|
Читайте также: |
Концепция борьбы варварства и цивилизации как основной движущей силы истории выступает у Сармьенто с последовательной прямолинейностью. Это типично романтическая антитеза, хотя в нее включены весьма четкие реалистические наблюдения и описания, отмеченные чертами позитивизма.
«Факундо» Сармьенто пропитан духом европейской общественной и художественной мысли. Автор часто обращается к книгам Гюго, Скотта, Шатобриана, Ренана. Но есть один писатель — Купер, которого он воспринимает как собрата, как художника, мир которого прямо соотносится с его собственным миром. «Фенимор Купер, — пишет Сармьенто, — перенес действие своих книг из мест, занятых плантаторами, в тот край, где столкнулись туземная и саксонская раса за обладание землей». Аргентинский писатель находит поэтому множество аналогий в нравах и привычках персонажей Купера и жителей южноамериканской пампы. Конечно, подобное сравнение весьма ограниченно: трактовка Купером проблемы борьбы варварства и цивилизации отнюдь не совпадает с сармьентовской: писателю США уже была ясна уязвимость капиталистического прогресса, во всяком случае в нравственном плане. Но само сопоставление знаменательно.
Иллюстрация:
Сармьенто
Фотография
Книга Сармьенто «Факундо» сыграла исключительную роль в развитии всей последующей латиноамериканской литературы и общественной мысли. Она получила почти немедленный отклик в Европе. Уже в 1846 г. в парижском журнале «Ревю де де Монд» была опубликована библиографическая заметка, в которой «Факундо» характеризовался как «новое и полное привлекательности произведение, содержащее данные об истории, интересное как роман и блистающее образами и красками».
Английский перевод «Факундо» появился в 60-е годы в Лондоне; в Париже был сделан перевод еще раньше, в 1853 г. Он-то и послужил основой для частичной публикации книги на русском языке («Вестник русского географического общества», 1853—1854). Таким образом, на исходе первой половины XIX в. латиноамериканская литература дала творение, значение которого было понято за пределами страны и континента. «Эта могучая книга стала классической для своего времени. Она была и остается предметом внимания всех, кто обеспокоен проблемами, причинами и результатами тех зол, от которых страдала и страдает Америка» (П. Энрикес Уренья).
600
БРАЗИЛЬСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Период с 1800 по 1822 г. (год провозглашения независимости Бразилии) ознаменовался упорной борьбой населения португальской колонии за государственную самостоятельность. Хотя бразильцы добились провозглашения независимости без открытых военных столкновений, но этому акту предшествовали жестоко подавленные народные восстания и военные заговоры, а также активные политические действия сторонников независимости.
В 1808 г., спасаясь от наполеоновского нашествия, в Бразилию переехал португальский двор. Принц-регент, затем король Жоан VI, вынужден был открыть бразильские порты и принять другие меры для оживления экономики и культуры колонии. В Рио-де-Жанейро была учреждена типография, стали издаваться газеты и журналы, открылись театры, национальная библиотека, музей, ряд учебных заведений. Расширился круг читателей, литературная жизнь вступила в новую фазу.
Осваивая такие новые для бразильцев литературные жанры, как памфлет, эссе, публицистическая и литературно-критическая статья, местные публицисты следовали урокам европейской просветительской литературы. Страстностью и политическим радикализмом выделяются «Письма Пифии к Даману» (1823) монаха Жоакима Рабело-и-Канеки (1779—1825), участника нескольких антипортугальских антимонархических восстаний, казненного за попытку провозгласить республику в шести северных провинциях Бразилии (так называемая «Конфедерация Экватора»).
Много пишется и публикуется в эти годы стихов, но они не выходят за пределы эпигонского классицизма. Бразильский классицизм второй половины XVIII в. с его обширной и разнообразной жанровой системой, непрестанными поисками и художественными достижениями сменился литературой обильной, но эстетически не оформленной, подражательной. Просветительские идеи прокламируются в привычной риторике оды, в лирике варьируются анакреонтические и пасторальные мотивы, заимствованные у Гонзаги. Преемственность еще подчеркивается вымышленными «аркадскими» именами, под которыми скрываются поэты. Так, стихи, публиковавшиеся под псевдонимом Америко Элизио («Разрозненные стихи Америко Элизио», 1825), принадлежали Жозе Бонифасио де Андраде (1763—1838), ученому и политическому деятелю, главе первого правительства Бразилии, прозванному впоследствии «отцом независимости».
Уже в первые десятилетия века до бразильцев доносится дыхание нового искусства, новых идей. Большое влияние на умонастроение молодежи оказала ораторская и литературная деятельность знаменитого проповедника той поры монаха Франсиско де Монте Алверне (1784—1857). Пылкий поклонник Шатобриана, он демонстрировал в своих речах и проповедях новое понимание личности. Не вступая в открытое противоречие с догматами, он тем не менее придавал католицизму черты личной религии, скорее даже религиозности. Религиозность, которую он старался возбудить в слушателях, связана с тягой к гармонии, она возникает от созерцания природы как глубоко субъективное и по сути своей эстетическое чувство. К проповеднику тянулись молодые поэты, он переписывался впоследствии со знаменитыми Гонсальвесом де Магальяэнсом и Порто-Алегре и способствовал их приобщению к идеям романтизма.
Вся вторая четверть XIX в. в Бразилии проходит в массовых восстаниях, цель которых — добиться республиканской и федеративной формы правления. Наиболее знаменита десятилетняя «война фаррапос» (оборванцев) на юге Бразилии, в которой участвовал молодой Гарибальди. Резкое недовольство всех классов населения пропортугальской ориентацией первого монарха, а также события в Португалии, угрожавшие династическим интересам, вынудили Педро I отречься от престола в 1831 г. К концу 40-х годов империя Педро II стабилизировалась, приняв ряд конституционных ограничений и порвав окончательно путы зависимости от бывшей метрополии.
Если в общественной жизни эти бурные годы были эпохой быстрого формирования нации, то аналогичный процесс разворачивался и в литературе. Сам термин «бразильский» только входил в те годы в широкое употребление. Литература осознавала себя как «бразильская литература» и искала эстетическую систему, в которой она могла выразить свое новое национальное качество. Эти поиски протекали поначалу в теоретической форме, и лишь в самом конце рассматриваемого периода появились художественные результаты — первые сборники стихов, первые пьесы, первые романы. Художественный взлет бразильского романтизма приходится лишь на 50—60-е годы. Развитие, таким образом, было замедленным, этап внутреннего созревания принципов национального романтизма затянулся, зато в Бразилии можно с большой четкостью проследить и прямую связь литературного движения с общественным процессом, и значение передовых европейских идей, и, наконец, главное — определяющую
601
роль потребностей формирующейся нации, диктовавших принципы отбора, усвоения и переработки любых заимствований.
Проникновению романтических идей в Бразилию способствовал «посредник» — явление, получившее название «Франко-бразильский преромантизм». В 1816 г. в Рио-де-Жанейро прибыла французская художественная экспедиция. Ее члены поселились в пригороде Тижуке, образовав вскоре колонию художников, писателей, критиков, увлеченных бразильской экзотикой. Книги, написанные участниками этого кружка, — «Бразильские идиллии» (1830) Теодора Тонэ, «Бразильские элегии» (1823) Эдуарда Корбьера (отца будущего поэта Тристана Корбьера), исторический роман «Жакарэ, или Тупинамбы» (1830) Даниэля Гаве и Филиппа Буше — были адресованы французскому читателю, но они становились известны и в Бразилии. Особенно велика была роль двух французских критиков, прекрасно знавших португальский язык и серьезно изучивших бразильскую письменность. Первый, Фердинан Дени, в своих эссе попытался объединить лирический пейзаж Шатобриана и пластичность «Картин природы» Гумбольдта. «Сцены природы в тропиках» Ф. Дени легли в основу романтической концепции природы. В 1826 г. Дени опубликовал в Париже «Обзор истории литературы Бразилии». Он утверждал, что бразильский народ обладает всем необходимым для достижения оригинальности в искусстве: великолепной природой, возбуждающей поэтическое чувство, богатой событиями историей и, наконец, этническим своеобразием. Эти идеи Дени, поддержанные в том же году авторитетом знаменитого португальского романтика Алмейды Гарретта («Великолепные картины природы этой обширной страны должны сообщить ее поэтам больше оригинальности, больше необычных образов и выражений...» — писал он), легли в основу программы бразильского романтизма.
Второй французский американист, Эжен де Монглав, перевел на французский язык два основных произведения бразильской литературы XVIII в. — «Дирсееву Марилию» Гонзаги и эпическую поэму Санта-Риты Дурана «Карамуру». Вернувшись во Францию и став одним из основателей и ученым секретарем Французского исторического института, Монглав продолжал пропагандировать бразильскую культуру. В 1834 г. он предложил трем молодым бразильским интеллигентам, учившимся в Париже, вступить членами-корреспондентами в Исторический институт и прочитать лекции о науке, литературе и искусствах в Бразилии. С 1836 г. они стали издавать научно-литературно-художественный журнал «Нитерой», девиз которого гласил: «Все через Бразилию, все для Бразилии». На страницах этого журнала (вышло всего два номера) и была сформулирована программа бразильских романтиков.
Некоторые положения этой программы уже высказывались (хотя и не в такой развернутой форме) в разных бразильских изданиях; теперь же Гонсальвес де Магальяэнс, один из группы «Нитероя», обобщил их, поставив два коренных вопроса в статье «Об истории литературы Бразилии»: «Может ли Бразилия возбудить воображение своих поэтов? Есть ли поэзия у аборигенов Бразилии?» На оба вопроса в статье дается утвердительный ответ. Гонсальвес де Магальяэнс выдвигает «действенные принципы» (по его выражению) для формирующейся национальной литературы: природа и индеец. Бразильская природа, признанная всеми путешественниками бесподобной, обладает могучей вдохновляющей силой. Индейцы создали свои мифы, являющиеся законным достоянием бразильской литературы. Обращение к природе и к индейцам выделит бразильскую литературу, обеспечит ее оригинальность.
Идея национальной самобытности становится с этого момента ведущей в деятельности бразильских романтиков. На протяжении еще нескольких десятилетий эта идея обсуждалась в критике, и, хотя вызывала порой ожесточенную полемику, фактически именно ею вдохновлялось все значительное, что было сделано в бразильской литературе. Индивидуализм, идея духовного суверенитета личности, которую заронил в умы литературной молодежи Монте Алверне, также пронизываются особым, лирическим национализмом. Чувство родины становится как бы конституирующим личность, через него личность противополагает себя миру.
Историю бразильского романтизма ведут с 1836 г. — это год издания «Нитероя» и выхода в свет сборника «Поэтические вздохи и томления» Домингоса Жозе Гонсальвеса де Магальяэнса (1811—1882). Не обладавший крупным поэтическим талантом, Гонсальвес далек еще от реализации им же намеченной эстетической программы. К тому же писалась книга в Европе, и немалое место занимают в ней медитации при созерцании греческих или римских руин. Тем не менее тональность стихов была новой: это всегда светлая, сладостная ностальгия. Европейская природа вызывает у поэта воспоминания о несравненной красоте бразильской сельвы, о детстве, проведенном на родине. Поэт томится по родному краю. Впоследствии другой поэт-романтик, Антонио Гонсальвес Диас, как бы подытожил это лирическое переживание национального в стихотворении «Песня
602
изгнания» (1846) — жемчужине бразильской поэзии, открывающем все хрестоматии. Удивительно музыкальное и простое, сложенное из нескольких слегка варьирующихся фраз, это стихотворение с детства памятно каждому бразильцу.
Эпиграфом к «Песне изгнания» взята строфа знаменитой песни Миньоны из «Вильгельма Мейстера» Гёте. Автор «Песни изгнания» тоже мечтает отправиться в прекрасную далекую страну. Но это не Италия, не идеал классической гармонии и не чистая греза, противостоящая реальному миру, а его собственная родина — и она прекраснее всего мира. «В нашем небе больше звезд, в наших лугах больше цветов», — чувство поэта чарует именно наивной непосредственностью. Характерно и переосмысление биографического факта: Гонсальвес Диас вовсе не был изгнанником, он (как ранее Гонсальвес де Магальяэнс) учился в Европе, но для бразильского романтического сознания всякая разлука с родиной — изгнание.
Почти одновременно с линией лирической, линией субъективного переживания национального чувства в бразильском романтизме возникает и линия бытоописательная. Взгляд художника обращен вовне личности, изобразительное превалирует над выразительным. Особенности жизни в молодой, только устраивающейся стране, причудливые сочетания разных этнических элементов в обычаях и нравах — все это приковывает глаз художника. Бытоописание рождается из интереса романтиков ко всему специфически национальному, к традиции и фольклору. Для бразильского бытоописания специфична комическая либо сентиментальная окраска, а чаще — то и другое вместе. Писатель подмечает смешные, даже нелепые стороны жизни своего народа, но и любуется этой жизнью, как любуются детскими забавами.
Возникновение бытописания связано с борьбой за национальный театр, в которой приняли участие и Гонсальвес де Магальяэнс, и другие члены группы «Нитерой». Борьба увенчалась успехом: с 1837 г. начали действовать два национальных театра, которым правительство в качестве материальной поддержки уступило доходы от лотереи. Важную часть репертуара составили одноактные комедии Луиса Карлоса Мартинса Пены (1815—1848): «Мировой судья в деревне», «Семейство на празднике в деревне», «Англичанин-машинист», «Иуда для пасхальной процессии» и множество других. Мартинс Пена написал также несколько драм в стиле драм Гюго, но его слава связана исключительно с бытописательной комедией.
Сюжеты маленьких пьес Мартинса Пены, колеблющихся между комедией нравов и фарсом, бесхитростны и традиционны: поиски удачной партии для женитьбы или замужества, соперничество двух девушек — скромницы и ветреной кокетки, борьба чувства с расчетом и т. п. Много фарсовой путаницы, суматохи, переодеваний, подслушиваний, внезапных появлений и т. п. Любовная интрига, однако, составляет наименее существенное в мире Мартинса Пены. Главное — среда, от которой зависит участь влюбленных. А среда — это бесчисленные сцены народных праздников и обычаев: пасхальных процессий, праздников Святого духа и святого Жоана, торжественных деревенских обедов, гуляний и т. п. Среда — это галерея социальных типов: от плантатора-фазендейро до фальшивомонетчика. Мартинс Пена резко критичен по отношению ко многим социальным нововведениям: только что учрежденные правительством мировые суды в деревне превращаются в фарс из-за невежества и тупости судей, офицеры и капралы Национальной гвардии используют свои чины для откровенного шантажа и вымогательства, в столице уже образовался слой нового чиновничества, гордящегося своим прогрессизмом, а на самом деле раболепно подражающего придворной аристократии и т. д. Некоторые персонажи (например, энергичный коммерсант из пьесы «Сертанец в столице») прямо критикуют правительство как ответственное за отсталость и невежество бразильского народа. Но социальный критицизм Мартинса Пены не переходит в горечь разочарования, в тотальное отвержение бразильского общества. Драматург сохраняет нежность к этому еще плохо устроенному, плохо управляемому, но такому естественному и красочному миру.
Огромный по своему времени успех (восемь изданий при жизни автора) имел и первый бразильский бытописательный роман «Смуглянка» (1844) Жоакима Мануэла де Маседо (1820—1882). За ним последовали «Белокурый юноша» (1845), «Две любви» (1848), «Роза» (1849) и десятки других произведений этого плодовитого и популярного прозаика. Маседо тяготеет к сентиментальному бытописанию, в его стиле уловимы самые разнообразные реминисценции — от португальской ренессансной пасторали до Жорж Санд. Действие романов Маседо происходит в столице, на шумных улицах, в салонах и скромных гостиных, на студенческих пирушках и семейных балах. Герой — обычно студент, приехавший из провинции и хранящий трогательную верность детской любви. Маседо не лишен и критицизма, но сосредоточен главным образом на пороках семейного и бытового
603
устройства: аристократические претензии, семейный деспотизм, погоня за женихами, капризы и невежественное простодушие светских дам, шарлатанство модных врачей и так далее.
Маседо посчастливилось создать образ, ставший одним из архетипов бразильской литературы, заново воссозданный чуть ли не каждым следующим поколением бразильских писателей. Это смуглянка Каролина из его первого романа, воскресающая под разными именами во всех книгах Маседо, — воплощение бразильского типа женщины. Чернокосая, с зелеными глазами, неправильными чертами, но бесконечной грацией — именно такой она отныне будет представляться художникам XIX и XX вв. Немного загадочная и лукавая, чувственная и кажущаяся ветреной, но умеющая любить и добиваться своего, смуглянка Маседо еще только эскиз, силуэт женского типа, но силуэт пленительный. Само прозвище Каролины — смуглянка — вошло с тех пор в литературный и домашний обиход.
Маседо выпустил также исторический роман «Женщины под мантильей», живописующий нравы колониального Рио-де-Жанейро и весьма резко критикующий злоупотребления португальской администрации 60-х годов XVIII в. Сюжет романа строится на разоблачении преступлений фаворита одного из вице-королей Бразилии. Роман насыщен описаниями праздников и обычаев, обширными цитатами из народных антипортугальских сатирических куплетов.
К концу 40-х годов XIX в. бразильская литература уже нащупала свой путь к достижению национальной самобытности. Национальная самобытность — ведущая идея литературы — вовсе не исключала критического отношения к современной бразильской действительности. Национальная самобытность требует не риторических восхвалений, а глубокой поглощенности художника национальной стихией, выявлением ее оригинальности и ее внутренних сил. Эту задачу бразильскому искусству предстояло решить в следующие десятилетия.
Литературы Восточной, Юго-Восточной и Центральной Азии [первой половины XIX в.]
604
ВВЕДЕНИЕ
Понятие «литературы дальневосточного культурного круга» применительно к XIX в. включает литературы китайскую, корейскую, японскую, развивающиеся в этот период в условиях маньчжурского Китая литературы тибетскую и монгольскую, а также традиционно примыкающую до известного времени к данному культурному региону литературу Вьетнама.
Для всех дальневосточных стран описываемый период — время кризиса старых феодальных отношений, время усиленных попыток проникновения западноевропейского и американского капитала в этот район мира. Ост-Индская компания и другие английские фирмы продолжают добиваться открытия Китая для торговых операций с Англией, с 20-х годов XIX в. резко возрастает ввоз опиума в Китай. Решительные меры против этого, предложенные в 1838 г. уполномоченным императорского правительства в Гуандуне Линь Цзэсюем, приводят к так называемой «первой опиумной войне» (1840—1842), завершившейся первым неравноправным договором, навязанным Китаю: пять основных китайских портов были открыты для англичан, а Гонконг перешел во владение Англии на сто лет. В первой половине века английские, французские и американские военные корабли неоднократно появляются и у берегов Кореи, требуя открытия портов для своей торговли. В конце 40-х — начале 50-х годов Америка предпринимает попытки проникнуть в Японию, угрожая обстрелом прибрежных городов. В результате Япония в 1854 г. открывает для американских кораблей два своих порта. С 20—30-х годов XIX в. вьетнамское правительство пыталось закрыть свою страну для европейцев, но в конце 50-х годов Франция послала туда свою эскадру, положив тем самым начало колонизации Вьетнама. В первой половине века по странам Дальнего Востока прокатывается мощная волна крестьянских восстаний (восстания «Общества Белого лотоса», «Общества Небесного разума»), только в 1841—1849 гг. в стране было отмечено 110 восстаний и бунтов, в Японии 30—40-х годов одновременно с частыми крестьянскими выступлениями стали подниматься и «рисовые бунты» в городах, направленные против торговцев и городских богатеев, череда крестьянских восстаний прокатилась и по Корее (особенно мощным было восстание во главе с Хон Гён Нэ в 1811—1812 гг.). И только во Вьетнаме первая половина века — время определенной стабильности, а в 1802—1820 гг. — экономического подъема.
Борьба против колониальной политики крупнейших капиталистических держав Запада и с народными выступлениями внутри страны привела к усилению охранительных тенденций в развитии собственной культуры и литературы. Упор делался на следовании традиции, причем наиболее консервативным ее элементам. И китайская, и японская, и корейская, и вьетнамская литературы развиваются в это время в русле средневековых национальных традиций, под сильным влиянием конфуцианских догматов. Однако нельзя оценивать конфуцианское влияние как целиком реакционное; в отдельных случаях, например во Вьетнаме, конфуцианский рационализм противостоял мощному христианскому влиянию, и критика христианских мифов шла именно с этих позиций; иногда конфуцианское содержание было лишь внешним, а поэты воспевали (например, Нгуен Конг Чы) ученых мужей, стремящихся к подвигам во имя отчизны, нередко именно поэты-конфуцианцы, писавшие стихи на литературном языке, поднимали и другие темы общегражданского звучания. Да и в самом Китае патриотические, гражданские идеи высказывались именно в высокой словесности, связанной с конфуцианством.
Средневековая система литературы с преобладанием функциональных жанров (в литературу по-прежнему включается все письменное слово вплоть до докладов государю) еще держится в литературах региона, низовая же демократическая литература подвергается остракизму, а порой и запретам, вплоть до изъятия и сожжения. В этот период неизбежных столкновений дальневосточных народов с западной цивилизацией появляются и отдельные произведения на иностранную тему, с использованием новой лексики (Чжан Вэй-бин — в Китае, Као Ба Куат — во Вьетнаме). Вообще же литературы стран Дальнего Востока (включая Тибет и Монголию, присоединенные в ту пору маньчжурским двором к Китаю) развиваются в
605
сложных условиях жесткой регламентации всякого творчества. При этом связь литературы с реальной жизнью за редкими исключениями весьма опосредованна. В поэзии преобладают традиционные темы, удачно переданные образы знаменитых поэтов прошлых веков ценятся больше, чем новое поэтическое слово. В литературе не появляются новые жанры или принципиально оригинальные произведения, знаменующие новый этап развития словесности. Литературы дальневосточного культурного круга развиваются в это время еще в изоляции от художественного творчества Запада и других восточных регионов, отдельные произведения о событиях, происходящих на Западе и в России (Филипп Бинь во Вьетнаме, Сакума Сёдзан — в Японии) не получают общественного резонанса. Традиционно используемые, например, в тибетской литературе индийские сюжеты и образы восходят не к современным новоиндийским литературам, а к древней санскритской словесности.
Как и в предшествующие века внутрирегиональные литературные связи в основном одно-направленны: китайская литература по-прежнему широко распространяется в литературах региона (за исключением тибетской) в двух «ипостасях» — и как старейшая литература на общерегиональном литературном языке вэньянь (корейское — ханмун, японское — камбун, вьетнамское — ханван), и как литература, «поставляющая» сюжеты для переводов и переделок в условиях местных языков и литератур. Такая двуплановость связана и с определенными языковыми особенностями развития китайской литературы: если высокая бессюжетная проза и поэзия легко воспринимались читателями соседних стран без перевода, поскольку они были написаны на вэньяне, то литература демократическая (повести, романы, драмы) на языке, близком к разговорному, требовала перевода для иноязычного читателя. В соответствии с характерной для литератур позднесредневекового типа особенностью литературы региона развиваются по-прежнему на двух языках: общерегиональном — литературном и живых местных, при этом у монголов роль литературного языка выполняет тибетский, а в качестве официального языка деловой письменности с 1719 г. — маньчжурский, и только лишь тибетская литература, сохраняющая черты средневековой словесности, создается на литературном тибетском языке, хотя и здесь появляются некоторые новые тенденции, например использование Гунтан Кончогом Танпаидонме разных языков в его драматизированной беседе четырех буддистов, но новое это качество есть дань старому — канону древнеиндийской драмы с использованием ею разных индийских наречий.
Как и в XVIII в., преимущественную роль в литературных связях первой половины XIX в. играют китайские эпопеи и романы. Именно в это время появляется целая серия переводов этого рода литературы на монгольский язык («Троецарствие», «Речные заводи», «Цзинь, Пин, Мэй», «Сон в красном тереме» и др.). Согласно хранящемуся в Ленинградском отделении Института востоковедения АН СССР каталогу монгольских переводов с китайского (до 1840 г.), к этому времени было переведено около 20 китайских эпопей и романов, что создало предпосылку как для появления во второй половине века первых монгольских романов, так и для интенсивного развития восточномонгольского устного сказа бэнсэн улигэр, основанного на сюжетах старинных китайских эпопей.
В Японии, где наиболее популярные китайские исторические эпопеи и романы появились в переводах еще в XVII—XVIII вв., в первой половине века небывалую популярность получает китайская авантюрно-героическая эпопея «Речные заводи», впервые переведенная еще в XVIII в. В 1828 г. издается перевод, выполненный известным романистом Бакином, в 1829 г. еще два новых перевода. Вслед за ними появляются и различные новые переделки (первые попытки творческого использования этой эпопеи в Японии относятся к 70-м годам XVIII в.). В 1799—1801 гг. издаются «„Речные заводи“ верных сановников», в 1850 г. созданные тем же Бакином «„Речные заводи“ красавиц», где все герои — женщины. С конца XVIII по середину XIX в. в Японии появилось не менее 5 переложений, близких к оригиналу, и около 15 более далеких от текста переработок (включая и переложение для детей). Немалое место в тогдашней книжной продукции занимали обработки и адаптации других китайских эпопей («Троецарствие», «Путешествие на Запад»). Действие в них переносилось в Японию, герои были тоже японцы, сюжеты порой переделывались весьма вольно, это был особый этап восприятия и творческого использования опыта соседней литературы, когда обработки и национальные адаптации сосуществуют с прямыми переводами. Китайская повествовательная литература наряду с местным фольклором продолжает в это время питать сюжетными коллизиями японскую прозу, при этом нередко иноземный сюжет дает лишь некий импульс японскому писателю (сюжетно связанным оказывается лишь начало — завязка произведения, дальнейшее же развитие действия подчинено уже логике чисто японского повествования). Так начало романа Бакина «Жизнеописание
606
восьми псов...» есть переработка в духе национальной адаптации известного в Китае с IV в. тотемического предания о браке между дочерью правителя и псом, спасшим царство; для завязки действия Бакин использовал и сюжетные ходы «Речных заводей», влияние которых прослеживается в его романах на всех уровнях.
В отличие от предшествующих периодов, когда китайская литература была ведущей литературой региона, и в отличие от XVII в. и отчасти XVIII в., когда в развитии китайской и японской литератур наблюдается определенное равновесие, в первой половине XIX в., несмотря на ряд запретов и ограничений и на весьма опосредованную связь литературы с современной действительностью, японская литература, развивающаяся во многом как литература городская, литература с ярко выраженными чертами травестирования, начинает опережать другие литературы региона, накапливая новые качества, давшие о себе знать после буржуазной революции Мэйдзи.
Китайская литература [первой половины XIX в.]
606
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА
ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА
Китайская литература первой половины XIX в. сохраняла средневековый характер и развивалась в русле национальных традиций, оставаясь важной составной частью в комплексе конфуцианской учености. Литература, подчиненная конфуцианской идеологии, была мощным средством распространения официальной догмы. Конфуцианский конформизм оказывался присущ даже литераторам, которые осмеливались отступать от ортодоксии и выдвигать просветительские идеи. В соответствии с конфуцианскими представлениями литературе отводилась хотя и престижная, но в определенном смысле утилитарная роль. Литература ценилась прежде всего как средство нравственного самоусовершенствования, орудие поддержания и упрочения норм и правил, регулирующих жизнь государства, народа и отдельных людей в духе конфуцианского учения. Влияние буддизма и даосизма на мировоззренческие основы литературы не шло в это время ни в какое сравнение со всеопределяющим влиянием конфуцианства. Идейно-творческие принципы заимствовались из прошлого и ориентировали литературу на подражание прошлому. Книжная ученость как воплощение проверенного временем художественного опыта ставилась много выше, чем реальное знание жизни. Поощрялось подражание шедеврам прошлого. Жанры, формы, образы, настроения, лексика — все заимствовалось у предшественников.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав