|
Читайте также: |
Предслава проснулась, раскрыла глаза, увидела перед собой лицо матери, щеки, по которым катились слезы.
— Мати! — прозвучало в опочивальне.
Рогнеда погасила свечу — ложе, дочь, обстановку освещал теперь лишь лунный свет…
— Ты чего, мати?
— Спи, спи, дочка…
«Это только сон», — подумала Предслава и снова смежила веки…
В переходах Рогнеду ждала ключница Амма, одетая подорожному; на голове шаль, на плечах опашень.[288]
— Так что же теперь будет? — спросила Амма у Рогнеды.
— Ты о чем говоришь? — удивленно спросила Рогнеда.
— Ведь ты, княгиня, уезжаешь отсюда?
— Да, уезжаю…
— И я еду с тобой… Что нам брать?
Старая ключница, кормилица Рогнеды, растившая и нянчившая ее, смотрела сейчас любящими глазами на княгиню и готова была идти за ней хоть на край света.
Но Рогнеда была уже не такой, какой знала ее Амма, — на ключницу смотрели несказанно грустные, задумчивые, отсутствующие глаза, и голос у Рогнеды был иной — решительный, твердый, холодный…
— Я уезжаю отсюда, Амма, навеки…
— Куда? Куда, княгиня?
— Не спрашивай! Я буду недалеко, но никогда не приду сюда, и никто с Горы не должен приходить ко мне.
— Уйдем вместе, княгиня?
— Нет. Ты останешься тут, будешь кормить и присматривать за детьми, ты должна заботиться и о князе… Слышишь? Так и делай — и прощай, Амма! Ты заменила мне когда-то мать-и я этого никогда не забуду, так замени же теперь меня.
Княгиня обняла и поцеловала Амму. Они вместе вышли во двор. Там, у крыльца, стоял запряженный парой лошадей крытый возок. Княгиня Рогнеда села. Кони тронулись. В оконце возка проплыло ее бледное лицо…
Рогнеда ошибалась, думая, что князь Владимир спит, — нет, он даже не ложился и слышал, когда она прошла по переходам, видел, как села в возок и скрылась за воротами Горы.
Боль терзала его душу и сердце. Он понимал, что Рогнеда поступает правильно, покидая Гору, что они должны разлучиться, и чем быстрее это произойдет, тем лучше будет им обоим…
Ему хотелось одного — попрощаться с Рогнедой как-то более человечно, искренне, душевно. Увидав возок, а затем Рогнеду, он порывался выбежать во двор, подойти к ней, может, обнять, поцеловать, — пусть все знают, как им тяжело!..
Но вокруг притаилась Гора, с виду сонная, в действительности — недремлющая, настороженная, денно и нощно следящая за тем, что делается в княжьем тереме; Владимир не вышел, он смотрел, как возок покатил к воротам, повернул и скрылся…
И князю стало легче — не он, а сама Рогнеда рассудила, как следовало сделать, она избрала свой путь… Пересуды, нет, даже пересудов на Горе не будет — княгиня вольнапо-ступать, как велит ей сердце и разум.
Но князь Владимир все же не мог понять, почему Рогнеда, которой он жаловал лучший город Руси и которая владела большими сокровищами тут, на Горе, оставила все свое богатство и, ничего с собой не взяв, уехала в темную ночь?
На рассвете, когда к нему пришел воевода Волчий Хвост, князь узнал, что делала Рогнеда ночью.
— За воротами Горы, — рассказал воевода, — княгиня велела ехать в церковь, что над Почайной. Там ждал ее священник, окрестивший и постригший ее в черницы. И она тотчас уехала на Предславинский двор. Нет больше княгини Рогнеды, есть монахиня Анастасия.
— Нет княгини Рогнеды… есть монахиня Анастасия, — тихо повторил князь Владимир и неторопливо подошел к окну.
Там медленно нарождался рассвет, за стеной Горы уже виднелся голубоватый, весь словно светящийся изнутри, плес Днепра, желтые, чуть порозовевшие косы, темно-синие леса на левом берегу.
— Монахиня Анастасия! — глухо повторил князь Владимир, коснувшись руками холодного подоконника.
Ему стало легче — слова его прозвучали как-то странно, словно из глубины палаты, куда врывался новый день, рассвет. Теперь Владимир волен поступать так, как требует жизнь…
Однако поступать так, как требовала жизнь, быть свободным и не отвечать за содеянное, князю Владимиру было очень трудно, просто невозможно.
Одевшись в свое обычное темное платно и накинув на плечи багряное корзно, он спустился в сени, где уже стояли воеводы и бояре, велел им идти в Золотую палату, а сам направился в трапезную, где обычно собиралась перед рассветом вся княжеская семья.
В трапезной горели еще свечи. Семья собралась: в углу стояла дочь Предслава, ближе у стены — сыновья; все они приветствовали отца; едва лишь он переступил порог, из-за двери вышла и поклонилась ключница Амма.
Не было лишь одного сына — Ярослава. Но князь знал, что он болен, лежит и, должно быть, еще долго пролежит со своей поврежденной ногой.
В трапезной завтрак был уже накрыт — на столе дымились блюда, лежал нарезанный хлеб, приятно пахло жареным мясом, рыбой, — оставалось лишь сесть и вкусить от каждого блюда…
Но все было не так, как раньше… Когда князь Владимир подошел к столу, чтобы опуститься в свое кресло, а сыновья И дочь хотели сесть на скамьи, тотчас стало видно, что одно кресло рядом с местом князя не занято — это было место княгини Рогнеды.
Конечно, в этом был виноват князь Владимир — следовало предупредить ключницу и незаметно убрать кресло, но сейчас было уже поздно что-то делать.
— Давайте есть, — стараясь скрыть волнение, промолвил князь Владимир.
Все уселись за стол и молча принялись за еду, однако никому пища не шла в горло. Холодно, сумрачно было в трапезной, холод и пустота охватили их души, князь Владимир чувствовал на себе взгляды детей, удивленными, испуганными глазами смотрела на него и ключница Амма…
Князь Владимир знал, что так и должно было случиться — жить им по-прежнему невозможно. Знал и то, что всем будет больно, горько, страшно…
Но все оказалось еще страшней, особенно ужасным казалось царившее в трапезной молчание. Безмолвствовал князь, помалкивали дети, ключница Амма вышла из трапезной так тихо, что никто и не услышал ее шагов.
— Дети мои, — промолвил князь Владимир, когда завтрак кончился, и не узнал собственного голоса. — Я думал… хотел вам сказать, что жена моя, а ваша мать, ушла отсюда навсегда…
Глаза детей тревожно уставились на него, конечно, до них дошла молва о том, что произошло, но они ждали, хотели знать, что же скажет им отец.
— Мы с княгиней Рогнедой разлучились, — продолжал князь, — ибо я, победив ромеев, потребовал у них, зная их лукавство и хитрость, венец василевса и руку царевны Анны — сестры василевса… Ныне на меня возложен венец, и я взял в жены царевну Анну…
Он рассказал все о себе и Рогнеде, и каждое его слово было искренне, честно, правдиво, но вдруг оборвал речь, что-то сдавило ему горло, и какое-то время князь Владимир, закрыв глаза, молчал, словно собирался с мыслями.
— Я не хотел оскорбить и ничем не оскорбил вашу мать, княгиню Рогнеду, — хрипло продолжал он, — когда мы расставались, я предлагал ей земли, города какие хочет, но она отказалась от всего. Ныне ночью, приняв христианство, она постриглась в монахини и наречена Анастасией, никогда уже не вернется она сюда, на Гору, а будет, как монахиня, жить в обители Предславиной…
Дети молчали. Из скупых слов отца-князя явствовало, что дороги его и матери Рогнеды разошлись, они теперь друг другу чужие, но как быть им, когда у них один отец и одна мать?
— Вот я все вам и сказал, — тихо закончил князь. — Русь победила Византию, я был князем, ныне стал василевсом наравне с императором ромеев и германцев, я христианин, скоро окрещу Русь. Вас, дети мои, тоже прошу креститься вместе со всеми…
Однако все это было не то, что он хотел сказать, но он не мог говорить о своем горе, своих муках. Дети склонили головы, — они уже не смотрели на отца, ужас случившегося неумолимо и грозно вставал перед ними.
— И еще прошу вас, дети мои, — каким-то умоляющим голосом промолвил он, — когда в Киев прибудет из города Константинополя сестра императора ромеев, моя жена Анна, уважайте ее, хотя бы как царицу… Прошу вас об этом!
И в этот же миг в трапезной прозвучал тихий, но страшный стон — это, склонив голову на руки, зарыдала Предслава, она вспомнила прошлую ночь, залитое слезами лицо матери. Все, что казалось ей тогда сном, — был не сон, это плакала и где-то плачет до сих пор их мать Рогнеда, а здесь, в трапезной, рыдала, стонала, надрывалась ее любимая родная дочь.
— Молчи, Предслава! — оборвал этот стон-плач князь Владимир. — Я все вам сказал, дети мои. Не судите, не кляните, трудно вам, еще труднее мне, но ничего, ничего уже не могу изменить.
Он быстро направился к двери — там ждали его мужи, ждала Русь!
Светает. В Золотой палате еще горят светильники с медвежьим жиром и восковые свечи, но сквозь узкие окна уже врываются розовые лучи зари, дневной и ночной свет, смешиваясь, отчетливо очерчивает деревянный сруб палаты, доспехи покойных князей, людей, стоящих у стен, в углах и посреди палаты.
В это утро никто не садится. Все стоят, переступают с ноги на ногу, переходят с места на место, перешептываются, оживленно разговаривают — бояре, воеводы, мужи; забившись в угол, испуганно высматривает оттуда главный волхв Перуна Вихтуй.
— Идет князь! Князь идет! — пронеслось внезапно по палате. — Тише, тише, князь Владимир.
Князь Владимир появляется в переходах, переступает порог палаты, выходит на помост — он один, без жены, в обычном темном платне, усталый и очень бледный, видно, чем-то расстроен, встревожен либо опечален.
Но длится это мгновение. Остановившись на помосте, он устремляет взор в глубь палаты, видит перед собой множество людей, сотни огней, блестящие доспехи, розовый рассвет в окнах.
— Челом князю Владимиру… Кланяемся тебе, — внезапно заполняет палату множество голосов.
— Слава василевсу Владимиру!
Он поднимает руку — и тотчас все утихает. Снаружи вливается дневной свет; вещи, люди видны все отчетливей, тени уходят все глубже.
— День вам добрый, мужи, бояре, воеводы мои, — говорит Владимир. — Вот мы и снова свиделись…
Собираясь с мыслями, которые пролетают в мозгу, словно молнии, он умолкает на минуту и затем продолжает:
— Я созвал вас ныне, мужи мои, дабы поведать вам, что наше воинство доблестно взяло греческий город Херсонес, там принял я послов Византии и через них говорил с императорами Василием и Константином, с ними навек положен ряд. Мы имамо дань, купцам нашим льготы, отныне люди наши могут свободно жить в устье Днепра, на белых берегах и повсюду над Русским морем…
— Добро, вельми добро сделал ты, княже, — звучат в палате голоса.
— Памятуя, однако, что ромеи постоянно переступали с нами ряд, — продолжает Владимир, — я потребовал через послов, дабы их императоры говорили с нами, деяли и заключали мир, как равные с равными. Посему пожелал венец, какой носят и они; ведая, что императоры лживы и хитры, я потребовал, подобно германскому императору Оттону или хазарскому кагану, себе в жены царевну. Говоря о всем том, видел за собой вас и Русь.
— Достойно говорил ты, княже, с василиками и императорами, — добавил боярин Воротислав, побывавший вместе с Владимиром в Херсонесе, — правильно им сказал. — Он широко развел руками и, казалось, хотел обнять всю палату. — Мы — Русь. Пусть императоры помнят, кто мы, а не соблюдут мира — дойдем до самого Константинополя.
— И насчет жены, сестры императора, — послышался голос какого-то боярина, — тоже правильно. Чем мы хуже германского императора или хазарского кагана?… Нет, только так и должно быть ныне. Ты, княже, стал императором, мы твои верные слуги.
— Императоры исполнили все, что я потребовал, — промолвил Владимир, — дали венец…
— Слава василевсу!.. — закричали бояре.
— …они отдали мне в жены царевну Анну, с которой и венчался в Херсонесе…
— Примем твою жену, а нашу царицу достойно, — звенело в палате.
— …и еще решил я учинить так, как желаете вы, мужи мои, — окрестить людей Руси.
— Добро, княже, добро!
— Но крестить вас будет не патриарх константинопольский и не его епископы и священники. В городе Киеве исстари живут священники, иже пришли из Болгарии. Днесь приехали с нами из Херсонеса Анастас и Иоанн — они и окрестят Русь.
Это была настоящая победа бояр и мужей — христиан, они добились того, что хотели, и теперь не могли да и не желали скрывать свою радость.
— Славен наш князь! — звучали в палате возбужденные голоса. В потоках света народившегося дня было видно, как бояре целуют воевод, воеводы — бояр, как обнимаются мужи лучшие и нарочитые.
Но не все думали одинаково. Когда в палате на минуту улегся шум и утихли голоса, откуда-то из угла прозвучало:
— А как быть, княже, со старыми богами, требищами и такожде с нашими волхвами?
Это была очень ответственная, страшная минута — князя спрашивал не один человек, а Русская земля: как быть с идолищами$7
Просить у кого-то совета, обратиться к боярам, воеводам, мужам, стоящим тут в палате, — нет, прошли те времена, когда князь, идучи на брань или устрояя земли, обращался к ним и вкупе решал все дела; ныне он должен думать и решать сам, ибо се не брань, не дань, дело идет о самом главном — о душах, сердцах людей, о вере.
Да и что, что могут сказать бояре, воеводы, мужи? У каждого из них свое сердце, своя душа, тут много христиан, но есть еще и язычники, которые не скоро, а может, до самой смерти не отрекутся от старого закона. И не только тут, а повсюду — во всех землях, городах, весях Руси — старое живет бок о бок с молодым; молодое плодовито, а старое живуче, оно цепко ухватилось за отчую землю…
Что же делать? Сказать, что все должно оставаться по-старому, что новое может жить рядом со старым, тогда кто знает, не заглохнет ли в гуще старого молодая поросль? Сказать, что старое должно умереть и что лишь новое имеет право на жизнь?
Император, — да в этом слове было все, он глава Руси, владыка земель, отныне ему, как императору и пастырю, покоряются и души людей. Гляди, император Владимир, какой вершины власти ты достиг, гляди и ужасайся!
Отступать Владимир уже не мог. Твердо, уверенно и властно император Владимир промолвил:
— Велю повергнуть всех идолов земель, уничтожить требища, окрестить Русь…
— Слава, слава князю Владимиру!
Главный волхв Перуна, стоявший в углу палаты, отступил и скрылся за дверью.
Спустя несколько дней в Киев прибыло вместе с царицей Анной лодийное воинство.
На берегу Почайны собрался весь город — Гора, предградье, Подол, Оболонь… — ведь приплывавшие воины проливали свою кровь, победили ромеев, прибили щит над вратами Херсонеса, заставили императоров заключить почетный мир; многих недосчитываются киевляне, многие жизнью своей заплатили за победу Руси.
Над Почайной об этом не говорили; впереди всех стояли бояре Горы, воеводы, мужи лучшие и нарочитые, множество одетых в дорогие одежды, обвешанных украшениями их жен и дочерей, а впереди всех князь Владимир — все они пришли встретить в городе Киеве сестру императоров василиссу Анну, ныне жену князя.
Не было тут детей князя Владимира — он их не просил и, конечно, не хотел, чтобы они встречали василиссу, детям же было слишком тяжело видеть в славе не мать, а мачеху…
Город Киев встречал Анну достойно. Кто помышлял о жене, которая, не дождавшись из похода мужа, рыдала в то утро, заломив руки над Почайной? Какое кому дело было до отца, который, потеряв единственного сына, стоял и смотрел безумными глазами на плес, где навеки утонула его радость? Кто, кто из них вспомнил о детях, которые в то утро стали сиротами?!
Окруженная епископами, священниками, на берег сходила василисса Анна. Чтобы в ее пурпуровые сандалии не попал песок, постелены были красные ковры. Под ноги ей боярыни и жены воевод бросали цветы из киевских садов. Привезенный из Херсонеса хор пел василевсам величание, а Гора, — сильная, непобедимая Гора, множеством голосов ревела непонятные и новые для киевлян слова:
— Слава василевсам! Слава! Слава!
Днязь Владимир встретил, обнял и поцеловал одетую в серебристую тунику с красным корзном на плечах василиссу Анну… Может быть, он и не сделал бы этого, если бы не знал, что у окна палаты на Горе стоят и смотрят на них его сыновья и дочь — тени жены Рогнеды. Впрочем, сейчас он не думал и не мог уже думать о них и о Рогнеде — на берег сошла его новая жена, василисса Анна.
Позади остались лодии со стоявшими на них здоровыми и увечными воинами, на берегу остались жены-вдовы, дети-сироты… Торжественное шествие очень медленно под голубым киевским небом, среди зеленых деревьев и множества цветов, с громкими криками, пением, поднималось по Бо-ричевому взвозу, потом остановилось у ворот, где висели знамена земель Руси, — и скрылось за стенами, на городницах которых медленно звонили била…
И тогда на Горе в княжьем тереме началось такое, чего никогда не было: в палатах, покоях, светлицах, переходах зазвучали чужие, незнакомые и непонятные слова — несколько покоев предоставили царице Анне и женщинам, которые ей прислуживали; повсюду — наверху, внизу, в комнатах по обе стороны сеней разместились патрикии, послы, священники, слуги и византийские гости.
Впрочем, здесь они не были гостями — василисса Анна и все, иже с нею, поселились в Киеве надолго, навсегда, — теперь она и они стали хозяевами княжьего терема, раз уж суждено им в нем жить.
И сразу все в тереме изменилось: исчезла извечная суровость покоев и палат, в старорубленном доме Кия, где раньше говорили приглушенными голосами, странно зазвучал иноземный язык, чужие голоса; и уже не в трапезной, а повсюду — наверху и внизу — звенела посуда; в палатах, где раньше пахло липой и воском, теперь разило жареным мясом и вином.
Шум и крик в тереме нарастали еще и потому, что сразу же явились, забегали, заприседали жены горянских бояр и воевод и зачастую красивые, но смешные в своей простоте их дочери — не терпелось им поскорее познакомиться, удостоиться разговора с василиссой или хотя бы коснуться ее серебристого одеяния кончиками пальцев.
Князь Владимир торопился. Он напоминал человека, который, провалившись на тонком, еще хрупком льду, бросается из стороны в сторону, выбиваясь из сил, но лишь ломает вокруг себя лед, увеличивает и увеличивает прорубь, чувствует под собой глубину, тонет…
Однако сам Владимир не понимал этого: ему казалось, что достаточно сделать еще одно-два усилия, и все успокоится, станет на место — нужно окрестить наконец Киев, принять в тереме жену Анну и всех, прибывших с нею, а там в городе и в его душе наступит покой и тишина.
Он велит на другой же день собрать над Почайной всех людей Киева — бояре, мужи, тиуны спешат выполнить его волю.
Согласно русскому обычаю, князь велит задать пир в честь прибывших гостей и жены Анны, советуется с воеводами, где и как его устроить.
Многие из бояр и воевод ездили в Константинополь, кое-кто побывал и на торжественных приемах у императоров, и все они уверяли, что пир следует задать не в гриднице, где обычно раньше пировали с дружиной, а в Золотой палате, как и делается в Константинополе…
Князь Владимир согласен, и не потому, что так делается в Константинополе, — пировать в широкой, просторной Золотой палате гораздо вольготней, чем в тесной и душной гриднице.
Вместе с несколькими боярами и воеводами он заходит в Золотую палату, чтобы посоветоваться, где и как усадить гостей, куда поставить столы, по каким переходам носить блюда… Это не мелочи, нет, в Византии — как утверждают бояре и воеводы — сидят по чинам, василевсы же словно возносятся над всеми…
— И о княжьих доспехах следует подумать, — говорят бояре. — Негоже, князь, чтобы там, где идет пир, висели бы щиты да мечи.
Князь Владимир согласен с боярами, в самом деле, негоже, чтобы там, где утверждается мир с Византией, висели бы мечи и щиты.
— Что ж, мы их уберем, — говорит князь Владимир. Воеводы сразу же идут к стенам, снимают доспехи прежних князей и сваливают их прямо на пол.
— Но сохраним, — продолжает князь, — возьмите, воеводы, доспехи и повесьте их в других покоях.
Теперь Золотая палата готова, вечером тут состоится пир.
Зашумела, забурлила Гора — впервые за много лет, а может и за столетие, князь киевский справлял в Золотой палате пир.
Конечно, не все бояре и воеводы, а тем паче мужи Горы смогли попасть на этот пир. Князь Владимир приглашал в Золотую палату через своих тиунов и емцов далеко не всех, а потому многие горяне, не попав в терем, толпились во дворе перед крыльцом, чтобы если не увидеть, то хотя бы услышать, как пирует с греческими гостями князь Владимир.
Об одном смельчаке — боярине Куксе — потом рассказывали, будто он в неудержимом своем желании видеть пирующих влез на высокую липу против окон Золотой палаты, устроившись на ветке, воскликнул: «Зрю!» — и тут же сорвался и полетел с липы, сломав себе три ребра и обе ключицы…
«Гляди, чтобы не было, как с Куксой», — говорили с тех пор о завистливых и любопытных людях на Горе.
А кто все-таки попал в Золотую палату, долго потом рассказывал, как византийские гости вместе с боярами и воеводами Горы сидели за столами, ломившимися от всего, чего душа ни пожелает, как по обоим концам палаты перекликались величальными песнями хоры русский и греческий, как вышли на помост и сели в кресла князь Владимир и греческая василисса Анна, как все кричали по-русски: «Слава князю Владимиру и василиссе Анне» и по-гречески: «Исполайте, деспоте!», как василевс и василисса благословляли людей, яства, напитки, после чего начался пир…
Тем временем на Боричевом взвозе, над Почайной, на Подоле возле торга и даже в далекой Оболони ходили биричи, собирали людей и кричали:
— Князь Владимир повелел всем собраться завтра у реки Почайны, там будет креститься Русь…
Над Днепром стояло безветрие, тяжелые багряные тучи отражались в воде, голоса биричей слышались все дальше и дальше…
Пир на Горе продолжался и ночью, а когда сплошной мрак поглотил Днепр и берега, к реке из оврагов, кустов, крадучись на сером фоне песков, задвигались и поползли какие-то тени.
Неизвестные сошлись у лодий, сели на них, положили в уключины весла, стали у рулей, оттолкнулись и поплыли, чтобы никто не слышал, вниз по течению.
Тучи все больше заволокли небо, темные, они телерь нависали над самой водой, все окутала тьма; только на Горе светились, точно волчьи глаза, огоньки — там пировал с боярами, воеводами и византийскими гостями Владимир-князь.
— Не станем слушати, заткнем уши свои, уйдем в пустыни и леса, — говорил на лодии главный волхв Перуна Вихтуй.
— А они да погибнут в своем зловерии, — отозвались жрецы бога Волоса из Подола.
Лодии уплывали под темными сводами тяжелых туч все дальше и дальше, в днепровские просторы, в ночь.
Утром вся Гора была готова к крещению — воеводы, бояре, их жены и дети, вся княжья семья — дочь и сыновья, дворяне, холопы; по велению священников никто ничего не ел и не пил. Биричи громко возвещали о наказе князя Владимира на краю взвоза над Почайной, с высоких пней на торжище, повсюду на Щекавице, в Дорогожищах, Оболони; кликуны-глашатаи разъезжали по всему городу верхами, трубили в рога и пересказывали слова князя.
На рассвете князь Владимир вышел из своих покоев и направился в Золотую палату, где к тому времени собрались все бояре, воеводы, мужи.
Нет, это уже был не сын рабыни — в искрящемся, шитом серебром дивитиссии прошел василевс к помосту, на его голове сверкала золотая корона, в правой руке он держал скипетр, рядом шествовала в порфире нарумяненная, красивая василисса Анна, за ними, как это можно видеть и сейчас на иконах, в новых царских ризах, с молитвенниками в руках шли со скорбными лицами дети.
В глубине Золотой палаты протяжно и потому, казалось, заунывно, но, в сущности, величально запел хор; сначала греческие гости, а за ними воеводы и бояре закричали:
— Исполайте, деспоте!
— Слава василевсу Владимиру, василиссе Анне!..
Владимир опустился в кресло, по левую руку от него села василисса Анна, за ними полукругом стали сыновья и дочь Предслава.
— Начнем, мужи! — промолвил Владимир. — Готовы ли люди?
Бояре и воеводы смешались, потом, переступая с ноги на ногу, робко начали:
— Мы все готовы, ждем твоего слова, но у Почайны людей нет…
— Кликуны поведали всем и обо всем? — спросил князь.
— Не только кликуны, тиуны и емцы такожде собирают людей, гонят их к Почайне.
— И что?
— Люди бегут, княже, прячутся по лесам, по дубравам.
Бояре и воеводы, конечно, знали, что так именно и произойдет, — Гора почти уже вся крестилась, что ж, днесь она признает новую веру явно.
Но Подол, предградье еще не созрели к принятию христианства. Они крепко придерживаются старой веры, древних законов и обычаев.
— Не ведают люди, что творят, — гомонит Золотая палата. — Твоя, княже, власть, твой и суд.
Воеводы и бояре могли бы поступить иначе. В их руках сила, которой можно окрестить город Киев, — золото, серебро, всякое добро, стоит им кликнуть клич — и на Киев двинутся полки, гридни, дружины.
Но зачем тратить собственные силы и средства — на Руси у них есть великий князь и василевс Владимир, который отныне будет утверждать новые законы, царь земной и владыка душ человеческих, наместник Бога.
— Исполайте, деспоте! — горланит Золотая палата.
И князь Владимир понимает, какая в его руках страшная сила и что значат корона на голове и скипетр в деснице.
О, корона эта тяжела, а скипетр подобен огненному мечу, который может уничтожить, испепелить все, приняв их, Владимир теперь должен носить до смерти, теперь уже ему не на кого полагаться — только на себя.
Князь Владимир встает, скипетр покачнулся и замер в его высоко поднятой руке; бледный, с тревогой в глазах, но решительный и грозный, он говорит:
— Повелеваю окрестить город Киев и всю Русь… Аще кто не обрящется — богатый ли, убогий, нищий или раб, противен мне да будет, имения своего лишится, а сам да примет казнь…
Воеводы, бояре, мужи молчали, и только эхо среди темных сводов палаты глухо откликнулось:
— Да примет казнь!..
И тогда уже бояре и воеводы двинули на город Киев силу — с Горы спустилась к Подолу на сытых, борзых конях гридьба;[289]из Белгорода, Вышгорода, с левого берега налетела, как саранча, дружина; по слову княжьему, они рассыпались по всем концам, заходя во все дома, хижины, землянки, шатры.
«Аще кто не обрящется, именья лишится и да примет казнь…»
Молчаливые, суровые, почерневшие от горя, тяжелой поступью шли люди к Днепру, за ними, словно чайки, у которых разорили гнезда, тянулись их жены, и лишь дети, не понимая, что творится, спешили впереди взрослых.
Однако что значит невыраженная печаль, невысказанный гнев? В последующие дни и годы люди поймут, что то был торжественный, незабываемый час, и он действительно был таким — это крестился город Киев, это крестилась Русь.
Солнце величаво поднималось над Днепром, отражаясь на широком плесе, слепило глаза, раскаляло воздух; над скопищем людским вставал тяжелый дух. Люди стояли голые, прикрывая вретищами,[290]ветками или просто руками срамные места, только женщинам гридни позволяли остаться в сорочках либо повязагь гело убрусами или дерюгой, — люди стыдились друг друга, а более всего горян и потому толпились, прятались.
Привольней и просторней было выше над ручьем, на пригорке, откуда обычно биричи оглашали веления князя, — накануне древоделы положили там тяжелый дубовый помост, построили на нем скамьи, покрыли коврами.
Рядом натянули шатры, в них стояли лавки, кадки, чаны, нощьвы,[291] — в одном шатре должны были раздеваться и креститься княжьи сыновья, воеводы, бояре со своими сыновьями, а в другом, среди кустов, — их жены, дочери и княжна.
На лавках сидели князь Владимир, василисса Анна, княжичи и княжна, а по обе стороны полукругом стояли в дорогих одеяниях епископы Анастас и Иоанн Корсунянины, священники, воеводы и бояре, мужи Горы.
Князь Владимир поднялся со скамьи и долго стоял, глядя на толпу перед собой. Сурово и задумчиво было его чело в этот утренний час. Вот князь поднял правую руку, подавая тем знак, что хочет говорить с людьми.
— Люди мои! — начал князь Владимир, и его голос отчетливо зазвучал по всему берегу. — Испокон веку по закону отцов наших верили мы и молились богам Перуну и Дажбогу, Волосу и Стрибогу, однако днесь боги сии более не пристанище в трудах и ратях наших. Иной Бог даст нам спасение, Бог — заступник богатого и убогого, князя и смерда, Бог, дарующий после бренного житья на земле жизнь вечную, радость и счастье на небе. Имя тому Богу Христос!
— Кирие элейсон! Кирие элейсон! Кирие элейсон![292] — заголосили и запели священники.
— Посему почтили мы за благо, — громко продолжал князь Владимир, когда они умолкли, — утвердить в городе Киеве, в землях Руси истинную веру, сиречь христианство. Креститесь, люди, во имя Бога Отца, Сына, Святого Духа. Аз первый положил на себя святой крест, потягните, люди, за мной…
И в этот миг на городницах ударили в била. Люди, повернув головы к Горе, увидели, как на требище перед стеной появилось много княжьих гридней, они что-то тащили веревками с Горы.
И вот на склоне между деревьями и оврагами появился стоявший до сих пор на требище Перун, громоздкий, деревянный идол, которого волочили гридни, он подпрыгивал, поднимался, падал; над взвозом Перун покачнулся, перевернулся и вниз головой, стремглав, ломая деревья, раздирая кусты, взрывая землю, с шумом, свистом и треском полетел с горы и, поверженный, упал в обрыв недалеко от ручья и толпы, которая в ужасе онемела при виде этого зрелища.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав