|
Читайте также: |
В центре драмы стоит образ, во многом автобиографический, поэта и богоборца Конрада (в такого героя перевоплотился Густав из четвертой части «Дзядов»). Ощущая в себе необычную силу чувств, способность любить и терпеть муки «за миллион» соотечественников, Конрад вызывает на бой того, кого считает виновником царящего во вселенной зла. В пламенном монологе-импровизации он упрекает самого бога в равнодушии к страданиям человечества, требует от него «власти над душами», чтобы возвеличить свой несчастный народ, и заключает речь дерзким обвинением: «Ты не отец мира, а царь».
Спор Мицкевича с богоборческой концепцией «Импровизации» характерен для концепции человека в польском романтизме, сопоставлявшем индивидуальные стремления с конфликтами национального и всемирного порядка, ибо личность трактовалась им и как поле в космической борьбе сил добра и зла, и как орудие в этой борьбе. Душу Конрада оспаривают злые и добрые духи. Упрекая его в сатанинской гордости, осуждая за то, что избавление народа он ставит в зависимость от субъективного идеала, а не пытается постичь глубины народного духа, приходит в отчаяние, вместо того чтобы верить в высший смысл истории, поэт вступает в полемику с романтическим индивидуализмом. Оспариваются и представления Конрада о боге, не вмешивающемся — согласно историко-философским концепциям деистов — в судьбы человечества, в ход истории. Такой взгляд кажется Мицкевичу лишающим соотечественников веры в будущее, равнозначным капитуляции. Поэтому он начинает объяснять индивидуализм Конрада недостатком веры и создает образ ксендза Петра, выступающего в роли антипода Конрада. Петр сделан выразителем своеобразного плебейско-христианского демократизма и наделен даром провидца (недавнее прошлое и будущее трактуются поэтом в мессианистском духе).
С большей художественностью воплотил Мицкевич свое представление о патриотизме в групповом портрете участников тайного общества. Он окружил друзей молодости ореолом патриотической стойкости, наделил их мужеством и скромностью, всеми качествами, которые были важны в годы, когда освободительное дело надо было начинать заново. Рядом с виленскими
485
юношами он вывел варшавян, участников восстания. Как единомышленники поляков в одной из сцен показаны были безымянный русский офицер и декабрист Бестужев. В памфлетно-гротескном духе изобразил автор «Дзядов» преследователей молодежи, царских прислужников, предателей отчизны, наделив их чертами откровенной и циничной подлости.
Эта обличительная линия была продолжена в присоединенном к драме эпическом «Отрывке», цикле стихотворений о России, сложившемся в своеобразный путевой дневник преимущественно памфлетного характера. Зарисовки бескрайних и снежных просторов России, по которым шествуют войска и мчатся кибитки с арестантами, столичных улиц, где прогуливаются царь, придворные и чиновники, описание парада царских войск складываются в мрачное изображение деспотической системы, чуждой и враждебной народу. Говоря о петербургском наводнении 1824 г., поэт делает его символом неизбежного в грядущем падения царизма. Жанр памфлета исключал, конечно, объективную многосторонность изображения. (Именно поэтому Пушкин вступил в «Медном всаднике» в поэтическую полемику с Мицкевичем.) Обличая и предсказывая будущее, автор «Отрывка» стремится провести грань между передовой Россией и царизмом («Памятник Петру Великому», «Русским друзьям»), с глубоким преклонением вспоминает о Рылееве и Бестужеве, «пророках» русского народа. Из того, что писалось о России за рубежом, «Отрывок», бесспорно, выделялся как картина, увиденная глазами революционера. Не случайным был интерес к нему многих выдающихся деятелей освободительного движения в России (Герцен, Шевченко, Добролюбов и др.).
Другое столь же крупное произведение Мицкевича — поэма «Пан Тадеуш» (1834) — представляло уже иную, нежели «Дзяды», линию развития польского романтизма после 1831 г.: стремление к правдивому изображению действительности в ее повседневных подробностях, к увековечению тех обычаев и деталей быта, которые представлялись характерными для национальной жизни. Обличение и патетика здесь сменились юмором и лиризмом. Панорама жизни польской шляхты первых десятилетий прошлого века, «удивительная вещь», по выражению Гоголя, эта поэма ломала привычные рамки жанровой классификации. От поэтической повести 20-х годов ее отделяет очень многое, прежде всего масштабность замысла, отказ от концентрации проблематики и действия вокруг главного героя. Часто употребляемый термин «эпопея» передает скорее место «Пана Тадеуша» в национальной литературе. Разнообразнейшие художественные открытия и искания в целом комплексе жанров, поэтических и прозаических, Мицкевичем были так или иначе учтены, обогащены и развиты. Еще современники автора пытались определить своеобразие поэмы, выходя за пределы известных тогда поэтических жанров. Словацкий писал: «Прекрасная поэма, она похожа на роман Вальтера Скотта в стихах». Красиньский, оценивший поэму как «единственное в своем роде произведение», отмечал: «„Дон Кихот“ там слился с „Илиадой“». Жанровое своеобразие поэмы было связано с тем, что действительность нашла здесь отображение в разнообразии своих проявлений, при непрерывной смене настроений и интонаций повествования.
Совсем недавнее прошлое, жизненный уклад, обусловленный долгим историческим развитием, имеющий длинную родословную, автор «Пана Тадеуша» стремится показать в максимальном приближении к настоящему, к тому, что принес новый век, стремится дать разные эпохи в их противостоянии. Отсюда своеобразная двуплановость поэмы, наличие как бы двух миров, двух реальностей. Один мир, «сельский», устоявшийся, подчиняющийся традициям и ритуалам, связанный с жизнью природы и занятиями человека на земле, зиждется на родственных, соседских, земляческих связях людей, на подчинении молодого старому, существует во времени, неторопливо движущемся, кажется близким поэтической действительности древних и новых деревенских идиллий. Другой мир — это мир больших исторических событий, переворотов и войн, мир, обрекающий на исчезновение все, что не выдерживает столкновения с историей, мир, способный подмять и раздробить идиллическое бытие, но — в этом очень важная особенность мировосприятия Мицкевича — не имеющий силы отнять у «малого» мира его красочность, привлекательность, наличие нравственных норм, известную правоту в отстаивании нужного и привычного человеку. В таком аспекте рассматривает автор «Пана Тадеуша» традиционный уклад, проявляя незаурядную социальную зоркость, видя неотвратимость перемен, которая становится еще ощутимее, когда поэт признает, что старое не лишено обаяния.
В созданной поэтом панораме шляхетской жизни нашли место и любовная интрига, и печально-смешная история ссоры двух шляхетских семей из-за полуразрушенного замка, и рассказ о 1812 г. в Литве, и воспоминания о печальных событиях конца предыдущего столетия. Многочисленные детали быта приводятся не просто ради колоритности, но и рассказывают о персонажах, объясняют в чем-то их
486
характеры. Природа не только описывается — в разные поры дня, при разной погоде, — но и как бы участвует в действии, сопутствует героям в светлые и дурные минуты, создает настроение, даже вмешивается в события. Ограничение действия рамками одной усадьбы и ее окрестностей не помешало многоаспектному показу шляхетского житья: оно предстает перед нами и в имущественно-правовых отношениях, и со стороны внешних примет — одежды, этикета, убранства дома, — и в своих буднях и праздниках. В галерее персонажей нашли место и ревнители патриархальной старины, и любители новшеств, привезенных из больших городов, из заграничных странствий, и отпрыск магнацкого рода, и слуги со шляхетским гербом, и помещики среднего достатка, и шляхтичи-однодворцы, и последние могикане прежней польской администрации, и чиновники на жалованье у новой власти. Созданный Мицкевичем «групповой портрет» сословия дает основание говорить о реалистических тенденциях в творчестве поэта. Они органически вырастали из романтизма, были связаны с характерными для него проблемами и подчинены преобладающему романтическому настроению (особенно сильному в последних двух книгах поэмы).
В полном согласии с романтической манерой повествования изображен в поэме самый важный для авторского замысла персонаж — Яцек Соплица (отец заглавного героя). На нем отпечаток таинственности, свое имя и судьбу он открывает лишь на смертном ложе, рассказывая о давнишнем преступлении и искуплении содеянного.
О реалистических тенденциях свидетельствовало пронизывающее поэму чувство историзма, которое проявлялось — опять-таки в отличие от «Дзядов» — не в историко-философских построениях и предсказаниях, а в трезвости взгляда на недавнее прошлое. С. Ворцель, демократ, друг Герцена, назвал это произведение «могильным камнем, положенным рукою гения на старую Польшу». Неминуемы, по Мицкевичу, не только смена поколений, но и замена отживших понятий новыми, изменение облика нации. Поэма стала свидетельством перемен в польском общественном сознании: замены старошляхетских, «сарматских» представлений о родине, своем сословии, нормах поведения человека понятиями нового времени, патриотизмом, связанным с заботою о судьбах нации в целом.
Патриотический замысел определил и отношение поэта к событиям 1812 г., изображенного как время радостного подъёма и надежд, охвативших польских патриотов. Здесь сказалось и обаяние «наполеоновской легенды» (в Польше имевшей долгую жизнь, питавшейся верой в то, что Наполеон якобы намеревался дать полякам свободу), и стремление Мицкевича создать книгу вдохновляющую и ободряющую, уверить современников в их способности возродиться и сплотиться в вольнолюбивом порыве.
486
СЛОВАЦКИЙ
Мицкевич с середины 30-х годов с крупными произведениями более не выступает. Наиболее успешно новые для литературы проблемы и жанры разрабатываются в творчестве другого великого романтика, Юлиуша Словацкого (1809—1849), который тоже полжизни провел в эмиграции. Детство его прошло на Волыни (отец был профессором лицея в Кременце) и в Литве. После окончания Виленского университета Словацкий служит в Варшаве, в дни восстания публикует патриотические стихи, которые сделали его имя известным. В 1831 г. поэт выезжает с поручением повстанческих властей за границу и навсегда остается на чужбине (живет во Франции, Швейцарии, совершает путешествие в Италию, Грецию, на Ближний Восток). При отсутствии необходимого контакта с читателем и поддержки со стороны критики он упорно и много работает, одну за другой выпускает новые книги, пока преждевременная смерть от чахотки (в Париже) не прерывает его подвижнический труд.
Переходного периода в творчестве Словацкого не было: он сразу выступает как убежденный романтик. В центре поэтических повестей, писавшихся еще на родине, изданных в 1832 г. за границей и успеха не имевших («Гуго», «Монах», «Араб», «Ян Белецкий», «Змей»), герой «общеромантического» типа, отверженный и таинственный (ощутимо здесь влияние «восточных» поэм Байрона). Эмигрантский период открывается поэмой «Ламбро» (1833), которая стала откликом на неудачу восстания, осуждением нерешительных и малодушных. Поэма «Час раздумья» (1833), расчет с поэтической юностью, с миром самоуглубленной рефлексии, с «болезнями века», губящими молодые души, стала попыткой проникновения в сферу человеческой психологии. Представление о равносложности и равнозначности личного «я», взятого в богатстве внутренней жизни, целому мирозданию польскими романтиками в полной мере разделялось.
В последующем у Словацкого заметен отход от жанра поэтической повести. Лиризм, основанный исключительно на глубине поэтического чувства, лег в основу поэмы «В Швейцарии» (опубл. 1839). Лирический пейзаж, в котором
487
стирается грань между субъективным и объективным, одухотворенность, связанная с раскрытием внутреннего мира рассказчика, превращается в поэтическую симфонию восторженной любви. Поэма «Отец зачумленных» (1839) была навеяна впечатлениями от поездки на Восток, но пленявшая современников ориентальная экзотика в ней отсутствует: важнее для автора простота, психологическая достоверность, — и он ограничивается передачей скорбного рассказа старого араба, потерявшего семью во время чумы.
Говоря об участи нации, Словацкий использует дантовские мотивы («Поэма Пяста Дантышека герба Лелива о пекле», 1839, герой которой, потеряв трех сыновей, совершает путешествие в ад). В дантовской традиции задумал Словацкий и поэму «Ангелли» (1838), написав ее ритмической прозой. Действие происходит в Сибири, где томятся ссыльные поляки, но на самом деле речь идет о политической борьбе среди эмиграции (Словацкий, споря с Мицкевичем, не считал ее стоящей на уровне великой исторической миссии и оценивал критически). Изображая в «Ангелли» эмигрантов, поэт стремился стать над партиями, счел далекими от народа и консерваторов, и проповедников религиозно-мистических учений, и демократов (хотя со взглядами последних политические мнения Словацкого во многом совпадали). Поэт предсказывал грядущую революцию, на знамени которой будет начертано слово «люд», т. е. простой народ. В своем пророческом видении он не находил места для героя поэмы, юного «рыцаря сердца», жертвы тяжелого безвременья, чье призвание лишь в том, чтобы связать своей судьбой прошлое и будушее.
Еще в конце 20-х годов Словацкий обратился к драматургии, создав трагедии («Миндовг», 1829; «Мария Стюарт», 1830), отмеченные влиянием Шекспира и насыщенные политическим содержанием. После восстания, когда драма становится ведущим жанром в польской литературе, Словацкий выступает, по сути дела, как создатель польского романтического театрального репертуара (освоенного сценой спустя много лет). Изданный анонимно «Кордиан» (1834) был (как третья часть «Дзядов» Мицкевича) образцом свободно построенной романтической драмы. Автор «Кордиана» по-своему интерпретировал избранный им жанр: расширил охват событий и круг участников, локализовал происходящее как в Польше, так и в других европейских странах; фантастику использовал не только для выражения своей оценки событий и лиц, но и для раскрытия внутреннего мира героя. «Кордианом» был начат многолетний поэтический спор между Словацким и Мицкевичем: автор его выступил против мессианистской доктрины создателя «Дзядов», считая, что участие поляков в освободительной борьбе народов в мистическом обосновании не нуждается.
Ю. Словацкий
Медальон Олещинского. 1841 г.
«Кордиан» был в центре мировоззренческих исканий романтиков, которые, не отказываясь от универсализма, но предполагая большую сложность связей между индивидуумом и универсумом, между свободным существованием первого и гармоническим единством второго (как двумя сторонами идеала), настаивали на необходимости нестесненного развития национальной общности, мыслимого и как сфера, в которой личность реализуется, и как условие общечеловеческой гармонии. Заглавный герой драмы, один из тех «сыновей века», которые были предметом внимания многих европейских писателей той эпохи, по-романтически разочаровавшись в мире и человеке, в любви, цивилизации, религии, приходит к осознанию нерасторжимой своей связи с соотечественниками и обретает смысл жизни в идее патриотического самопожертвования. Но отношение поэта к своему герою неоднозначно: наделив его благородством и горячностью, показав его превосходство над малодушными и осторожными, поэт не дает ему духовных сил, нужных для осуществления дерзкого замысла (Кордиан берется в одиночку совершить убийство царя). Поражение романтического индивидуализма приобрело у Словацкого политический смысл: уроки восстания убеждали в трагической противоречивости
488
современной поэту шляхетской революционности.
Ключевые проблемы польского романтизма были связаны с отечественной историей и решались либо в философском плане, либо посредством художественного изображения узловых моментов национального прошлого. Словацкий, создавший несколько вариантов романтической драмы, обращался как к временам восстания Костюшко («Горштынский», 1835; не окончена), так и к красочной польской старине. Драма «Мазепа» (опубл. 1840) выделялась яркой обрисовкой характеров и страстей, динамизмом сюжета и была близка в жанровом отношении к французской романтической драме.
Стремясь понять историю народа, романтические художники считали необходимым выйти за предел, очерченный историческими свидетельствами, и на равных правах с ними поставить как память о прошлом, донесенную фольклором, так и поэтическую фантазию, призванную «сотворить» облик легендарных веков в национальной жизни. Словацкий задумывает цикл сказочных драм, драм-легенд, посвященных доисторическим временам. К ним романтическая историография, выдвинув тезис об иноземном происхождении шляхты, относила и момент смены господствовавших на заре польской жизни «исконно славянских» начал народоправства, навязанным якобы извне феодализмом.
В «Лилле Венеде» (1840) рассказана история покорения племени венедов захватчиками-лехитами, носителями грубой силы, на которой держится феодальный мир. И одновременно автор снова намекал на события 1831 г.: племя венедов гибнет вследствие упадка боевого духа, вследствие того, что вожди не смогли вдохновить свой народ.
Драма «Балладина» (1834; опубл. 1839) основана на фольклорном мотиве (злая сестра убивает добрую) и развертывается в произведение, повествующее о честолюбии и преступлении, о борьбе за власть. Фольклорную фантастику поэт переплетает с мотивами легенд, зафиксированных старинными польскими хрониками, и мотивами литературного происхождения (Шекспир). Простонародное начало, с которым связываются истинно нравственные понятия о жизни, противопоставлено в «Балладине» феодально-панскому. Последнее на время торжествует, обрекая на гибель невинность и благородство, но таит в себе и неминуемое возмездие (небесные силы исполняют смертный приговор: преступная героиня поражена молнией). «Балладину» Словацкий считал трагедией, которая «напоминает старинную балладу, написанную так, как будто ее сложил простой народ», и был уверен, что ее будет со временем читать простой крестьянин.
В лирике Словацкого гражданственность сочетается с такой проникновенностью, таким накалом чувств, что личное, выстраданное сливается с общенародной, крупномасштабной темой. В стихотворениях его отразились и вера в новое всенародное восстание («Успокоение»), и ощущение безвременья между моментами национального подъема, боль погибающих на чужбине изгнанников («Погребение капитана Майзнера»), и раздумья о тяжести человеческого бытия в современном поэту мире («Гимн»), и сознание задач, выпавших на долю его поколения: нести народу «светильник просвещения» и идти ради родины на борьбу и гибель («Мое завещание»). Отразился в лирике и демократизм поэта, который говорит об «ангельской душе» народа и призывает Польшу в очистительном своем обновлении сбросить «грубую скорлупу» шляхетства («Гробница Агамемнона»).
Поэзия Словацкого не нашла у современников благожелательного приема. Литературным противникам поэт ответил в поэме «Беневский» (1841), где продемонстрировал остроумие и изобретательность, легкость и мелодичность стиха, всестороннее использование возможностей поэтического языка. Сюжетная основа (времена Барской конфередерации 1768 г.) не играла в поэме главной роли: равноправным с нею был другой пласт действительности — недавнее восстание и эмиграция. Важнейшее место заняли в тексте лирические отступления, где автор отстаивал свое право как художника идти избранным путем, не приспособляясь к вкусам литературных кругов, не подчиняясь эмигрантским программам, но постоянно сверяясь с чаяниями народа. В содержании поэмы заметную роль играют язвительная полемика с клерикалами, сторонниками аристократии, а также иронические выпады в адрес демократов, чьи взгляды представлялись автору недостаточно радикальными. Был продолжен также спор с Мицкевичем, в котором Словацкий настаивал на верности своего пути («народ пойдет за мной»). Ощутимы в поэме авторское стремление к простоте, к сближению с действительностью, неудовлетворенность романтическим индивидуализмом, дегероизация ряда персонажей (в том числе заглавного героя).
Повальное увлечение эмигрантов мистицизмом не обошло в 40-е годы и Словацкого, но не убило в нем поэта. К секте Товяньского он примыкает на очень короткое время, а затем пытается разработать свою «философию духа», пронизанную стремлением осмыслить мировое развитие, подчеркивая его универсальность и непрерывность («дух», разрушитель и созидатель,
489
проходит сквозь множество все более совершенных фаз-воплощений), закономерность гибели старых форм и сотворения новых. Во второй половине 40-х годов, до самой смерти, Словацкий работает над историко-философской поэмой «Король-Дух», одним из самых оригинальных творений польского романтизма. В рапсодах поэмы он хотел дать синтетическое изложение нового взгляда на мир, рассказав начиная с генезийской прастадии, с предславянской сказочной древности о разных эпохах польского бытия, воплощенных во властителях, их грехах и заблуждениях, в реализации ими нравственно-политических идей. Возвышение народа, идущего к вечному свету («солнечному Иерусалиму»), — это, согласно эпосу Словацкого, плод работы целых «колонн» всякого рода духов, причем особое предназначение выпадает на долю «королей-духов», вождей, водителей, вдохновенных певцов. Сплавляя историческое значение с мифом, фантастикой, религиозными верованиями, лирическое «я» сливая с героями (каждый из них воскресает в преемнике) и одновременно сказителями рапсодов, поэт творит эпос космического размаха, красочной сказочности, эпос, воплощающий в себе идею неуклонного (то замедляющегося, то стремительно динамичного) развития природы и человечества.
И в отмеченных мистическим настроением произведениях 40-х годов Словацкий говорит о социальных конфликтах, о народной ненависти к угнетателям (драма «Серебряный сон Саломеи», 1844). Подчас новые взгляды автора вообще не отражаются в художественном замысле: такова неоконченная драма «Фантазий» (ок. 1845), пародия на мечтательно-пассивный, ставший уже ходульным романтизм и гротескное изображение польской шляхты на Украине, эгоистической, живущей материальными заботами (ей противопоставлены повстанец, в прошлом командир крестьянского отряда, и русский майор, бывший декабрист). В лирике Словацкого появляются новые качества (космическая масштабность, тяготение к тону пророчеств и видений). 1845 годом датируется лучшее из произведений польской революционно-демократической поэзии — «Ответ на „Псалмы будущего“». Обличая классовую слепоту апологета шляхты, его страх перед народной революцией, поэт призывает верить в смысл истории, в обновляющую работу «Духа — вечного революционера», в «новые формы» жизни, которые могут рождаться в переворотах и кровавых войнах. Выступая от имени нового революционного поколения, «сильных» и «молодых», он заявляет своему противнику в полемической схватке: «Мы станем на пути твоего, полного трупов, Харонова челна».
489
КРАСИНЬСКИЙ
Резкую конфликтность в изображении действительности польские романтики утверждали широкопланово: применительно к человеку, к межчеловеческим отношениям, к человечеству в целом. Именно наличие противоборствующих начал было гарантией, что бытие отнюдь не статично, что в упадке и страдании заложено возрождение, что временно торжествующее таит в себе собственную гибель. Это справедливо не только по отношению к революционно настроенным художникам. Подчас и социальный консерватизм не был препятствием для постановки острых проблем. Примером может служить творчество Зыгмунта Красиньского (1812—1859), в котором приверженность к шляхетской традиции социальную зоркость по-своему обостряла.
Красиньский эмигрантом по своему положению не был. Но с юных лет он жил за границей, в Польше бывал лишь наездами и свои сочинения издавал анонимно. Его отец получил от Наполеона генеральство и графский титул, а затем стал ревностным слугой царской монархии. Деспотически распоряжаясь судьбой Зыгмунта, запретив ему какое бы то ни было сближение с патриотическими кругами, он определил и общественную позицию поэта, боявшегося превращения национальных восстаний в социальный переворот.
Лучшее в творчестве Красиньского — драмы философско-исторического содержания. Его «Небожественная комедия» (1835) написана прозой, в «открытой» драматической форме. Пользуясь фрагментарной композицией, автор добивается экономии словесно-образных средств, почти целиком отказывается от бытовых деталей, локально-событийной конкретизации, от характерологической индивидуализации персонажей. Главный герой драмы, граф Генрик, — поэт и аристократ, человек, обреченный на трагическую гибель, ибо он выступает носителем поэтического и рыцарского идеала в мире материально-низменном. В первых двух частях основным конфликтом является столкновение поэтической личности с прозою частной жизни. В третьей и четвертой частях изображена трагедия общественная, столкновение современного Красиньскому века грубых материальных стремлений с феодально-рыцарской традицией. Красиньский изображает битву между аристократией и демократией, которая, по его мнению, должна произойти в ближайшем будущем. Он симпатизирует аристократии, но предоставляет слово и обвинителям старого мира, говорит о малодушии и обреченности потомков феодальной знати. Будущее социальное потрясение
490
он рисует в тенденциозном духе, но изображает не как заговор, не как слепой бунт, а как переворот, в корне меняющий облик общества, имеющий моральные обоснования, организованный и выдвигающий вождей, не противоречащий истории, а в определенной степени санкционированный ее законами (которые, по Красиньскому, равнозначны воле Провидения, «божественному плану мира»). Революцию Красиньский изображает как борьбу притесненных, бедных, бесправных против богатых, властвующих, высокородных. Материалом ему послужили исторические работы о Великой французской революции, труды сенсимонистов, но он не проглядел и социальных выступлений новейшего времени, таких, как лионское восстание 1831 г. Толпа восставших требует в драме «хлеба, заработка, дров на зиму, отдыха летом», провозгласив лозунг: «Смерть господам», добавляет: «Смерть купцам».
Демократия одерживает у Красиньского победу над защитниками старого. Но закончить драму ее триумфом автор не мог и не хотел. Каждая из конфликтующих сил, по мнению Красиньского, олицетворяла лишь частичную правду. Полная истина, считал поэт, могла быть лишь достоянием бога, который явит ее человечеству в конечной фазе развития. В финале драмы появляется Христос, не примиряющий враждующие стороны, а сметающий их с лица земли. Смысл его появления поэтом до конца не расшифрован: предсказывается или гибель человечества, или безоговорочное его подчинение вышней воле. Вождя демократов Красиньский заставляет пасть перед Христом.
В драме «Иридион» (1836) изображен императорский Рим накануне гибели. Сильные стороны мышления Красиньского проявились в показе разложения и обреченности общества, терзаемого антагонизмами, породившего силы, которые его низвергнут. Заглавный герой, проникнутый страстной ненавистью к Риму, пытается сплотить воедино его противников. Но он терпит неудачу, ибо материальной силе хочет противопоставить тоже силу. Победить же языческий Рим, по мысли автора, суждено только духовной силе — христианству. В фантастическом финале герой пробуждается от многовекового сна и внемлет велению свыше: отправиться в странствие «к земле могил и крестов». Польская земля становится землей христианского искупления. Настойчиво подчеркивая несоответствие намерений и целей исторического субъекта с его истинной ролью, Красиньский призывает верить, трудиться, страдать, не ломая существующих установлений.
В 40-е годы консерватизм Красиньского обостряется. Пытаясь изложить в стихах и трактатах выработанную им религиозно-мессианистскую систему (в вульгаризированном виде использованы были некоторые положения гегельянства), он проводит мысль о необходимости единения шляхты и народа, запугивает соотечественников ужасами ожидаемой революции (поэма «Перед рассветом», «Псалмы будущего», вызвавшие отповедь Словацкого, и т. д.).
490
ЛИТЕРАТУРА НА ПОЛЬСКИХ ЗЕМЛЯХ
В 30—40-е ГОДЫ
Литература в самой стране не выдвинула после 1831 г. талантов такого же уровня, которыми располагала эмиграция, однако развивалась во многом под идейным воздействием корифеев романтизма (хотя мессианистские увлечения для нее отнюдь не характерны), демократических публицистов, а также революционеров, готовивших на польских землях новые выступления и лучше, чем эмигранты, знавших ситуацию в Польше. Много писал о литературе Эдвард Дембовский (1822—1846). Национальность и народность он связывал с достижением нацией «все более высокого уровня в понимании и осуществлении свободы», причем литературе отводилась роль «творческого возвещения будущего», «вдохновляющего знамени» в борьбе народа «за выработку общественных понятий и знания». В оценке традиций он ополчался против всякого рода «кастовости» и отделял от истинно национального развития явления, связанные, по его мнению, лишь с магнатско-шляхетским кругом.
Романтическая поэзия в стране стремилась поддерживать и активизировать национальные чувства, ориентировалась на простоту и доступность, зашифровывала патриотические лозунги и выражала настроения общества в образах и символах, легко понятных читателю. В популярных стихах воспевалась солдатская доблесть, повстанческое воодушевление (В. Поль), бросались обвинения в предательстве «панам магнатам», противникам восстания (Г. Эренберг). Программными были ориентация на национальную историю, народный быт, фольклор (Э. Василевский, В. Вольский, молодой Т. Ленартович и др.), причем зачастую из народного творчества бралась бунтарская традиция, воспевались народные заступники и предводители (Л. Семеньский). Весьма живым был интерес к другим славянским литературам и фольклору (литераторы группы «Зевония» в Галиции). В лирике звучали жалобы на гнетущую действительность, мечты об иной жизни, призывы к грядущей буре или мрачные предчувствия (поэты «варшавской богемы»). Революционные настроения с особой силой дали себя знать в
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав