|
Читайте также: |
— Дословно? Прошло порядком времени...
— Милорд барон, если вы хотите использовать мои возможности оптимальным образом, нужно давать мне соответствующую информацию. Разговор не был записан?
Лицо барона потемнело от гнева.
— Ты ничуть не лучше Питтера! Мне не нравятся такие...
— Питтера больше нет с вами, милорд. К слову, что на самом деле случилось с Питтером?
— Он стал слишком развязен, стал слишком многого от меня требовать.
— Вы уверяли меня, что не разбрасываетесь полезными людьми. Что же вы разбрасываетесь моим временем, тратя его на пустые угрозы и крики? Мы обсуждали, что вы сказали графу Фенрингу.
Лицо барона постепенно приняло обычное выражение. Ничего, подумал он. Придет время, и я припомню тебе, как ты со мной разговаривал. Да, да. Припомню.
— Минуточку, — сказал он вслух, возвращаясь мысленно к той встрече в огромном зале. Он представил немую зону в нише, где они тогда стояли, и это ему помогло. — Я говорил примерно так: «Император знает, что всегда приходится идти на определенные человеческие жертвы». Я имел в виду потери наших войск. Потом я что-то сказал о возможном решении проблемы Ара-киса, и что императорская планета-тюрьма навела меня на мысль попробовать сделать нечто подобное...
— Проклятие! — воскликнул Хайват. — Ну, и что он ответил?
— Как раз тогда он и начал спрашивать меня о тебе. Хайват откинулся на спинку стула и задумчиво прикрыл глаза.
— Так вот почему они начали приглядывать за Аракисом. Ладно, что сделано, то сделано, — он снова открыл глаза. — На сегодняшний день они наверняка уже наводнили Аракис своими шпионами. Два года!
— Неужели мое невинное предположение, что...
— Для Императора нет невинных предположений! Какие инструкции вы дали Раббану?
— Я просто сказал, что он должен приучить Аракис бояться нас.
Хайват покачал головой.
— Сейчас у вас есть два выхода, барон. Либо перебить всех местных жителей, всех до единого, либо...
— Разбрасываться такой рабочей силой?!
— Вы что, предпочитаете, чтобы Император со сворой преданных ему Великих Домов явились сюда и провели чистку здесь, выскребли бы Гиду Приму, как пустую тыкву?
Барон долго и пытливо смотрел на ментата и наконец ответил:
— Он не посмеет!
— Кто, он?
У барона задрожали губы.
— А второй выход?
— Бросить вашего дорогого племянника, Раббана, на произвол судьбы.
— Бросить... — барон запнулся и посмотрел на Хайвата.
— Не посылайте ему больше ни войск, ни какой-либо другой помощи. На все его запросы отвечайте только одно: вы слышали, как скверно он ведет дела на Аракисе и собираетесь как можно скорее принять меры для исправления ситуации. Я позабочусь, чтобы часть ваших депеш была перехвачена императорскими шпионами.
— А как же пряности, валовый доход, при...
— Контролируйте только вашу баронскую прибыль, но не спускайте с него глаз. Требуйте от Раббана фиксированных сумм. Мы можем...
Барон развел руками.
— Он такой скользкий тип, мой племянник, Я никогда не смогу быть уверен...
— У нас все-таки есть и собственные шпионы на Аракисе. Скажите Раббану, что либо он выдает установленную норму пряностей, либо вы его смещаете.
— Я знаю своего племянника. Это только заставит его еще больше угнетать население.
— Конечно заставит! Нам и не надо, чтобы положение менялось сейчас! Сейчас вам нужно только одно — чтобы ваши руки оставались чистыми. Пусть Раббан подготовит для вас новую Сальюзу Секунду. Нам не потребуется посылать ему никаких узников. У него есть целое население. Если Раббан станет еще больше измываться над людьми, чтобы выбить из них необходимую норму, Император ничего не заподозрит. Это достаточно веская причина, чтобы взять всю планету в ежовые рукавицы. А вы, барон, ни словом, ни делом не будете показывать, что преследуете свои собственные цели.
Барон не смог сдержать восхищения.
— Ах Хайват, ты просто сущий дьявол! Ну, а как мы дальше раскрутим Аракис и извлечем пользу из всего, что нам приготовит Раббан?
— Ну это проще простого, барон. Если каждый последующий год вы будете устанавливать норму чуть выше, чем в предыдущем, то скоро она достигнет потолка. Производительность труда начнет падать. Тогда вы удалите Раббана и сами заступите на его место... чтобы выровнять положение.
— Отлично! А вдруг я почувствую себя усталым для таких дел и поручу Аракис кому-нибудь другому.
Хайват долго всматривался в круглое, жирное лицо напротив. Наконец старый воин закивал головой.
— Фейд-Роте. Значит, вот в чем причина нынешнего угнетения Аракиса. Вы сами сущий дьявол, барон. Возможно, нам удастся совместить оба плана. Да. Ваш Фейд-Рота может отправиться на Аракис и стать его спасителем. Он может завоевать там популярность. Да.
Барон улыбнулся. И, улыбаясь, подумал: Так, а как же все это стыкуется с личными планами Хайвата?
Хайват, поняв, что его отпускают, встал и вышел из комнаты с красными стенами. И, пока шел, никак не мог отделаться от тревожных ощущений, охватывавших его всякий раз, как он начинал просчитывать связанные с Аракисом варианты. Его беспокоил новый религиозный вождь, про которого его предупреждал скрывающийся у контрабандистов Джерни Халлек, этот Муад-Диб.
Возможно, мне не следовало советовать барону позволить новой религии расцветать всюду, где ей вздумается, даже среди народов долин, говорил он себе Ведь всем известно, что с ростом угнетения религия расцветает. Он вспомнил донесения Халлека о военной тактике вольнаибов. Она чем-то неуловимо напоминала тактику самого Халлека... и Айдахо... и даже Хайвата.
Может быть, Айдахо удалось уцелеть? спрашивал он себя.
Но это был глупый вопрос. Он даже не допускал мысли, чтобы Айдахо или Поль могли остаться в живых. Он знал — барон убежден, что все Атрейдсы мертвы. Его орудием была бен-джессеритка, этого барон не скрывал. А это могло значить только одно — что всем им конец, даже ее собственному сыну.
Какую же лютую ненависть должна была она питать к Атрейдсам, думал он. Что-то вроде той, какую я питаю к барону. Будет ли мой удар таким же окончательным и решающим, как ее?
Во всякой вещи есть некий элемент, являющийся частицей нашей Вселенной. Ему свойственны симметрия, изящество, элегантность — все те качества, которые всегда пленяют истинного художника. Вы найдете это в смене времен года, в том, как змеится песок по гребню дюны, как растопырены веточки креозотового куста, в форме его листьев. Мы стараемся подражать этому образцу в нашей жизни и в устройстве нашего общества, отыскиваем его ритмы в наших танцах, ищем в нем покой и утешение. Тем не менее нельзя не замечать опасности, таящейся в стремлении к бесконечному совершенству. Ведь очевидно, что бесконечное совершенство должно во всем опираться само на себя. А поэтому все, стремящееся к подобному совершенству, стремится навстречу собственной смерти.
Принцесса Ирулан, «Избранные высказывания Муад-Диба».
Поль-Муад-Диб помнил, что ужин был обильно насыщен пряностями. Это воспоминание прочно застряло в мозгу, ибо оно было опорной точкой, исходя из которой он мог заключить, что все, переживаемое им сейчас, всего лишь видение.
Я — театр, где разыгрываются самые разные сюжеты, говорил он себе. Я принесен в жертву собственным провидческим способностям, мировому человеческому разуму и своему ужасному предназначению.
Его не покидал страх, что однажды он не сумеет совладать с этим и потеряет свое место во времени, и тогда настоящее, прошлое и будущее перемешаются без всякого различия между ними. Им овладела провидческая усталость. Он знал, что устал от необходимости всегда держать в памяти будущее, тогда как память по самой своей сути каждое мгновение неразрывно связана с прошлым.
Еду приготовила мне Чейни, сказал он себе.
Но Чейни была далеко на юге — в холодных краях с жарким солнцем — надежно укрыта в одном из новых сичей, там она в безопасности вместе с их сыном Лето Вторым.
Или это еще только должно произойти?
Нет, убежденно думал он, потому что его сестра Странная Аля отправилась вместе с его матерью и Чейни в дальний, длиной двадцать бил, путь на юг в паланкине Преподобной Матери, установленном на спине дикого творила.
Он отогнал беспокойную мысль об опасности путешествия на гигантском черве и спросил себя: Или Аля еще не появилась на свет?
Я был в раззье, вспомнил Поль. Мы пошли в поход мести на Аракин за водами наших друзей. И я нашел останки моего отца на погребальном кострище. Я замуровал его череп в вольнаибских скалах, в гряде, которая выходит на Харг Пасх.
Или все это еще только будет?
Мои раны настоящие. Мои шрамы настоящие» Череп моего отца в самом деле замурован в скале.
Все еще в полусне Поль вспомнил, что Хара, жена Джамиса, однажды ворвалась к нему, крича, что в коридоре сича идет бой. Это было в промежуточном сиче, еще до того, как женщин и детей отправили на юг. Хара стояла в дверном проеме его внутренних покоев, черные крылья ее волос были перехвачены сзади шнурком с водными бирками. Она отодвинула занавеску в сторону и сказала, что Чейни только что кого-то убила.
Это уже случилось, сказал себе Поль. Это действительность, а не рожденное из времени наваждение, которое может возникнуть и исчезнуть.
Он вспомнил, как выскочил наружу и увидел Чейни, стоящую в коридоре в желтом свете поплавковых ламп, закутанную в блестящую синию ткань, с откинутым назад капюшоном и горящим от возбуждения личиком. Она как раз убирала в ножны свой ай-клинок. Сбившиеся в кучу люди поспешно уносили что-то на плечах в глубь коридора.
И Поль вспомнил, как сказал себе: Всегда можно догадаться, когда они несут труп.
Водные бирки Чейни, которые в сиче она открыто носила на веревочке вокруг шеи, звякнули, когда она повернулась к нему.
— Чейни, в чем дело? — спросил он.
— Я убрала типа, который явился бросить тебе вызов на поединок, Узул.
— Ты убила его?
— Да. Но, возможно, мне следовало оставить его Харе.
(И Поль вспомнил выражение лиц окружавших их вольнаибов, которые оценили ее слова. Даже Хара засмеялась).
— Но он пришел бросить вызов мне!
— Ты научил меня своему тайному искусству, Узул.
— Верно! Но ты не должна...
— Я родилась в пустыне, Узул. И умею владеть ай-клинком.
Он подавил гнев и постарался говорить спокойно.
— Возможно, все это так, Чейни, но...
— Я больше не ребенок, который ловит в сиче скорпионов при свете поплавкового фонарика. Я не играю в игрушки.
Поль сердито посмотрел на нее и не мог не заметить необычно жесткого выражения на ее лице.
— Он того не стоил, Узул. Я не желаю, чтобы подобные существа нарушали твои размышления, — она придвинулась поближе, скосила на него взгляд и понизила голос, чтобы, кроме него, никто ничего не услышал.
— К тому же, возлюбленный мой, когда люди узнают, что бросающий тебе вызов может встретиться со мной и принять смерть от руки женщины Муад-Диба, желающих будет гораздо меньше.
Да, подумал Поль, это точно уже случилось. Это настоящее прошлое. И после этого число тех, кто хотел бы встретиться с новым клинком Муад-Диба, сразу резко упало.
Где-то, в мире не-видений, появился признак жизни — закричала ночная птица.
Я грежу, пытался убедить себя Поль. Это все пряная пища.
Однако в глубине сознания возникло чувство, что его отпускает. Он подумал, возможно ли в принципе, чтобы его душа-рух ускользнула каким-то образом в тот мир, который вольнаибы считают ее истинным бытием, — алям аль-митталь, мир подобий, царство надреального, где сняты все физические ограничения. Он знал, что боится этого мира, потому что снятие всех ограничений означает потерю всех опорных точек. Он не смог бы ориентироваться в царстве мифа и никогда не смог бы сказать наверняка: «Я — это я, потому что я здесь».
Мать сказала ему однажды: «По крайней мере часть людей можно разделить по тому, как они относятся к тебе».
Наверное, я очнулся от видений, сказал себе Поль. Потому что это уже было — слова его матери, леди Джессики, которая стала теперь Преподобной Матерью вольнаибов; эти слова уже звучали в реальной действительности.
Джессика опасалась религиозных отношений, возникших между ним и вольнаибами, Поль знал это. Ей не нравилось, что и жители сичей, и народы долин называли Муад-Диба «Он». Она постоянно расспрашивала представителей разных племен, рассылала повсюду своих шпионок-саяддин, собирала от них информацию и колдовала над ней.
Она процитировала ему бен-джессеритскую притчу: «Когда религия и политика запряжены в одну упряжку, седокам кажется, что им не страшны никакие препятствия. Они пускаются во всю прыть и мчатся все быстрее и быстрее. Они отгоняют прочь любые мысли о возможных препятствиях и забывают, что увлеченные слепой гонкой могут не заметить впереди обрыва, пока не будет слишком поздно».
Поль вспомнил, что он сидел тогда в маленькой спальне матери, занавешенной темными портьерами, на которых были вытканы сюжеты из вольнаибских преданий. Он сидел и слушал, отмечая про себя, что она непрерывно наблюдает за ним — даже когда опускает глаза. В ее овальном лице появилось что-то новое: морщинки в уголках рта, хотя волосы по-прежнему блестели, как полированная бронза. Но широко посаженные зеленые глаза уже начали приобретать вызванную пряной диетой синеву.
— Религия вольнаибов проста и практична, — сказал он.
— Ничего не может быть простым, когда дело касается религии, — предостерегла она.
Но Поль, видевший подернутое дымкой будущее, маячившее перед ними, поймал себя на том, что разгорается гневом Он смог сказать ей только одно:
— Религия объединяет наши силы. Это наша мистическая основа.
— Ты сознательно поощряешь их настроения, их отчаянную решимость. Ты непрерывно заводишь и заводишь народ.
— Я поступаю так, как ты меня учила.
Но ее прямо-таки переполняли всяческие мысли и рассуждения. Это был как раз тот день, когда над маленьким Лето совершали обряд обрезания. Поль понимал, почему она не могла найти себе места. Леди Джессика никогда не принимала его внебрачного сына от Чейни — «увлечения молодости». Но Чейни родила потомка Атрейдсов, и Джессика чувствовала, что не может отвергнуть ребенка так же легко, как его мать-вольнаибку.
Она поежилась под взглядом Поля и сказала:
— Ты считаешь мое поведение неестественным для матери.
— Разумеется, нет.
— Я же вижу, как ты наблюдаешь за мной, когда я занимаюсь с твоей сестрой. Тебе ее понять всего, что связано с ней.
— Я знаю, почему Аля отличается от других. Она еще не родилась, еще была частью тебя, когда ты изменила Воду Жизни. Она...
— Ты ничего не знаешь об этом!
И Поль, не в силах выразить знание, полученное им из времени, смог только сказать:
— Я не считаю, что ты ведешь себя неестественно.
Джессика увидела, что он подавлен, и добавила:
— Есть еще кое-что, малыш.
— Да?
— Я на самом деле люблю твою Чейни. Я принимаю ее.
Это было в действительности, сказал себе Поль. Это не было отрывочным видением, одним из постоянно меняющихся порождений времени, которое непрерывно извивалось и перекручивалось.
Обретенная убежденность дала ему новую зацепку в реальном мире. Сквозь дрему в его сознание начали проникать кусочки реальности и слепляться в единое целое. Он вдруг осознал, что находится в хиреге — пустынном лагере. Чейни установила их влаготент на мучнистом песке — чтобы было помягче. Это могло означать только одно — что Чейни где-то поблизости. Чейни — его душа, его сихья, нежная, как пустынная весна. Она вернулась к нему с далекого юга.
Теперь он вспомнил, что, пока он спал, она пела ему одну из песен пустыни.
О, сердечко мое,
Не думай о Рае сегодняшней ночью,
И, клянусь тебе Шай-Хулудом,
Ты окажешься там,
Ведомый моею любовью,
.
Она пропела ему песню, которую влюбленные поют, гуляя по дюнам. Ритмическое движение мелодии напоминало волнистую поверхность песка:
Поведай мне о своих глазах,
И я расскажу тебе о твоем сердце.
Поведай мне о своих стопах,
И я расскажу тебе о твоих ладонях.
Поведай мне о своем сне,
И я расскажу тебе о твоем пробуждении.
Поведай мне о своих желаниях,
И я расскажу тебе о твоих печалях.
Он услышал, как кто-то бренчит на бализете в соседнем тенте. И сразу же подумал про Джерни Халлека. Знакомые звуки вызвали в нем мысли о Джерни, которого он увидел в группе контрабандистов. Но Джерни не видел его, ему нельзя было ни видеть Поля, ни слышать что-либо о нем, чтобы ненароком не навести Харконненов на след сына убитого ими герцога.
Но манера игры, особенности звучания струн вызвали в памяти Поля образ ночного музыканта. Это был Чет Прыгун, командир федьакынов, начальник группы штурмовиков, охранявших Муад-Диба.
Мы в пустыне, вспомнил Поль. Мы находимся в среднем эрге, вне пределов досягаемости харконненских патрулей. Я здесь для того, чтобы пройти по песку, подманить творило и без посторонней помощи взобраться на него и проехать верхом. После этого я буду считаться настоящим вольнаибом.
Теперь он ощутил на поясе маульный дротомет, ай-клинок и почувствовал тишину, окружающую его со всех сторон.
Это была та особая предутренняя тишина, когда ночные птицы уже скрылись, а дневные обитатели пустыни еще не бросили вызов своему врагу — солнцу.
«Ты выйдешь при свете дня, чтобы Шай-Хулуд увидел тебя и понял, что ты его не боишься, — говорил ему Стилгар. — Не будем же торопить время и предадимся этой ночью сну».
Поль тихо сел, ощущая свободно висящий влагоджари и привыкая к темноте внутри палатки. Но как ни старался он двигаться бесшумно, Чейни услышала его.
Она заговорила из темноты — смутная тень в глубине влаготента:
— Еще не совсем рассвело, возлюбленный мой.
— Сихья, — радостно улыбнулся он ей в ответ.
— Ты называешь меня своей пустынной весной, но сегодня я буду для тебя шестом погонщика. Я — саяддина, присланная следить за соблюдением всех правил.
Он начал застегивать на себе влагоджари.
— Однажды ты процитировала мне слова из Китаб аль-Айбара. Ты сказала: «Женщина — это твое поле; так ступай же на свое поле и возделывай его».
— Я — мать твоего первенца, — согласилась Чейни.
Сквозь сумрак Поль видел, как она повторяет его движения, застегивая свой влагоджари для выхода в открытую пустыню.
— И все остальное тоже полагается тебе, — добавила она.
В ее голосе звучала любовь, и он мягко упрекнул ее:
— Саяддина-наблюдательница не должна ни о чем предупреждать испытуемого.
Она скользнула к нему и коснулась ладонью его щеки.
— Сегодня я и наблюдатель, и женщина,
— Тебе не следует пренебрегать одним долгом ради другого.
— Ждать — ужасно, но все же это не самое страшное, — сказала она. — Скоро я снова буду с тобой.
Он поцеловал ее ладонь, перед тем как накинуть на лицо клапан защитного костюма, потом повернулся и вскрыл входной герметик. Ворвавшийся внутрь воздух принес с собой свежесть; он еще не был совершенно сух, в нем чувствовалась предрассветная роса. Вместе с ним проник аромат предпряной массы, залежи которой они обнаружили на северо-востоке и по которой определили, что неподалеку должен быть творило.
Поль выбрался через узкое входное отверстие, встал на песок и потянулся, чтобы размять мышцы. Восточный край неба был чуть тронут едва уловимым жемчужно-зеленым светом. В полумраке вокруг него маячили тенты охраны — маленькие ложные дюны. Он увидел слева какое-то движение и понял, что они уже заметили его.
Они знали, с какой опасностью ему предстояло сегодня столкнуться. Каждый вольнаиб рано или поздно проходил через это испытание. Они предоставляли ему возможность побыть последние несколько мгновений в одиночестве, чтобы собраться с мыслями.
Сегодня это будет сделано, сказал он себе,
Он подумал о могуществе, которое приобрел во времена погромов: старики посылали к нему своих сыновей, чтобы он научил их тайному искусству битвы, старики почтительно слушали его на совете и следовали его указаниям, а потом приходили к нему, чтобы воздать высшую хвалу вольнаибов: «Все было, как ты сказал, Муад-Диб».
Тем не менее самый слабый, самый последний из воинов-вольнаибов мог сделать то, что ему еще никогда не доводилось. И Поль знал, как страдает его авторитет от того, что все постоянно помнят об этом.
Он еще никогда не ездил верхом на твориле.
Да, вместе с другими он участвовал в учебных поездках, но никогда не делал этого самостоятельно. И пока он этого не сделает, он будет зависеть от других. Никакой настоящий вольнаиб не смирился бы с этим. И пока он не сделает этого сам, огромные южные просторы, даже те, что расположены на двадцать бил отсюда, останутся недоступными для него, если, конечно, он не прикажет, чтобы его доставили туда в паланкине, как путешествует Преподобная Мать или больные и раненые.
Он вспомнил о своей ночной борьбе с провидческим сознанием и усмотрел здесь сходство: если он одолеет творило, то укрепит свою власть, а если одолеет свое внутреннее зрение — укрепит способность повелевать. Но над тем и другим висела дымная пелена — Великая Смута, которая кипела во всей Вселенной.
Он мучался от того, что всякий раз воспринимал Вселенную по-разному, за точностью следовала неточность. Он видел это в каждый конкретный момент. Всякий раз, когда новое «сейчас» рождалось на свет и оказывалось под давлением действительности, оно начинало жить собственной жизнью, обрастая неуловимо тонкими различиями. Но ужасное предназначение оставалось. Оставалось и общечеловеческое сознание. А за всем этим маячил призрак джихада, кровавый и страшный.
Чейни выбралась наружу и встала рядом. Она скрестила руки на груди и искоса поглядывала на него, как всегда делала, когда хотела определить его настроение.
— Расскажи мне еще про воды того мира, где ты родился, Узул, — попросила она.
Он понял, что она старается отвлечь его, снять с него напряжение перед смертельно опасным испытанием. Светало, и он заметил, что некоторые из его федьакынов начали сворачивать влаготенты.
— Лучше ты расскажи мне о сиче и о нашем сыне, — ответил он. — Ходит ли наш Лето за ручку с моей матерью?
— Ходит, и с Алей тоже. Он быстро растет. Он будет большим человеком.
— На что похож юг?
— Когда ты оседлаешь творило, то сможешь увидеть сам.
— Я хотел бы сначала увидеть его твоими глазами.
— Там очень одиноко.
Он прикоснулся к повязке-низони на ее лбу, там, где она выступала из-под капюшона.
— Почему ты не хочешь рассказать мне о сиче?
— Я уже рассказывала. Сич — очень унылое место, там нет наших мужчин. Там только работают. Мы трудимся на заводах и в гончарных мастерских. Кто-то ведь должен производить оружие, колышки, чтобы предсказывать погоду, пряности, чтобы давать взятки. Нужно укреплять дюны, засаживать их растениями, чтобы они оставались на месте. Нужно ткать ковры и ткани, заряжать аккумуляторы. Нужно учить детей, чтобы мощь нашего рода не иссякала.
— И во всем сиче нет ничего приятного?
— Приятно возиться с детьми. Мы соблюдаем обряды. У нас вполне достаточно пищи. Иногда одна из нас отправляется на север побыть со своим мужчиной. Жизнь не должна останавливаться.
— А моя сестра Аля — люди ее так и не приняли?
Чейни повернулась к нему в свете разгорающегося утра и буквально просверлила его взглядом.
— А об этом мы поговорим в другой раз, возлюбленный мой.
— Нет, сейчас.
— Тебе следует поберечь силы для испытания.
Он видел, что задел за живое, и услышал уклончивые нотки к ее голосе.
— Неизвестность рождает тревогу.
Наконец она кивнула:
— Непонимание... все еще есть. Из-за Алиной странности. Женщины боятся, что ребенок говорит немного больше, чем в младенческом возрасте можно бы... то есть о вещах, о которых полагается знать только взрослым. Они не понимают... какое изменение произошло с ней в материнской утробе... и сделало ее особенной.
— И возникают осложнения? — спросил Поль и подумал: В некоторых моих видениях с Алей возникали серьезные осложнения.
Чейни посмотрела на расширяющуюся полосу рассвета.
— Группа женщин отправилась к Преподобной Матери. Они требовали, чтобы она изгнала демона из своей дочери. Они напомнили ей то, о чем говорится в старинных книгах: «Не потерпите ведьмы в народе вашем».
— И что им ответила моя мать?
— Она процитировала им закон и отослала прочь. Она сказала: «Если Аля навлекает на нас беду, то в этом виновата власть, которая чего-то не предусмотрела и не предотвратила». И постаралась объяснить, какие изменения произошли с Алей, когда та была у нее во чреве. Но женщины рассердились, потому что ничего не поняли. Уходя, они недовольно бормотали.
Из-за Али еще будут сложности, подумал Поль.
Острые песчинки царапнули его по. лицу, там где оно было не прикрыто тканью. Пахнуло предпряной массой.
— Эль-сайяль, песчаный дождь, несет нам утро, — сказал он вслух.
Сквозь серый сумрак он смотрел на лежащую перед ним пустыню, мертвую и безжалостную, на равнодушные, бесконечные пески. В темном углу, на юге, ударила сухая полоса молнии — знак того, что буря всадила туда весь свой статический заряд. Спустя долгое время раздался глухой раскат грома.
— Вот голос, который украшает нашу землю, — промолвила Чейни.
Большинство его людей занимались сворачиванием тентов. От ближних дюн подходила охрана. Все вокруг пришло в плавное движение, предписанное древними книгами и не требующее никаких приказаний.
«Старайся отдавать как можно меньше приказов, — говорил ему отец... когда-то... очень давно. — Однажды приказав что-либо сделать, потом всегда придется приказывать это».
Вольнаибы знали это правило инстинктивно.
Водный надзиратель отряда начал произносить утреннее заклинание, добавляя к нему ритуальные слова о посвящении в дюнные всадники.
— Мир — это недостроенная хижина, — завывал он, и его причитания разносились далеко по дюнам. — Кто остановит Ангела Смерти? Что предначертал Шай-Хулуд, то сбудется.
Поль слушал, узнавая слова — так же начиналась песнь над телом павшего федьакына, с этими же словами бросались в бой его штурмовики.
Не насыпят ли и здесь кучу камней в память о том дне, когда отлетела еще одна душа? спросил себя Поль. И каждый проходящий мимо вольнаиб будет добавлять еще один камень и думать о Муад-Дибе, который умер на этом месте.
Он знал, что среди вариантов сегодняшнего дня был и этот, лежащий на одной из линий будущего, которые лучами расходились из точки его нынешнего положения во времени-пространстве. Обрывочные видения преследовали его. Чем больше он сопротивлялся своему ужасному предназначению, чем отчаяннее боролся против угрозы джихада, тем больший хаос вторгался в его предвидения. Будущее словно превратилось в стремительную реку, которая несется к огромному водопаду — яростному кипению вод, над которым не видно ничего, кроме завесы тумана и облаков.
— Сюда идет Стилгар, — сказала Чейни. — Теперь я должна отойти в сторону, возлюбленный мой. Теперь я буду только саяддиной, следящей за соблюдением ритуала, чтобы все точно отобразилось в наших летописях.
Она мгновение смотрела на него, и, казалось самообладание ее покинуло, но потом она снова взяла себя в руки.
— Когда это отойдет в прошлое, я сама приготовлю тебе завтрак, — добавила она и отвернулась.
Стилгар приближался к ним по мучнистому песку, поднимая ногами облачка мягкой пыли. Темные провалы его глаз, горящих неукротимым огнем, неотрывно смотрели на Поля. Черная борода блестела поверх защитного костюма влагоджари, его словно высеченные из камня щеки были изъедены ветром — как и его родные скалы.
Он нес знамя Поля — черно-зеленое полотнище с укрепленной на древке трубкой влагосборника, знамя, ставшее уже легендой среди вольнаибов. Поль не без гордости подумал: Я не могу сделать ни единого шага, чтобы это тут же не стало легендой. Теперь они подметят, как я расстался с Чейни, как поприветствовал Стилгара — все, что я сделаю сегодня. Останусь я в живых или умру — это станет легендой. Но мне нельзя умирать. Ибо тогда останется только легенда, и ничто не остановит джихад.
Стилгар воткнул древко в песок рядом с Полем и опустил руки по швам. Взгляд синих на синем глаз оставался напряженным, но ровным. Поль подумал, что и его глаза уже начали принимать этот скрывающий все оттенок — следствие воздействия пряностей.
— Они лишили нас хаджа, — сказал Стилгар с подобающей ситуации торжественностью.
Поль, как учила его Чейни, ответил:
— Кто может лишить вольнаиба права ходить или ездить там, где ему вздумается?
— Я — наиб, — отозвался Стилгар, — меня не взять живым. Я — одна из ног треножника смерти, который сокрушит наших врагов.
Воцарилось молчание.
Поль бросил взгляд на других вольнаибов, столпившихся позади Стилгара. Они стояли неподвижно, каждый творил про себя молитву. И он подумал о том, что вольнаибы — народ, вся жизнь которого — непрерывное убийство, народ, все дни которого исполнены гнева и скорби, который никогда не помышлял ни о чем ином, кроме мечты, подаренной им Литом-Каинзом перед смертью.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав