|
Читайте также: |
В политике уже нет речи о том, чтобы одурачить покупателя или распространить панику. Увёртки и скачки торгашеского лукавства, которое ничего не видит, кроме сегодняшнего успеха и пренебрегает законами нравственности, непременно довели бы правительство до погибели. И, наоборот, в делах торговых, а особенно в тех, где преуспевает еврей, эти же качества суть его вернейшие, испытанные, незаменимые средства.
Стало быть, интеллектуальные силы политики и специальные способности, посредством которых “наживаются” огромные богатства сынами Израиля, стоят на противоположных концах диаметра; между ними такая же разница, как между величественным зданием, предназначенным служить века, и назойливо сверкающим мишурой цирком акробатов.
Да и, вообще говоря, довольно простого здравого смысла, чтобы из самых речей еврея убедиться, что политика совсем не его дело. Пропитанное торгашеством, иудейское красноречие отличается всеми сродными ему запахами. В минуты самого пылкого увлечения еврей всё‑таки способен дать лишь газетную статью; его восторги пышут жаром распродажи, выгодно раздутой во всю, а от его энтузиазма несёт наёмными аплодисментами театральных клакеров; взрывы его гнева, равно как и его нередко грубые или же забавно напыщенные обиды клокочут бешенством раночного соперничества; его бесстыдное чванство и умоисступление в спорах отдают ярмарочной площадью или же задворками биржи.
Забавная вещь! Вопреки своим узкоторгашеским инстинктам, еврей охотно допускает в себе необыкновенные таланты для политической карьеры. Кто ищет его милостей, тот хорошо сделает, внимая его высоко парящим рассуждениям о мировых событиях дня, и, наоборот, чтобы ему не понравиться, достаточно уклониться от политической беседы с ним…
Не только дух толкучки кладёт свою печать на всю еврейскую политику, но гешефты всякого рода неизменно присутствуют и размножаются за её кулисами или, лучше сказать, этот биржевой дух никогда не бывает более длительным, чем в тот момент, когда, расширяя поле своих операций, политика позволяет ему проникнуть в самое сердце государственной жизни. Тогда владыка тайн правительственных и уже ни мало не опасаясь боязливой юстиции, он может спекулировать с полной свободой. Обетованная земля в его руках, остаётся собирать жатву.
XVII. Вопреки, однако, всему изложеному, бывают в истории странные, болезненные периоды, когда по закону контрастов арийцы даже в Европе, а в настоящий момент именно в России, подвергаясь затемнению разума, как бы начинают верить в возможность перерождения еврейства… Следующая стадия этой мании отражается в приписывании иудаизму даже таких достоинств, которые противоречат самой природе. Наконец, в своей кульминации это патологическое явление идёт уже в сопровождении симптомов изумления перед дарованиями сынов Иуды и завершается чуть не обожествлением их гениальности…
Нетрудно представить, какие arrogantia Judaeorum извлекает отсюда барыши и как она понимает свободу. Возьмём, к примеру, хотя бы один, но зато свежий и даже опереточный факт.
Происходящие теперь выборы в Парижский городской совет обнаружили, что в самом центре Парижа, в квартале Сен‑Жерве, образовалось настоящее жидовское гетто. Около сорока тысяч сынов Иуды, приобретших французское гражданство, живут там совершенно обособленной жизнью, не зная ни законов, ни языка приютившей их страны, и, тем не менее, пользуясь теми же избирательными правами, как и сами коренные французы. Вышло это обстоятельство на свет случайно. Один из кандидатов в муниципальные советники, жид и социалист Майер, расклеил по кварталу свои афиши, отпечатанные на жидовском языке, так как иначе никто из избирателей этого квартала не мог бы их прочесть. Все французские газеты страшно возмущаются таким небывалым ещё цинизмом, чтобы так открыто примазывались чужеземцы к управлению страной.
Но если жидовский язык признаётся чуть ли не равноправным с государственным, то нечего удивляться тем преследованиям, каким подвергаются христиане. Действительно, не раз приводимы были примеры слепой и бешеной ненависти жидо‑масонского правительства ко всему, что носит хотя бы тень монашеского или духовного облика. А на днях парижский суд дал ещё новый характерный образчик.
По закону была распущена община монахинь‑сестёр милосердия. Четверо из них поселились вместе, и когда две сестры заболели, другие две ухаживали за ними. Этого было достаточно, чтобы их привлекли к ответу “за восстановление распущенной общины” и всех четырёх приговорили к наказанию.
Но, относясь так к монахиням по должности, сами же главные гонители иначе смотрят на их деятельность, когда дело касается их лично, как частных людей. Например, ещё недавно, сообщает “Eclair”, бывшему председателю совета министров Клемансо предстояло произвести сложную и опасную операцию в прямой кишке. Он потребовал, чтобы его отвезли в больницу на улице Бизэ. Когда ему заметили окружающие, что там весь персонал сиделок и фельдшериц – монахини, не шокирует ли его это, Клемансо отвечал: “Наплевать! (Je m'en fiche!). По крайней мере хорошо досмотрят!..”
Увы, арийское общество, надо признать, умудряется доводить свои психоз до конца. Увлекаясь евреем, оно до некоторой степени становится влюблённым в него. Еврей начинает производить впечатление человека более развитого, более полного и совершенного, нежели другие люди. Его ум очаровывает, а голос опьяняет. Ещё немного и общество будет прислушиваться только к этому голосу. Но под гармонией лести и нежностью ласк оно услышит скрежет ненависти, подметит отталкивающий цинизм. Тогда оно станет анализировать и смех, и улыбки…
Однако, разочарование возникает медленно. Иллюзия ещё надолго остаётся владычицей, так как бывает стыдно признаться в ней, и чем откровеннее еврей пребывает евреем, тем больше арийское общество почитает его и тем раболепнее ему дивится.
Подчас, оно даже испытывает потребность пасть ниц перед ним[121]. Встречая его в состоянии, так сказать, концентрации, когда он сверкает самоуверенностью и наглостью, кидает своим поклонникам и врагам обиды с такой же ловкостью, как учитель фехтования наносит удары шпагой, обаятельно импровизирует ложь, чарует и увлекает, издевается и мистифицирует, одним словом, воспроизводит знаменитый тип халдея былых времён, оно невольно принимает его за создание сверхестественное, чуть ли не за полубога[122].
Раз попав в этот омут, как могло бы арийское общество остановится? Еврей, которому оно отдало своё сердце, владеет и неограниченным его доверием. И еврей хорошо знает, что он может этим и пользоваться, и злоупотреблять. Таким образом, весьма естественно, что нет сферы, куда бы не проник он со всей яростью “завоевателя”. Правительство, дипломатия, армия, администрация, суд, – всё кажется созданным для него, повсюду лучшие места принадлежат ему же[123]. Некогда на него смотрели, как на существо международное, а его собственный упорный и ревнивый жидовский патриотизм исключал, повидимому, всякого рода иной. Теперь он признаётся патриотом в квадрате, и никто уже не думает спрашивать у него, где он родился? Ни его бьющая в глаза наружность, ни сам акцент его речей отнюдь не стесняют его карьеры. Арийское общество считает, что им правят тем лучше, чем во главе его стоит больше израильтян, владеющих тайнами его же политики, говорящих иностранцам от его имени и переделывающих все его понятия на свой образец…
Человеческое общество имеет своим критериумом то, чему поклоняется. Всякое величие, над ним властвующее, намечает ему путь, служит для него образцом и предметом подражания. Если это величие основано на высоких доблестях и на идеальных чувствах, всё общество одухотворяется. Если же, напротив, это величие построено на лукавстве и подлоге, то при созерцании такого порядка вещей, и само общество в своих устоях не может не испытывать глубоких потрясений. Подвиги воина, труды учёного, благородное самоотречение государственного человека отбрасывают лучи света и на ту сферу, которая ими дорожит. Чем больше она понимает их, чем искреннее окружает почётом, тем блистательнее сама возвеличивается. В такой же мере она облагораживает себя и тогда, когда воздаёт должное скромным добродетелям, прямодушию, благотворительности, беззаветному милосердию, иначе говоря, когда с одного конца нравственной цепи до другого всё представляется цельной гармонией, так как общество, воистину себя уважающее, не менее чтит неподкупность судьи и бескорыстное усердие врача, чем изумляется мужеству своих героев.
Есть прямое соотношение между исчезновением государственных людей и расширением верховенства иудейских банкиров.
А между тем, не упало ли современное общество до такой низости, что допустило биржу сделаться верховным и непогрешимым судьёй мер правительственных?!..
XVIII. Всё изложенное ещё с большей яркостью иллюминируется дальнейшим.
Приближаясь к человеку, которого он хочет соблазнить, еврей поступает так же деликатно, как опытный Дон‑Жуан подходит к женщине. Уже первые его слова обволакивают жертву упоительной для дыхания атмосферой преданности и почтительного удивления. Вскоре, устанавливается симпатия, рождается доверие. Но кто открывает своё сердце, тот выдаёт тайны свои. Да и, кроме того, еврей знает своего собеседника наперёд даже и в том именно, что тот всего более желал утаить; еврей вполне осведомлён и о расточительной любовнице, и о гнетущих долгах; вот почему все его выстрелы попадают в цель. Неожиданная или вызванная случайность, какая‑нибудь вскользь брошенная жалоба на житейские затруднения, и обольститель кидается на них с быстротой хищной птицы.
“Как, – восклицает он, – вы, человек с такими дарованиями и заслугами, принуждены бороться против столь вздорных неприятностей! Вы рискуете не быть избранным вновь из‑за невозможности поддержать газету? А между тем, много ли на свете таких людей, как вы?… Да ведь если бы вас успокоили в этом отношении, разве не могли бы вы посвятить всю вашу энергию святому делу национального возрождения?!…”
Совершенно незаметно предложения взятки сделаны и даже определились, но с какими предосторожностями, с какой волчьей осмотрительностью! Чаще же всего этому предшествует дружеское предложение взаймы. Подобно хитрому ловеласу, еврей как бы дышит такими очарованиями, которые способны усыпить нравственное чувство. У него есть красноречие, оплетающее человека со всех сторон, есть доводы, сбивающие с толку, есть и рассуждения специальные и особо приноровленные к каждому. С “полной очевидностью” доказывает он, что государственные люди не могут покрывать своих расходов, если сама их деятельность не приносит им необходимых средств; что все они, так или иначе, вынуждены добывать их; что поступать другим образом – значит решительно не понимать событий, подвергая себя на каждых выборах опасности по недостатку денег быть вытесненным первым попавшимся и, сверх того, быть выкинутым в частную жизнь с нищетой и унижениями в перспективе; что проповедь абсолютных принципов следует предоставить трусам и идеалистам; что, впрочем, эти проповедники сами же первые нарушают их; что, наконец, в делах известного рода, как, например, в том, какое проектируется ныне, заработок возникает законным путём, без всякой сделки с совестью, и что если, разумеется, гораздо лучше не барабанить об этом без надобности, то что, вместе с тем, вовсе не значит изменять государству, когда немного подумаешь и о себе самом.
Примеры так и текут с его лихорадочных уст. И вот постепенно весь парламент проходит через них, истина и клевета могут попеременно требовать своей доли среди тысячи фактов, о которых он повествует. Но у него ложь так хорошо преобразуется в правду, он с такой непринуждённостью жонглирует самыми мельчайшими деталями, что разобраться в них нет никакой возможности.
Между тем, в сознании человека, осаждаемого с такой силой, нравственные компромиссы начинают приживаться, как повсеместный и, пожалуй, как неизбежный обычай. Однако, соблазняемый всё ещё колеблется. Действительно, нужда в деньгах пожирает его, кредиторы не дают покоя, срочных векселей уже не позволяют переписывать вновь, продажа с молотка грозит неотступно, человек доведён до крайности… А вдруг узнают?!…
Охваченный подобными сетями, но и зная еврейскую скрытность, государственный деятель становится, в заключение спектакля, покорным слугой евреев. Безграничность господства кагальных банкиров над таким человеком, которого они сами же выдвинули на политическое поприще – факт, не требующий доказательств. Вообще говоря, когда сыны Израиля помогают гою “выбраться из давки”, они делают это таким способом, что он остаётся к ним прикованным навеки.
Договор с еврейством напоминает сделку о продаже души дьяволу – его нельзя нарушить.
Но раз попав в руки кагала, политический человек испивает горькую чашу раскаяния. Для него не может быть уже речи ни о собственной воле, ни о личном достоинстве. Среди жестоких разочарований, всяких унижений и крушения надежд, он с опасностью уголовщины должен быть всегда готов по требованию израильтян, явиться учредителем плутовского общества, прикрывать своим именем или проводить и поддерживать своим влиянием гешефты своих “хозяев”, причём ему уже не дают “авансов” иначе, как под жидовские векселя… В апофеозе какое‑то таинственное пренебрежение окружает его со всех сторон и показывает воочию, что у евреев ничего нельзя брать безнаказанно. Небеса вознаграждают сторицей за всё, что им приносится, преисподняя же требует стократной уплаты того, что ей дано взаймы.
XIX. Проникнув в какую‑нибудь политическую партию целым кагалом, евреи устраиваются здесь, чтобы обеспечить своё влияние. Для них в эту минуту нет ничего более настоятельного, как усвоить себе партийные страсти, исповедывать чужие идеи. Воздвигнув их в абсолютные истины, они покрывают сарказмами всякого, кто заговорит об умеренности, “обоготворяют” партийных вожаков, яростно клевещут на членов партии противной и задают тон с непререкаемой наглостью и со всем холодом лакейского презрения.
Да и как не послушать их? Партия, быть может, чахла и изнемогала, мало верила в саму себя, причём не было недостатка и в мрачных умах, желавших ещё более ограничить её задачи. В её корифеях чудились зловещие недочёты. Здесь она угадывала человека неподходящего, там видела лишь обыденного честолюбца. Самые благоразумные требовали серьёзной подготовительной работы, чтобы очистить её принципы и подготовить людей…
Вмешательство евреев сразу действует, как возбуждающее средство, избавляя партию от всяких сомнений. Она уже не терпит никаких колебаний и скоро приходит к убеждению в том, что страна принадлежит ей. Разве её идеи не энциклопедия политической мудрости? Разве её руководители не всеобъемлющие умы? Во всяком случае иудейская пресса трубит ей об этом досыта. Весьма естественно, что подобная партия привыкает считать тех, кто дал ей эти иллюзии, за свой цвет и за полную свою квинтэссению. Евреям, стало быть, важнейшие места, лучшие пожитки и доспехи неприятельских полководцев. И вот этих евреев мы начинаем встречать повсюду. Они заполняют официальные приёмы, балы и обеды, списки служебных производств, внепарламентские комиссии. Партия живёт, повидимому, единственно через них и завоёвывает всё только для них же. Можно сказать, что они её ум и сердце, что своими победами она обязана исключительно их усилиям, что они вытащили её из ничтожества и продолжают нести только на своих плечах.
И мнение этого рода не лишено, до известной степени, оснований. Свойственный евреям дух пронырливости и шарлатанства играл, конечно, не последнюю роль в этом чрезмерно быстром успехе партии. Они вели деятельную пропаганду и своими гимнами изумления выдвинули вперёд человека, будущность которого своим хищным, коммерческим нюхом угадали заранее. Кроме того, они ведь одни занимали сцену без перерыва и тысячами способов сумели сделать себя незаметными. Большие и маленькие услуги, основание дружественных газет, организация избирательных комитетов, денежные и иные авансы. H итоге, – партия обязана им бесконечно! А между тем, они шагу не ступили и гроша не дали иначе, как всё хорошо обдумав и взвесив, ибо подобно ростовщику – своему отцу, еврейский политик действует только по логике таблицы процентов.
Отсюда путём интриги, той еврейской интриги, которая подвижна, как волна, и прожорлива, как пламя, огромные барыши победы неминуемо притекают в их руки. Само собой разумеется, что, по их словам, всей этой благодатью они обязаны единственно своим же исключительным дарованиям. Не представляется ли еврей квадратом и даже кубом всякого иноплеменника, не он ли лучшее создание природы и воспитания?
Точно также, когда, вступив в период упадка, партия постепенно движется к своему разложению, на долю сынов Израиля выпадает немало хлопот. Речь идёт уже не о нападении, а о “самозащите”. Действительно, отдавать назад – вещь отвратительная для еврея, и тот, кто его принуждает к этому, последнее из чудовищ!
Вот почему он грызётся с осатанелым упорством. Тогда разражаются целые потоки брани, ураганы оскорблений, язвы клеветы, открытые подстрекательства на самые крайние мероприятия власти и на уголовные злодеяния вольнопрактикующих шаббесгоев…
В конце концов, будут гоями же посрамлены гои, а члены “избранного народа” выйдут сухими из воды, убежав… в Америку, либо скроются, пропав без вести. Ведь нигде и никакая “охота” не бывает удачной всякий раз. Соплеменники “пострадавших” это хорошо знаки и в упрёк, очевидно, не поставят, а до мнения самой “дичи” кагальным охотникам нет и не может быть никакого дела…
Впрочем, и при “несчастии” талмид‑хохимам не всегда приходится плакаться на убытки, в особенности, когда режиссёрская часть оборудована предусмотрительно.
Мудрую заметку поместила “Земщина” (27 апреля 1912года,№ 973):
“Трудовая фракция за работой. Накануне “естественной” смерти Думы даже трудовики спешат доказать, что, несмотря на своё обычное положение “безответственной оппозиции”, и они подчас бывают способны к шаббесгойскому “творчеству”. Так, они составили законодательное предположение о вознаграждении за счёт казны рабочих и служащих на Ленских приисках (а равно и семей их), пострадавших от расстрела 4 апреля с.г. К трудовикам присоединились некоторые из эс‑дэков и ка‑дэков, так что всех подписей набралось 53. Обязанность государства вознаградить потерпевших от действий бар. Гинцбурга и каторжного члена II Думы Баташова обосновывается в заявлении трудовиков тем, что представителями власти совершен был 4 апреля будто бы “ничем не оправдываемый (?) расстрел беззащитных и мирных (?) рабочих”. Конечно, такое разрешение вопроса не будет стоить ни англо ‑жидовской “компании”, ни гг. крайним левым ни одного гроша. Но не на много ли было бы практичнее, если бы те же авторы предложения своевременно, т. е. раньше 4 апреля, оказали должное воздействие, как на жидовских капиталистов, так и на “товарищей” Баташовых?…”
Действительно, добавим мы, почему “Трудовики и К°” раньше молчали? Почему, равным образом, помалкивали даже сибирские депутаты! Неужели и им нужны были залпы 4 апреля, чтобы осведомиться о гешефтах барона Александра и его “стрелочников”?!…
Таковы резолютивные условия ожидовления политических партий.
Можно и должно было бы, конечно, иллюстрировать этот презренный факт другими примерами. Но исследование наше и без того выходит слишком длинным. Посему, и принимая во внимание, с другой стороны, что проблема рассматривается здесь только в общих чертах, мы вынуждены ограничиться сказанным.
С какой горечью должны размышлять о её крушении честные люди политической партии, даже те из них, кто думал сотворить чудеса, принимая поддержку евреев, позволяя им вешаться себе на шею и уступая им лучшие роли?
“Евреи нас погубили!”… вынуждены они сознаться, наконец.
Но когда они распознают корень зла, тогда уже бывает слишком поздно. Партия, возвысившаяся “при благосклонном участии” сынов Иуды, через них же погибает. Рано или поздно, а изнемогает она под гнётом всеобщего осуждения, причём само падение её, как и всякий, впрочем, еврейский крах, сопровождается отвратительным скандалом, сами же обладатели пейсов разбегаются кто куда[124].
XX. Тем не менее, поднимаясь со ступеньки на ступеньку, еврейство расширяет свои задачи. Начав с поддержки того или иного парламентского депутата, оно вскоре уже решается “избирать” их само. Засим оно, проникнув в политические партии, овладевает положением и, наконец, приступает к “увенчанию здания”. Но прежде, чем ему удастся выдвинуть своего собственного Гамбетту или д'Израэли, иудаизм оказывается вынужденным пройти ещё через одно мытарство. Ведь Гамбетты и Биконсфильды не на полу валяются, а потому раздобыть что‑нибудь, им подобное, не каждый год удаётся хотя бы и самому премудрому кагалу. Однако, рецепт у него выработан и даже был впервые применён именно к Лейбе Гамбетте, репутация которого оказалась значительно подмоченной талмудическими поставками на флот, крейсировавший без толку у берегов Германии, как и военными подрядами соплеменников диктатора вообще.
Упомянутый рецепт таков: “netoyer, poser, proner, glorifier, apo‑theoser!…”
Везде, а особенно во Франции, партии не способны ни на что без головы, которая ими командует. Евреи знают это. Вот почему они не щадят усилий для овладения человеком, призванным на эту роль или же способным разыграть её в будущем. С целью обойти или “настроить” его, увлечь его сердце, поработить разум, привести его к отождествлению своего самолюбия с их интересами и внушить ему, что именно в них он имеет вернейших друзей, одним словом, чтобы связать его с собой неразрывными узами, их таланты превосходят самих себя и возвышаются до чудес… в решете.
Иудейская стратегия в этом, как, впрочем, и в других направлениях, сводится к трём средствам, двигаемых одновременно.
Во‑первых, лесть. Рождённый льстецом, еврей без подготовки располагает всеми тайнами лести и умеет затронуть все её струны. Он равно преуспевает как в излияниях заискивающей преданности, так и в гимнах лицемерного поклонения. Он не только изумляется перед человеком, нет, он влюблён в него. Воспевая его суетность, он вместе с тем знает и слова, идущие прямо к сердцу. Этот упоительный культ в связке с глубочайшим раболепием безошибочно делает своё дело. H трогательном сочетании здесь слышатся и гармония возвеличения, и лепет самоотречения. Всё это ослепляет тем вернее, что сыны Иуды сознают, как опасно противоречить себе. Вот почему ещё тоньше, если это возможно, кадят они человеку вдали от него; за глазами, их восторги только более “искренни” и ещё более пламенны…
Но неужели же так трудно проникнуть в ядовитую микстуру этой лести и за балаганными декорациями “дружбы” подметить гримасы обмана? Прислушиваясь к интонациям голоса, долго ли отличить корысть и ложь? Среди торжественных звуков симпатии разве могла бы не выдать себя в этом еврейском оркестре, маленькая флейта, уже репетирующая сплетни? Да и возможно ли настолько не понимать еврея, чтобы не видеть, что у него льстец – родной брат клеветника, что ласкательства и дерзость только разные стороны его двуличия?…
Увы, во всякую пору их карьеры, но, прежде всего при её восходе, зелёные политические деятели очень податливы на еврейскую льстивость. Представим себе честолюбца, перед которым его будущность уже рисуется в розовом свете, но который ещё не освоился со своим “призванием”. Если в этот период, когда он ещё борется с последними тенями неизвестности и, быть может, против своих же собственных колебаний, еврейская лесть, идя к нему на встречу, скажет ему, что он человек необыкновенный, разве не примет он этого за откровение с небес? Независимо от этого, радость обладания целой труппой энтузиастов‑поклонников, освобождая его от сомнений, не даёт ли ему величественной идеи о себе самом и безграничной уверенности в своих силах? С этой минуты он уже смело шествует к цели, импонирует и покоряет. Повидимому, возводя его на пьедестал, сыны Иуды передают ему и свой талисман грандиозного шарлатанства. Естественно, что между ними и им устанавливается связь навсегда; он уже не может обойтись без них, так как, перестав быть богом, он превратился бы в простого смертного. Наоборот, если у этого человека благородное сердце, евреи не замедлят привязать его к себе ещё и самой обольстительной из всех форм лжи: симуляцией искренней и страстной дружбы. Он будет окружён иудейской молодёжью, блистающей усердием и самоотвержением. Быстрые в истолковании его желания, как и в исполнении его приказов, эти юные израильтяне образуют вокруг него нечто, вроде священного легиона. На лире кагальной поэзии они станут воспевать ему хвалу,… пока он не свалится с пьедестала, или же пока они сами его не растопчут…
Во‑вторых, реклама. Как уже было сказано выше, дочь обмана и лести, реклама есть одна из первооснов иудейского могущества.
Первая же встреча с евреями уже раскрывает честолюбивому политику весь смысл рекламы. Правда, низкопробность её, как средства борьбы, не остаётся для него тайной. Но ведь так приятно быть предметом восторженных похвал, ежедневно прогрессировать в общественном мнении, слышать своё имя на вех устах, стать знаменитостью первого ранга!… Кроме того, еврейская реклама заменит для него работу многих лет; ему уже не надо будет ни истощать себя в бесплодных усилиях, ни терзать свою душу муками бесцельного ожидания; ему не придётся отчаиваться перед таким будущим, которое тает, как мираж, исчезает, чтобы возродиться, и рождается, чтобы исчезнуть вновь.
Не обладая сверхестественными силами, как противостоять такому искушению? Да и к чему противиться? Опьяняющие чары славы уже вызвали в нём горделивые сны и великолепные видения, он даже замечает симптомы того, что они готовы перейти в действительность. На пути своей борьбы с конкурентами, он уже чувствует за собой такие преимущества, какими пользуется торгующий контрабандой купец перед другими торговцами, оплатившими свой товар пошлиной. Под влиянием иудейской рекламы, его дивное реномэ раздувается, точно воздушный шар; изумлённый, он смотрит на неё, как на трубный глас истины, как на провидение великих людей. Да и как сама реклама умеет вселить такое убеждение! Не только ни о чём она не позабудет, но, к чему бы она ни прикоснулась, всё преобразуется и украшается под её волшебным жезлом. Красноречие, характер, орлиный взор, гениальность, она одевает “своего человека” всеми божественными атрибутами. И вот он летит вверх с головокружительной быстротой, он уже не видит земли… Увы, спуск вниз и “выпуск газа” произойду! ещё быстрее!…
В‑третьих, деньги. Лесть и реклама представляют две неразрывные цепи; услуги деньгами образуют третью цепь, ещё более крепкую, потому что евреи слишком опытны, чтобы не выковать её по всем правилам искусства. Нет средств на издание газеты – еврейские капиталисты дадут авансы; необходимо покрыть расходы по избранию человеку евреев ассигнуют потребную сумму немедленно; наконец, впредь до вступления во власть ему ведь надо жить прилично – и его нужды угаданы и облегчены.
Мудрено ли, что среди таких условий еврейский протеже смотрит на сынов Израиля, как на своих истинных друзей и даже более того, как на родных братьев! Он не только не скрывает этого, а наоборот, тщеславится своей близостью к ним. По взятии же власти приступом он с лёгким сердцем предаёт им всё, от финансов до дипломатии включительно. Управлять евреями, через евреев и для евреев таков первый пункт его программы. Их отчаяние станет для него утешением в минуту потери власти,… и он умрёт на их же заботливых руках…
Следует ли, в виду всего изложенного, обращаться к синтезу действий иудейской политики с кагальными же прессой и бирже!!. Думается, что неизбежность и неразрывность их союза говорят сами за себя.
Посему мы ограничиваемся несколькими заключительными словами.
Как уже было замечено выше, между разными другими причинами, которыми обуславливается переживаемый Европой кризис, есть одна главнейшая, существенная, явная. Она заключается в том, что течение капиталов, предназначенных для питания всего социального организма, отводится по грязным каналам талмуда в пользу нескольких вампиров‑израильтян. Живительный сок, необходимый для жизни ветвей, отпрысков и листьев, высасывается прямо из ствола дерева чужеядными паразитами.
В наше время нельзя отделить сферу финансов страны как от внутренних её распорядков, так и от международных её сношений.
Положение задолженного кагалу государства очень просто. Внутри себя оно имеет повелителя, не угодить которому вынуждено остерегаться. Положим, этот повелитель обыкновенно пользуется своей властью, “как доброму хозяину свойственно”; он “действует” лишь, по мере надобности и лишь когда этого требует его “благоразумие”, но он всегда на чеку и зорко следит за совещаниями министров, точно он сам там присутствовал или же был соединён с ними телефоном. Но что в особенности хорошо знает он, так это то, что на таких совещаниях говорят о нём не иначе, как с почтительным страхом. И уже не он, разумеется, станет успокаивать.
Наоборот, не к его ли услугам кагальная и шаббесгойская пресса, способная доводить стада гоев до полного бешенства либо оцепенения? Ведь ещё много воды утечёт, пока этому “Самсону” остригут волосы, т. е. те же гои хотя бы догадаются объявить газетные публикации государственной монополией…
Среди же общего смешения понятий и опереточного развенчивания идеалов страшной жидовской печатью, этим питающейся, наблюдается, между прочим, и такой факт, что в наши дни вся шутка даже не в самой затее, а в колосальном займе будто бы для её осуществления. Не теряя случая, еврейские финансисты занимают, срывают, хватают вплоть до того момента, когда следственный судья, а за ним и президент уголовного трибунала, трагически схватившись за волосы, наконец воскликнут “Rien ne va plus!”…
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав