самостоятельность этической проблемы наши идеалисты натолкнулись, когда они, подчиняясь методологическим требованиям, выдвинутым в современных социально-научных теориях и, в частности, в марксизме, исследовали социальные явления со строго естественно-научной точки зрения, т.е. старались объяснить их исключительно причинной зависимостью. Отвергнув натуралистическую социологию и марксизм как социально-философские системы и не расходясь с ними как с позитивно-научными теориями, они должны были признать, что требования справедливости, нравственное долженствование и постулаты идеала не подчинены категории необходимости и не выводимы из нее. Признав это, они естественно прониклись стремлением к самостоятельному познанию этической проблемы, т.е. всего того, что относится к области должного, а не необходимого.
К сожалению, однако, в лагере идеалистов пыл к чисто научному познанию довольно быстро иссяк или, вернее, одновременно с поворотом к идеализму сильно ослабел. Большинство идеалистов поспешило объявить, что постановка этической проблемы непосредственно наталкивает на проблему метафизическую. Из этого был сделан вывод, что и решение этической проблемы невозможно без решения метафизической проблемы или что решение первой должно быть основано на решении второй. Однако и такая постановка вопроса скоро перестала удовлетворять некоторых идеалистов-метафизиков. Развивая свои идеи дальше, они объявили, что этика должна быть основана не на знании, а на вере, так как ее предпосылкой служит, вера в нравственный миропорядок и его верховного Творца. Отсюда вполне последовательным оказался переход от метафизики к мистике и даже к решению этической проблемы при помощи тех или иных традиционных вероучений.
Такую систему взглядов нельзя опровергать научными доводами, так как последние бессильны против нее. Но и она совершенно бесплодна для научного познания. Стоя на этой точке зрения, надо признать, что и всякая естественнонаучная проблема наталкивает на проблемы метафизики. В самом деле, какое бы явление природы мы ни исследовали, мы всегда имеем дело с материей и энергией. А вопрос о том, что такое материя и что такое энергия сами по себе, т.е. в чем их сущность, не подлежит окончательному решению научным путем. В той или другой форме, в виде ли материализма или в виде энергетизма он сводится к метафизическому вопросу о начале начал. Поэтому в течение всего XVII и части XVIII столетий естествоиспытатели не могли обходиться без метафизических гипотез и прежде всего без гипотезы Бога. Но современным естествоиспытателям предполагаемая связь всякой естественно-научной проблемы с проблемой метафизической нисколько не мешает исследовать явления природы в тех пределах, в которых они доступны естественно-научному познанию, т.е. лишь как явления, не возбуждая вопроса об их сущности. Идя этим путем, всякий естествоиспытатель как бы с гордостью повторяет за Лапласом, что в своих исследованиях он не нуждается в гипотезе о сверхопытных и трансцендентных началах [Имеются в виду слова Лапласа, сказанные им Наполеону. Наполеон, ознакомившись с «Трактатом о небесной механике», заметил ученому, что тот забыл упомянуть в своем труде Творца вселенной. На что Лаплас ответил: «Государь, я не нуждался в этой гипотезе».].
Надо пожелать и нашему молодому идеалистическому течению того же гордого сознания первостепенной важности чисто научного значения поставленных им себе задач. Всякое уклонение от научного решения этих задач помешает нашему идеализму превратиться в широкий поток научно-философского мышления. Оно сделает его движением лишь замкнутого круга лиц. Конечно, сторонники и этого последнего могут быть в высшей степени воодушевлены этической идеей; но они будут черпать свое воодушевление ею не из общеобязательного научного убеждения, а исключительно из личных переживаний, обусловленных их верой. Между тем именно научные задачи, выдвинутые нашим идеализмом, неизмеримо велики и обширны. Этическая проблема, благодаря постановке которой как самостоятельной, т.е. не естественно-научной, проблемы возник наш идеализм, и решение которой составляет его основную задачу, не входит своею существенною частью только в сферу естественно-научного познания. Но она, несомненно, является предметом вполне научного познания и должна быть прежде всего решена чисто научным путем. Это безусловно научное познание этической проблемы достигается научно-философским исследованием и решением ее. Мы противопоставляем таким образом метафизическому решению этической проблемы и связанных с нею вопросов научно-философское их решение. Только научно-философское, а не метафизическое решение будет обладать, помимо известной силы психической заразительности, еще и безусловной убедительностью. Только оно будет с логической принудительностью склонять к себе ум
современного критически мыслящего человека, так как будет опираться на общеобязательные нормы мышления.
Несомненно, однако, что исходная точка у идеалистов обоих направлений одна и та же. Как сторонники метафизического идеализма, так и сторонники идеализма научно-философского исходят из одних и тех же данных, признаваемых ими бесспорными. Данными этими являются факт оценки, т.е. суждения об истине и лжи, добре и зле, прекрасном и безобразном, и все вытекающие из этого факта последствия. Природа, со включением в нее и психического механизма человека, равнодушна к истине и лжи, добру и злу, прекрасному и безобразному; для нее то и другое одинаково необходимо. Оценка или оправдание одного и осуждение другого производится и создается только человеком в силу его духовных запросов. Наряду с законами совершающегося или законами природы, определяющими только то, что необходимо, существуют еще особые законы оценки, законы человеческие, или нормы, определяющие истину и ложь, добро и зло, прекрасное и уродливое. Факт установления особых законов оценки, или норм, свидетельствует об автономии человека, а последняя, несомненно, указывает на свободу человека вообще и человеческой личности в особенности. Далее, из факта самостоятельной оценки и автономии следует принцип самоценности человеческой личности и равноценности личностей между собой. Наконец, основываясь на своей автономии и свободе, человек создает себе идеалы и требует их осуществления в действительности.
Это те положения, из которых исходят и к которым приходят сторонники и метафизического, и научно-философского идеализма. Но отношение к этим устоям идеалистического мировоззрения и тех и других различно. Для метафизических идеалистов как факт самостоятельной оценки и автономии личности, так и принципы свободы, а также самоценности и равноценности личностей, так, наконец, и постулаты и высшие цели, выражаемые в земных и небесных идеалах, указывают прежде всего на известный transcensus или на известные данные высшего сверхопытного порядка. Вместо исследования этих фактов и анализа принципов они видят в них самое достоверное указание на лежащие в их основании сущности. Вся их духовная энергия направляется на постижение метафизически сущего и на раскрытие высших сверхопытных истин, которое должно производиться не путем научного познания, а путем метафизической интуиции и религиозной веры. Таким образом они создают более или менее стройные метафизически-религиозные системы, которые могут служить предметом веры, но не научного убеждения.
Совсем иначе относятся к этим основным началам идеалистического мировоззрения сторонники научно-философского идеализма. С точки зрения научно-философского идеализма, переход от тех бесспорных данных оценки и автономии человека, которые лежат в основании этической проблемы, к метафизически сущему как к источнику их безусловно недопустим. У человека нет органов для общеобязательного познания метафизически сущего. То знание, которое сообщается некоторым людям посредством веры, мистического прозрения или метафизической интуиции, хотя и имеет первостепенную важность, – является областью личных переживаний, а не общеобязательных умственных приобретений, могущих быть доказанными при помощи надындивидуальных норм мышления. Поэтому, признавая для себя бесплодность нарушения границы научного познания, научно-философский идеализм считает обязательным смирение перед нею, так как он может выполнить свои великие и обширные задачи, только идя другим путем. Задачи эти заключаются в чисто научной разработке как данных оценки и автономии личности, так и всех связанных с ними явлений духовной
жизни человека. Научно-философской обработке, в результате которой получаются вполне общеобязательные научные выводы, подлежит гораздо более обширная область, чем обыкновенно думают. Таким образом, сторонники научно-философского идеализма, ограничивая себя своим отказом от постановки и решения метафизических проблем в одном направлении, в другом – расширяют свои полномочия, так как включают новые области явлений в сферу чисто научной обработки. Доказательством плодотворности такой постановки вопроса является сама научная философия.
I
Научная философия так же стара, как и наука вообще; ей принадлежит даже первенство перед естественными науками. Зародилась она вместе с первыми логическими и этическими размышлениями софистов и Сократа. В диалогах Платона и в сочинениях по логике, этике и эстетике Аристотеля она впервые была уже приведена в законченную систему. Для нас, однако, важно не то, как создавалась научная философия в истории духовного развития человечества и в какие системы она выливалась в отдельные моменты его, а то, что она дает человеческому сознанию на том уровне развития, которого она достигла в данный момент.
Подобно естествознанию, научная философия распадается на отдельные науки. В нее входят логика в широком смысле, которая в свою очередь состоит из теории познания, формальной логики и методологии, этика и эстетика. В то время как естественные науки исследуют все совершающееся как необходимо происходящее, отдельные дисциплины научной философии устанавливают и подвергают анализу долженствующее быть. Для естествознания высшим принципом является закон природы, для научной философии – нормы, или общеобязательные правила, теоретического мышления, практической деятельности и художественного творчества. Объединяющей категорией для всех естественных наук служит категория естественной необходимости; объединяющая категория для отдельных дисциплин научной философии выражается в сознании должного.
В нашей философской литературе это противопоставление научной философии естествознанию было непонятно и вызывало много недоразумений. Главные возражения были направлены против сближения отдельных дисциплин научной философии между собой, против признания их нормативными науками, против взгляда на категорию долженствования как на высшую для них категорию и, наконец, против объединения этих дисциплин категорией долженствования как их общим принципом, подобно тому как все естественные науки объединены между собой категорией необходимости. У нас говорили о ложных тенденциях этицизирования логики, о неудачных попытках объективирования этики путем чисто формального сближения ее с логикой и теорией познания и т.д. Но все эти обвинения основывались на недоразумении.
Основное недоразумение заключалось в том, что при критической оценке этого заключительного результата всей научной философии не вполне точно различалось формальное объединение различных отраслей научной философии между собой и объединение их фактическое или по содержанию. Провозглашением категории должного высшим и основным принципом, объединяющим отдельные отрасли научной философии и устанавливаемые ими нормы, никто не думал сближать их по содержанию или каким-либо иным способом кроме формального. Когда говорят, что всем нормам логики, этики и эстетики одинаково присуща категория долженствования, которая составляет их основное свойство, то эти нормы сближаются не по содержанию или фактически, а только путем подведения
их под одно общее понятие. Категория долженствования рассматривается в этом случае только как их общий принцип или как самое общее, объединяющее их понятие, каковым и является с формально-логической точки зрения всякая категория. Такое объединение норм отдельных отраслей научной философии путем признания обобщающего значения присущей им категории вполне целесообразно в методологическом отношении, оно согласно с чисто научным познанием. Это та высшая, наиболее общая и заключительная точка зрения, которой мы можем достигнуть, оставаясь на строго научной почве. В противоположность этому идти дальше по пути обобщения мы не можем, так как иначе мы должны будем поставить гносеологический вопрос – что такое категория вообще, – который заведет нас в область метафизических проблем.
С формально-логической точки зрения мы вправе признать объединяющее значение за категорией долженствования, потому что родственность логического, этического и эстетического долженствования не подлежит сомнению. В нашем сознании и в нашей практической деятельности или во всей нашей духовной жизни долг логический, этический и эстетический постоянно и многообразно переплетаются не только формально, но даже и по содержанию. Отвергая ложь, мы одинаково следуем как нашей логической, так и нашей этической совести; путем строгого логического мышления мы стремимся освободиться от заблуждений, но в то же время наше этическое чувство побуждает нас уничтожать и рассеивать заблуждения других. К тому же вполне сознательное заблуждение, а тем более сознательная ложь производит на нас и антиэстетическое впечатление, вызывая в лучшем случае смех, а в худшем снисходительное презрение. Напротив, отстаивая истину, мы следуем не только своим логическим или познавательным побуждениям и осуществляем не только теоретически должное, но и повинуемся своему этическому и эстетическому долгу. Мы упрекаем себя за всякую серьезную ошибку мысли, как за неблаговидный или некрасивый поступок. Так же точно безнравственный поступок или безнравственное действие представляется нам и теоретически неправильным поступком или действием, «ложным шагом». Вместе с тем он вызывает в нас и эстетическое отвращение к себе, как нечто безобразное или некрасивое. Наконец, все эстетическое не может быть бессмысленно, оно должно заключать в себе и известный смысл, т.е. должно удовлетворять известным логическим требованиям. Но в то же время оно не может оскорблять и нашего нравственного чувства, а наоборот, должно соответствовать нравственно должному или по крайней мере согласовываться с ним. Напротив, все антиэстетическое кажется нам как бы лишенным логического смысла или даже нравственно несостоятельным или отталкивающим.
Все эти требования безусловно соблюдаются в художественных произведениях. По отношению к ним и в художественной критике, и вообще в литературе особенно часто ставился и подробно обсуждался вопрос о сочетании в них логических, этических и эстетических требований. Несмотря, например, даже на самый дикий полет фантазии, встречающийся иногда в поэтических произведениях, в каждом действительно художественном произведении всегда сохраняется логическая связь. Притом фантастическое неограниченно господствует в художественном творчестве только до тех пор, пока чисто народное или примитивное и первобытное воззрение на природу и на весь окружающий нас мир сохраняет свое влияние над умами. Напротив, вместе с перевесом научных взглядов на явления природы и социальные отношения появляются даже «экспериментальный» и «позитивный» роман в поэзии и «натуралистическое» воспроизведение красок и линий в пластических искусствах. Что касается осуществления этических требований в художественных произведениях, то это чрезвычайно сложный
и запутанный вопрос. Это вопрос об обязательности или необязательности известной тенденции или направления для художественного произведения; далее, вопрос о том, может ли безнравственное быть предметом художественного воспроизведения и притом в какой форме, и, наконец, вопрос о том, должны ли художественные произведения быть поставлены вне требований об осуществлении добра и уничтожении зла или нет. Мы, конечно, не можем решать здесь эти вопросы по существу. Для нас достаточно отметить в качестве общепризнанного теперь факта, что требования поставить художественные произведения безусловно выше служения добру и совершенно вне борьбы со злом объясняются лишь как реакция против чрезмерного этицизирования в искусстве. Лучшим возражением против них служит то обстоятельство, что эти требования никогда вполне не осуществляются. Этический элемент постоянно врывается в область художественного творчества, и как бы художник ни стремился освободиться от него, такое освобождение всегда будет относительным.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 85 | Нарушение авторских прав